Гербарий воспоминаний

Знакомые улице были пустые как никогда прежде, знакомые дома уже не пахли домашней выпечкой или жареной картошкой, в знакомых окнах уже не мелькали ни фигура причудливой старушки, которая угощала неразлучное трио облепиховым чаем с овсяным печеньем или горькими конфетами-своими-ровесниками; ни силуэт грузного бородатого мужчины, к какому весь район обращался за помощью в установке сантехники или за починкой автомобиля, доставшегося молодой семье от какого-нибудь малоизвестного прадеда. Непрерывная пустота и грохочущая тишина. Даже не верилось, что когда-то в лучшие времена город населяли обычные люди с обычными жизнями. Ныне это пристанище для неупокоенных душ и мертвецов. Неподалёку от крыльца неподвижно лежал труп женщины с надкусанными конечностями. Шаги раздавались эхом, и с каждым отзвуком Леви снова и снова понимал, что ничего уже не будет как прежде. Столько времени утекло, а он всё никак не мог смириться с утратой. Боль не утихала, а ныла внутри тлеющим угольком; раны не затягивались, а порождали душевные тяготы; под сердцем всё чаще шевелилось трусливое желание, чтобы это уже закончилось хоть как-нибудь, пускай если самым нелепым образом. Но дни сменяли друг друга, появлялись новые переживания и новые переосмысления, а конца на горизонте не высвечивалось. И теперь Аккерман стоял здесь. Напротив дома, где прожил шестнадцать лет, как оказалось, не зная настоящих проблем и трудностей существования; где на подоконниках стояли горшки с геранью, фиалками, кактусами и другими привычными растениями, в которых его мама находила утешение после известия о болезни; где по утрам он пробирался на кухню и готовил до ужаса примитивный завтрак, параллельно высчитывая момент отключения микроволновки, чтобы та не заверещала на весь дом, разбудив спящую. Если Кушель спала, то Леви всегда передвигался по комнатам и коридорам максимально тихо, поскольку только при схожем раскладе он мог заниматься домашними делами без наблюдения виноватых глаз матери. Сколько бы они не разговаривали об этом, она до последнего продолжала думать, что обременяет своего ребёнка излишним количеством обязанностей, которые в полной мере ложились на его плечи. Ни одна серьёзная беседа не обходилась без фраз «подростки твоего возраста гуляют до позднего вечера чуть ли не каждый день, а не дышат пылью и возятся с мытьём полов» или «сходи на школьную вечеринку, познакомься с какой-нибудь симпатичной девочкой, того глядишь и из дома, наконец, пропадать станешь почаще». Юноша всегда старался отвечать на подобное сарказмом или иронией, но иногда дело доходило до ссор. Да, периодами он действительно впадал в апатию, стоило мыслям, сравнивающим его условия с условиями других, подобраться вплотную, но зачастую Леви хватало встреч с Изабель и Фарланом на выходных. Если погода позволяла, то они брали с собой перекус, седлали велики и выезжали чуть дальше за город на поляну, спрятанную в гуще высоких разлапистых елей; если настигали холода, то настоящим спасением был домик на дереве, который они обустроили на давно покинутом жильцами участке. До большого города далеко, потому спонтанно, без разрешения родителей, — какие его всё равно не дадут, — не скатаешься, поэтому развлекаться приходилось подручными средствами. От и до уничтожив газон, тянулось целое поле засохших сорняков, деревянные ступени покрыты трещинами и плесенью; с открытой дверцей почтовый ящик выглядел как голодное, ищущее добычи чудовище, а под слоем пыли сокрыта фамилия его семьи. Дом выглядел совсем уныло и неприветливо, в разы хуже, чем обыкновенной зимой. Когда клумбы во дворе начинали заметно пустовать, Леви с матерью силились иными способами придать жилищу красок: развешивали гирлянды из маленьких фонариков, покупали в местных магазинчиках небольшие декоративные украшения, после находя им место на крыльце, ставили в окна нарисованные Кушель картины, а теперь… Теперь всё обречено на забвение. — Леви, ты в порядке? — голос мужчины за спиной за миллисекунду разогнал уровень раздражения парня от нуля до ста, отчего тот закрыл глаза и постарался вернуться в русло спокойствия дыхательными упражнениями. Зараза. Эрвин явно последний, с кем хотелось сейчас разговаривать, даже четырёхглазая уже не казалась плохим вариантом. Леви всё ещё злился из-за ситуации на дороге, и у солдата не получится обратно заслужить его милость настолько просто. Если Смит думал, что после случившегося сможет включить своё природное обаяние, произнести пару слов дурацким низким тембром и сделать вид, что ничего не было, то заблуждался. Аккерман скорее на улице ночевать останется, чем поведётся на эти уловки. Именно поэтому он промолчал, не одарив командира и взглядом, когда тот встал рядом, а не потому, что все слова вылетели из головы, стоило почувствовать накалившийся между ними воздух. Ощущал ли Эрвин тоже самое? Хоть наполовину или совсем-совсем немного? Задаваясь щекотливыми вопросами, вертелись на языке лишь два слова: «я — дурак». Затравленной овцой топтаться на одном и том же месте надоедало, но вернуться назад невозможно, а зайти чуть дальше — страшно. Страх столкновения с неизвестным связывал по рукам и ногам, вот и получалось, что самый безопасный путь это ходить кругами и ожидать какого-то очевидного сигнала, который должен или максимально их сблизить, или оттолкнуть друг от друга. Но что если открывшаяся на шоссе другая сторона личности мужчины это и есть то самое?.. — Значит, приглашаешь в гости, коротышка? — подоспевший Майк позволил юноше облегчённо выдохнуть, разогнав своим появлением чёрную рать мыслей. — Учти, если я не найду растворимый кофе, то твой рюкзак таинственным образом исчезнет. — Микки, как ты собираешься его заваривать? Сомневаюсь, что ради тебя электричество снова заработает, — привычно улыбаясь, Ханджи прошла мимо их образовавшейся компашки прямиком к входной двери. Захариус направился следом. — Всухомятку сожру, впервые что ли? Их уверенность в том, что внутри пусто, можно было понять: в такое захолустье мало кто приезжал и до слетевшего с катушек мира, а оставшиеся выжившие вряд ли вообще подозревали о существовании этого города. Нынче, чтобы его обнаружить, нужно обладать бескрайним талантом натыкаться на Богом забытые края. Да и запертая дверь с нетронутыми окнами говорили сами за себя. — Ключ под ковриком, — беспристрастно выдал Леви, когда заподозрил в движениях товарищей твёрдое намерение повыбивать пару петель. — Творите бардак где угодно, но не у меня дома, — он прошёл вперёд, оставляя Эрвина позади, и самостоятельно заглянул под «тайник». Они всегда оставляли запасной в столь банальном «тайнике», потому что спрятать его, например, над дверью, было банально неудобно. Не дотягивались. Да и заморачиваться на самом деле не было смысла: в районе все друг друга знали и по возможности старались поглядывать что да как во избежание не внушающих доверия ситуаций. Достав ключ, Аккерман на секунду задержался, разглядывая замочную скважину. В груди появилось престранное чувство лопающихся пузырьков, которые превращались в скользкую лужицу под каждый удар сердца. Давно забытое, но приятное и родное ощущение возвращения после долгого отсутствия. Оно всегда настигало его у самого порога, в тот момент, когда в полной мере осознавалось, что учебный день окончен, а впереди домашний уют, вечернее распитие чая и уроки с перерывами на социальные сети. Леви не успел насытиться тёплыми воспоминаниями, как ностальгия сменилась унынием. В тишине громкое, жёсткое щёлканье замка слышалось чем-то похожим на злые слёзы. Надрывный скрип несмазанных шарниров ударил по ушам, позволяя понять, что реальность вернулась и принялась штурмовать сознание с удвоенной силой. Маленькая прихожая встретила их угасшим запахом солнечных лучей с примесью прели, стылостью и сумраком старой норы. Юноша никогда бы не подумал, что атмосфера заброшенности и опустошающего одиночества станет неотъемлемой частью родных стен глупого персикового цвета. При маме он никогда не выражал скептицизма по поводу дизайнерского решения. Персики она любила. — Остановимся здесь на ближайшие пару дней. Нужно перекантоваться. Леви не попытался сделать вид, что всё расслышал и принял к сведению, продолжая внимательно изучать глазами разветвления маленького холла. Дверь по левую сторону — ванная комната, в которой он иногда умудрялся засыпать, пока собирался в школу; проём чуть дальше — кухня, где при желании чего-то нового в жизни можно было заняться скучными конспектами под ненавязчивую музыку в наушниках; по правую сторону расположилась гостиная, стабильно один вечер на неделе они с матушкой выделяли на просмотр фильмов для домохозяек; а на втором этаже — спальни. Пожалуй, именно туда Аккерман боялся ступить больше всего. — Майк, Хан, займитесь вещами из трейлера. Мы с Леви осмотрим комнаты. Когда товарищи удалились, отослав ему красноречиво-насмешливые взгляды, юноша издал раздражённый вздох и, достав позаимствованный из автодома перочинный нож, поспешил избавиться от компании мужчины. Который в очередной раз проигнорировал прозрачные намёки и направился следом. — Играешь со мной в молчанку? Леви предсказуемо промолчал и продолжил имитировать занятость: поверхностно осматривал полку за полкой, пересчитывал цветочные горшки с мёртвыми растениями, из объятий полусгнивших листьев которых насекомым мечталось выбраться, ведь они обратились обителью пауков. Аккерман чувствовал себя одним из них. Мошка, угодившая в паутину и истерично дёргающая ниточки, лишь бы покорно не ожидать своей участи. — Рядовой Аккерман, я с кем разговариваю? У парня нервно дёрнулось правое веко. Хотелось высказать всё самое гадкое, что удалось извлечь из сознания; всё, что думалось про командира и опрометчивые решения, но он прикусил язык и проглотил слова, готовые с него сорваться, потому что последствия. Леви догадывался, чем обернётся разговор, если они начнут разговаривать, если он даст волю тому, что подавлялось в душе с течением времени, днями, неделями и целыми месяцами. Если он откроется, потеряет последнее самообладание и пойдёт на поводу у злости… Он наговорит много лишнего. Много того, чего не должен знать никто, кроме него, его совести и скорбящих об утраченном призраков. — Пошёл ты, командир Смит. Я в настроении набить тебе рожу. — Долго так будешь? — Столько, сколько потребуется, — они прошли кухню и, обойдя ещё один проём в стене, вышли к гостиной, на входе в которую он вдруг понял, что совсем позабыл об устройстве коридоров в доме. — Ты за этим усатого с очкастой спровадил? Чтобы ко мне прицепиться? — Ты более разговорчивый, когда мы наедине. — Если думаешь, что я не пошлю тебя, то ошибаешься, — чем дольше солдат шёл попятам, тем сложнее было не замечать, как путались, будто с похмелья, ноги. Разум твердил одно, тело реагировало иначе, и никакого компромисса. — Мне плевать, какого ты там ранга, дорога нахер для всех одинаковая. — С тех пор, как ты с нами, не проходит и дня, как ты не попытался бы меня оцарапать. — Как думаешь, чья в этом вина? — Я думал, что мы разобрались ещё в библиотеке, но ты продолжаешь вести себя, как… — он замолчал, не закончив фразы, и парень быстро сообразил, что мужчина намеривался обозвать его каким-нибудь эдаким словом, которое бы только подлило керосина в разгоравшуюся перебранку. Леви резко остановился и развернулся к солдату. В момент нашлась и причина странного неустойчивого ощущения, которое преследовало юношу с самого начала их совместной «разведки»: Эрвин не сводил с него глаз. Странный у Смита всё же взгляд — глубокий и притягательный, но вместе с тем отстранённый и аскетичный. Аккерман повёл плечом. — «Как»? — руки потряхивало от напряжения, словно перед выходом на боксёрский ринг. Он не понимал, почему всем вокруг было сложно оставить его в покое хотя бы на пять грёбаных минут, хотя бы пять грёбаных минут тишины и приятного одиночества, а если не одиночества, то бездумного молчания. В голове слишком много непонятных, запутанных, а главное — непроработанных мыслей и фонового шума. Сильно хотелось отложить это всё в сторонку и расслабиться, а никчёмные разбирательства с Эрвином положительного эффекта не несли. — В самом деле хочешь услышать или ищешь более веский повод на меня наброситься? Зря Эрвин выбрал именно такую форму слова, очень зря. Двойственные вещи следовало говорить в любое другое время, но явно не тогда, когда они стояли чуть ли не вплотную друг к другу, а Леви не знал каким высказыванием обозначить свой обострённый интерес. От мужчины пахло грязью и потом, солдатская униформа была кое-где заляпана уже засохшей кровью. И снова вспомнилось, как Эрвин вдавливал его лицом в землю, угрожая оставить в затылке примечательную сквозную дыру; снова вспомнилось, как ладони успокаивающе гладили по волосам, как бы говоря, что он может смело падать, ведь они его поймают. Как руки юноши удовлетворяли животную похоть плоти; как ему хотелось, чтобы человек, тот самый, который прошлой ночью намеревался прикончить невиновную девушку, был рядом с ним. Ощутить температуру его кожи на своей; щекой ловить его дыхание, обычно ровное и глубокое, но дошедшее до тяжёлого и прерывистого; просить о ласке там, где никто не дотрагивался, и получать её; вцепиться в крепкое плечо до следов ногтей и опуститься до уровня проплаченной куртизанки… Господи. Аккерману потребовалось всё мастерство сохранять невозмутимое выражение, чтобы не вызвать подозрений. Получилось плохо, бровь мужчины вопросительно выгнулась. Надо было срочно что-то сказать. С губ сошёл протяжный выдох. — Проехали, — он стиснул зубы от звучания собственного мяуканья, а после провёл по лицу, задержав пальцы на глазах. Тяжесть в затылке, донимающая днями напролёт, сводила с ума не хуже сомнительных фантазий. Мозг переполнен обилием информации, что пагубно сказывалось на нервной системе. И как тут не стать ядовитым гадом? Люди часто говорили, что самое сложное в решении проблемы — это найти её корень, но Аккерман считал, что больше мороки занимал процесс поиска способов борьбы. Тупая боль в висках, — ещё нечёткая и неявная, но уже подступающая и обещающая весёлую ночь, — приходила из-за бессонницы, дающей поспать около полутора часов, бессонница из-за стресса и бед с психикой, те — из-за дурдома, в который превратился мир. Вот и найден источник переезда крыши, но как Леви, некогда обычный школьник, беспокоящийся о всякой ерунде, мог противостоять ему? Что он мог предложить в качестве орудия противостояния? Со словами «была ни была» случайными таблетками закидаться, умоляя об одной спокойной ночи? Любая идиотская мысль способна стать пророчеством, крайностью, в которую и врагу не пожелаешь скатиться, если терпеть уже невозможно. — Чего ты от меня хочешь? Извинений за поведение? Их не будет, сам уподобляешься обезьяномордому утырку. Солдат усмехнулся и тем самым ввёл парня в заблуждение. — Леви, ты, вроде, умный парень, но эмоции не позволяют тебе мыслить шире, — Эрвин шагнул вперёд, мальчишка отступил, смотря исключительно на мужчину перед собой. Из-за существенной разницы в росте пришлось приподнять голову. — Как думаешь, зачем я сделал то, что сделал? — Тц. В загадки ударился, значит… — Вовсе нет, ответ лежит на поверхности, а ты его не видишь, — ещё один шаг, ещё одно отступление. — У меня своих тараканов полно, некогда с чужими разбираться, — предвидев последующий ход солдата, Аккерман заведомо попятился, но совершенно некстати наткнулся на затаившийся в засаде диван. Всё произошло очень быстро и на голых рефлексах: когда почва под ногами неожиданно пропала, Леви ухватился за камуфляжную куртку, потянув командующего за собой, но тот в свою очередь своевременно опёрся ладонь об изголовье. Парень будто оказался на краю обрыва, а спасательным тросом была чужая одежда, которая секундой ранее издала отчётливый треск. Нож выпал из разжавшихся пальцев и со стуком упал на пол. За всю жизнь Аккерман столько не попадал в нелепые ситуации, как с появлением этого белобрысого чучела. — Не ушибся? — Твоими молитвами, — юноша замолчал и испытующе посмотрел на Смита, словно ожидая реакции или каких-то указаний, но тот навис огромной тенью и изучающе разглядывал его. Ледяные щупальца страха, пытающиеся пробраться к сердцу, были отстранены усилием воли. Что бы между ними не происходило, Эрвин никогда не сделает ему больно. — Чего уставился? Слезать с меня собираешься? — Вообще-то это ты впился в меня своими когтями, цветочек. — Не смей звать меня этой дурацкой кличкой, я всё ещё зол на тебя. — А если посмею, то что? — мужчина склонился ниже, и по спине Леви тотчас пробежали мурашки. Слишком близко, непозволительно близко и намного хуже того, что было на заправке. Зловонные пасти не дышали в спину, снаружи не толпились десятки заражённых, грозясь вломиться ничто не мешало высвободиться из-под навалившегося тела, но он оставался. По своей воле. В нос ударил стойкий, загоняющий в ловушку, запах перегара и дешёвого табака, демонический смех пронёсся эхом, издевался. Леви удалось не поддаться ему и остаться в реальности. Один на один с Эрвином. С понимаем, что столь долгий зрительный контакт он не выдерживал даже на ослином упрямстве, Аккерман скосился на удерживающую их от падения на мягкую обивку руку. Она была покрыта выступающими венами, совсем как на тех «эстетичных» картинках с молодыми выпендрёжниками, которых любили рассматривать его одноклассницы. Так и манила коснуться и проверить мышцы на твёрдость. Или перегрызть к чертям собачим, дабы не вызывала сомнительных мыслей. — Идиотская попытка отвлечь меня от разговора. — И ты на неё ведёшься. — Гляжу, мы не вовремя, да? Аккерман обернулся в туда, откуда прозвучал лишний голос. Позвонок в шее противно хрустнул, но даже он не перекрыл пульсирующую в ушах кровь. В дверном проёме, совсем как в глупых комедиях, стояли двое товарищей. Майк пускай и выглядел по обыкновению саркастично из-за нагловатой самоуверенности на морде, но в глазах промелькнула озадаченность с лёгким оттенком удивления; стоявшая рядом Ханджи не менее изумлённо вскинула брови, а затем выдавила тихий смешок, должно быть, чтобы скрасить атмосферу. Юноша старался не думать о том, в каком неоднозначной обстановке их застали, когда следом за Эрвином подорвался с дивана и поспешил привести себя в надлежащий вид. — Не-не, мы выйдем, а вы можете продолжать, — Захариус неоднозначно поводил ладонью туда-сюда, обозначая всю картину целиком, — что бы то ни было. Кто ж знал, что вы решите осмотреть не комнаты, а друг друга. Леви сделал успокаивающий вдох, чтобы предотвратить растекание палящего жара по щекам, однако смущение пронизывало насквозь. Заменяло воздух на плавленое золото. Бледное лицо окрасилось в алый. Ладно, если бы это просто произошло, но быть застуканными посторонними за таким… Таким двусмысленным и настораживающим. Почему мозги отключались именно тогда, когда необходимость в них повышалась в сто крат? Парень украдкой глянул на мужчину. Он во всём виноват. Он и его придурошные игры. — Это недоразумение, — невозмутимо произнёс Эрвин и сложил руки за спиной. Ничто во внешнем виде не выдавало огонька охотничьего азарта, разгоревшегося в закованном цепями сердце. Подобное навело Леви на подозрение, что он только что дотронулся до того, что человеку положения Смита не дозволено проявлять на всеобщее обозрение, даже когда каждый последующий день может стать последним. Он дотронулся до отголоска души. — Вы закончили? — Закончили, — снайпер погладил усы, не сводя странного взгляда с командующего. — Пахнет в городе, как в уборной дешманского клуба, но все запахи старые. Если ходячие или выжившие наведаются, то я быстро пойму. — Какая жалость, что ты не даёшь изучить феномен твоего нюха, Микки… — Ханджи наигранно тяжело вздохнула, словно взывая к совести стрелка, но тот только скорчил недовольную мину. — Только представь, мы могли бы его усовершенствовать! Кому стало бы от этого плохо? — Мне. Я шёл в армию не для того, чтобы стать подопытной обезьяной. — Ммм, совсем забыла, что ты шёл на службу из-за деспотичного отца, — она задумчиво потёрла подбородок, смотря куда-то в потолок, отчего и не заметила, как Майк напрягся и закаменел. Пускай тот прямым текстом этого не говорил, но Леви, умея делать выводы, знал, что для него тема родителей — сыплющаяся на раны соль. Иначе нельзя было объяснить проснувшуюся зависть, о которой мужчина рассказал тогда на чердаке. Оно и неудивительно. Если судить по историям снайпера, то семейные отношения были чересчур натянутыми, если не основанными на взаимной ненависти. Отец презирал сына, сын в ответ презирал отца, потому что нереально любить того, кто заставлял тебя проходить через личный ад в полном одиночестве, позакрывав все двери и окна. Нереально любить того, кто, оставшись физически рядом, бросил тебя морально. Что же могло значить «из-за отца»? Быть может, Майк хотел сбежать от него раз и навсегда? Глядя на то, как выражение заросшего лица приобретало болезненную твёрдость, Леви припомнил тот случай в лесу, который негласно стал небольшим секретом от Ханджи и Эрвина, а также припомнил и про угрозу с прикладом. Он был уверен, будь у усатого в руках винтовка, то четырёхглазой прилетело бы по первое число, но поскольку её поблизости не наблюдалось, мужчина лишь сказал: — Ты сегодня без ужина. — Эй! Что я такого сказала-то, а? — в искреннем непонимании Зое покрутила головой, смотря то на Захариуса, то на Смита, в надежде, что один из них объяснит, чем она провинилась, однако оба, в мимическом диалоге решив, что с темы пора соскакивать, оставили вопрос без ответа. — Ужин, говоришь? Майк пожал плечами, как и все игнорируя старания Ханджи привлечь к себе внимание. — Я давно не ел по-человечески, ещё и за нормальным столом. Ту малипусечную хрень в автодоме в расчёт не берём, — он махнул рукой на входную дверь с таким видом, будто обустройство их временного жилища-транспорта ещё долгое время будет сниться ему в кошмарах. — Грех упустить шанс. — Подозреваю, что ты придумал, чем разнообразить наш консервный рацион, — Эрвин держался до того свободно и непринуждённо, что Леви потихоньку начинал откровенно завидовать его самодисциплине. Нечестно, что только он чувствовал себя не в своей тарелке после произошедшего и вдобавок терпел неудачу в попытках это скрыть. Тепло в животе исчезло, а плавные взмахи крыльев бабочек сменились безумствующим хлопаньем молей. Вместо тысячи слов снайпер многозначительно глянул им за спины. Чтобы отделаться от навязчивого образа близости, Леви лениво оглянулся. Позади стоял пустой камин, который они с матерью разжигали в холодные дни. Огонь в нём давно погас, не оставив даже намёка на искры. Прячась от очередных воспоминаний, Аккерман прикрыл глаза, но они нагнали раньше. Как он засыпал на нагретом полу, как мама будила его со словами, что нужно перебраться в кровать, как было уютно и спокойно… Юноша перерезал нить, ведущую к сгинувшему в тумане прошлого, взглянув на разговаривающих товарищей. — Осталось только найти чистую воду, кастрюлю, макароны и что-нибудь к ним. Пустое тесто есть неинтересно. В повисшем молчании читалась насмешка со стороны командования. — А что? У всех нормальных людей в доме должны быть макароны. Хотя бы пачка, иначе у меня уйма вопросов. — Верхняя левая полка над мойкой, — бесцветным голосом пробубнил Леви, а когда присутствующие посмотрели на него, заговорил более оживлённо: — А ещё за домом через дорогу, ближе к частным территориям есть колодец. Если вёдер натаскаете, то, может быть, и помыться удастся. Товарищи заметно воодушевились перспективой принять ванну и смыть с себя весь пережитый ужас и накопленную километрами грязь, переодеться в чистую одежду и почувствовать, что жизнь не такая уж и скверная штука. Им всем следовало насладиться комфортом, пока была такая возможность, ведь неизвестно, когда судьба соблаговолит улыбнуться остаткам человечества в следующий раз. — Поступим так: я и Майк займёмся водой, а вы с Ханджи — домом. Разыщите всё, что может понадобиться, но, пожалуйста, — Эрвин выделил последнее слово и слегка нахмурился, воззрившись на Леви, — дальше двора никуда. Отложим обыск города на потом. Аккерман выразительно поднял бровь, но возражать не стал. Скорее всего, его непослушание на ферме въелось в память Смита, если ж тот решил перейти на косвенные намёки. Как бы ни хотелось выдать что-нибудь циничное, преисполненное сарказмом или равнодушно-обыденное, промолчать куда разумнее. Несмотря на то, что Эрвин обрушил на него целый каскад эмоций и бессовестно вышел из игры. До самого заката они находились порознь друг от друга: мужчины присвоили себе каждое найденное ведро, каждый валяющийся в «неудобном» месте таз и мотались туда-сюда без остановки, на любое предложение об отдыхе отмахивались, точно это как-то задевало честь и достоинство; Леви, как хозяин, не терпящий, когда по его территории шастают чужие, не позволял Ханджи стоять к шкафчикам ближе, чем на расстоянии пушечного выстрела, а шариться в них — и подавно, однако заняться выбросом умерших продуктов и разведением огня в камине разрешение дал. Чтобы жизнь мёдом не начала казаться. Он не выносил, когда другие прохлаждались без дела, хотя задач поставлено хоть отбавляй. Но слишком наивно было бы полагать, что, оставшись тет-а-тет с чистой формой безумия, никто не достанет донимать Аккермана каверзными вопросами. — Так у вас с Эрвином что-то было, а, а? — Зое уже битую минуту крутилась вокруг и действовала на нервы, однако Леви проявлял стоическое терпение, не полностью фокусируясь на внешнем раздражителе. Пусть лучше он будет разрываться между поиском необходимого и желанием заткнуть очкастой рот, нежели концентрироваться на фотографиях на холодильнике. — О чём вы болтали, пока нас с Майком не было? Или это что-то личное? Если личное — тем более рассказывай, мне же интересно! — Нечего рассказывать, — он скептически осмотрел найденное, но решил, что если им понадобится что-то ещё, то в течение пребывания здесь это можно будет раздобыть. — Ты разобралась с камином? — Давно уже, и не уходи от темы! — она хлопнула ладонью по столу, заставив юношу медленно перевести взгляд на себя. — Я отучилась на химика, Леви, у меня глаз намётан. Между вами же протекает самая настоящая реакция! Насчёт химии Аккерман, конечно, сильно сомневался, а вот насчёт физиологии следовало подумать… — Если не умолкнешь, пройдёт незабываемая реакция между твоим лицом и моим кулаком. К счастью, окончательное возвращение Эрвина и Майка, сопровождаемое грохотом последних вёдер, предотвратило надвигающуюся катастрофу. Кто знал, что могло бы произойти, задержись они на лишнюю пару-тройку минут. И теперь Леви стоял посреди ванной комнаты, как на месте преступления, и рассматривал своё отражение. Пытался отыскать что-то сохранившееся от себя прежнего. Полчаса убил на это, но ничего и не нашёл. Ничего не выражающий, абсолютно отрешённый, со стеклянными потухшими глазами, которые выдавали скрывающихся внутри демонов: мрачное безразличие и задушенное мучение, бездыханным тельцем лежащее посреди полей. Тёмные полумесяцы были похожи на синяки и напоминали о сотнях траблов со сном. Нездоровая бледность стала к лицу. Мокрые волосы небрежно торчали во все стороны. Прохладные капли стекали по телу, а он и не чувствовал, только видел. Одна из них стремилась вниз там, где кожа обтягивала тощие рёбра. Леви бессознательно с нажимом провёл ногтями между костей, что грозились прорвать тонкую оболочку. Секунды спустя появились зудящие красные полосы. Разорвать на куски, заставить страдать, он недостоин успокоения. Потому что был слишком слабым, был слишком наивным и слишком часто позволял себе мечтать. Наблюдал за содрогающимся в агонии миром сквозь призму розовых очков, полагая, что всё ему подвластно и всё позволено. Вот только очки лопнули стёклами внутрь. На плечах, груди, бёдрах, всюду были оставлены синяки от пальцев. От его пальцев. Какой же ты упрямый. Ты ведь знаешь, что я кусаюсь только в исключительных случаях. Леви поёжился, будто на него действительно повеяло угрозой. Он покрылся мурашками. Пора бы уже до конца вытереться и, наконец-то, надеть чистую одежду, но Аккерман продолжал стоять, буравя взглядом зеркало. Поднял руку внутренней стороной к отражению. Уродливая рана, о которой он почти забыл, свыкшись с постоянной болью, затягивалась, казалось, чересчур нерасторопно. Полученные тогда увечья заживали будто нехотя. Будто намеривались всю его жизнь напоминать о выборе, который сыграл злую шутку. Леви, ведомый внутренним порывом, взял ножницы, спрятанные в одном из шкафчиков, и передвинул мусорное ведро. Провёл по волосам, продолжая наблюдать за собой. Вспомнил, как больно за них дёргали, как создавалось впечатление, что вот-вот оторвут скальп или оставят на затылке плешь. Отрезал прядь, затем ещё одну. Ещё, ещё и ещё, в какой-то момент это стало граничить с неосознаваемым, он бесконечно щёлкал отрезая один локон за другим и роняя их в мусорное ведро. Раз, раз, раз… До тех пор, пока прядки не защекотали кожу. До тех пор, пока не проявились черты знакомого ему человека. Аккерман отложил ножницы. Опёрся руками о раковину, низко опустил голову. Сосчитал до десяти и снова посмотрел. Попытался улыбнуться занемевшими губами, чтобы подбодрить самого себя, но не вышло — одна из них отчего-то задрожала, должно быть, отвыкла. Улыбка получалась вымученной, а потому неприятной. Он сделал глубокий вдох. Глаза покраснели от сдерживаемых слёз. Парень сжал зубы, силясь не издать ни звука. Жалкое зрелище. — Эй, пацан, — неожиданно раздалось за дверью, отчего Леви остолбенел и затаил дыхание. — Дело не моё, но у тебя там всё нормально? Он помотал головой, вытер искажённое гримасой сдерживаемого страдания лицо, но язык повернулся соврать: — Всё в порядке. Юноша бесцельно простоял в ванной ещё пять минут — спешить всё равно было некуда. После обтёрся влажным полотенцем и скрыл весь пережитый на заправке ужас за вещами. Время лечит, но складывалось впечатление, что он скорее сдохнет, чем дождётся этого «лечения». Вышел из ванной комнаты, по ногам побежал ветерок. Ночь обещала быть морозной. Когда Леви зашёл на кухню, был удивлён, что там творилось: посреди стола стояла бутылка с янтарной жидкостью, рядом с ней — свеча, а товарищи активно спорили о дальнейшей судьбе спиртного. — Майк, ты не на курорте, чтобы столько пить, — Аккерман присмотрелся к командующему, так как видеть его гладковыбритым и в обычной одежде было непривычно и в какой-то степени необычно. Если не знать его род деятельности, то и не скажешь, что этот человек был как-либо связан со спецподразделением США и без колебаний мог свернуть шею всякому самоуверенному наглецу. Учитывая, что на миссиях задача бойцов «Дельты» — стать чужим среди своих, растворившись в толпе гражданских, то Смит, несомненно, справлялся с ней на все сто. — Эрв, это не какое-то пойло из задрипанного паба, а вкуснейший шотландский виски в твоей жизни! — Захариус ничем не отличался от мошенничающего продавца, пытающегося облапошить доверчивых и падких на красивые слова покупателей, впихнув им бесполезную лабуду. — Я не смогу спокойно спать, пока это сокровище здесь. — Хочешь, выкину его в окно? — Только попробуй, и я не посмотрю на то, что ты мой лучший друг. — Вы откуда бухло достали? — юноша прошёл к столу и опустился на слегка скрипнувший стул. К сожалению, единственный свободный был между усатым и четырёхглазой, и аккурат напротив Эрвина, поэтому Леви силился не слишком очевидно его рассматривать. Аккерман видел в этом успокоение, вот так просто смотреть в голубые глаза, от которых веяло бесконечностью неба, и забывать. Забывать о том, что его чуть не накрыла истерика, а теперь он притворялся невозмутимым и рациональным, хотя приключившееся в ванной комнате запустило новый водоворот страха, жалости к себе и самобичевания вкупе с глубоким раскаянием. — Микки не научился проходить мимо соблазнов, — Ханджи весело хихикнула в кулак, на что Майк шутливо, но ощутимо толкнул её в плечо, отчего та покачнулась и чуть было не завалилась на пол. — Тебя спросить забыли. Пошла бы лучше ещё раз ополоснулась, а то у меня скоро нос отвалится от такого «аромата», — снайпер демонстративно помахал ладонью, будто прогоняя удушливый запах. Зое только возмущённо вскрикнула, как заговорил командир: — Он нашёл её у дома, с территории которого мы таскали воду. — А что такого? Им не надо, а мне — очень даже. — Убеждай себя в этом. — Ты просто душнила, Эрв. Со школы ни капли не изменился, — мужчина выпустил струю воздуха и обессилено откинул голову, мол, «как же сложно иметь дело с педантами». — Как вчера помню это «я не пойду пить колу, это вредно для здоровья». Слишком хороший мальчик со слишком хорошими манерами. — И тебя угораздило со мной связаться, — Смит лукаво улыбнулся и продолжил выглядеть так, словно ничто на свете не могло лишить его спокойствия и ровного расположения духа. — Сам удивляюсь. — Я придумала, чем мы можем сейчас заняться! — женщина настолько резко подорвалась со своего места, что Леви, молчаливо слушающий то чужой диалог, то пустоту в сознании, аж вздрогнул. — Давайте сыграем в «Я никогда не…», будет весело! — Снова полурослика спаивать? Что скажете, многоуважаемый отец малолетнего? — Я вполне могу сам за себя отвечать, нюхач, — Леви отвалился назад и положил локоть на спинку стула, как делал всегда, когда занимал оборонительную позицию. — Я хочу с вами. Может быть, на ошибках он не учился, ведь прекрасно помнил, как началось утро следующего дня после попойки, а всё равно шёл на безрассудные поступки. Но плачевный опыт был не страшен по сравнению со зловещими тенями, которые ползали по буфету, по кухонным шкафам и выглядывали из-за дверных проёмов. Они шептались между собой и шуршали, вздымались и падали в полумраке комнаты. Сердце ёкало, становилось страшно, и Леви безосновательно верил, что алкоголь поможет справиться с нежелательными… гостями. Никто не возразил, потому Майк поднялся, взял пару стаканов с ближайшей столешницы и принялся разливать виски. Однако Эрвин, прежде чем пожать плечами в знак разрешения, одарил юношу странным взглядом. — Отлично, тогда начинаю я! — Ханджи ненадолго задумалась, а затем решительно заявила: — Я никогда не убегала от полиции! Захариус потянулся к выпивке, а затем быстрым уверенным движением налил новую порцию. — И кто тебя вообще в спецназ пустил с такими историями?! — удивлённая Зое хлопнула себя по бедру. — Не пойман — не вор, — коротко отозвался снайпер и поднёс стакан к носу жестом абсолютного профессионала, глубоко вдохнул. — Моя очередь. Я никогда не… притворялся, что мне интересно смотреть чьи-либо фотографии. Эрвин ленно зашевелился, и через секунду от терпкого напитка осталось только название. — Я не дам тебе выйти отсюда абсолютно трезвым, блонди, даже не думай. С неизменным выражением командующий проговорил: — Я никогда не звонил бывшим на пьяную голову. — Сучка, — Майк беззлобно огрызнулся и театрально поднял стакан вверх. — Что ж, за тебя, — залпом выпил и наполнил снова. — Я никогда не посвящал полному безделью более двух дней, — вставил свои пять копеек Леви, решив немного разбавить «взрослую-взрослую» атмосферу невинной фразой. Все трое товарищей влили в себя виски, на что Аккерман в усмешке скривил губы. — Я никогда не ела взбитые сливки прямо из баллончика. Прежде чем выпить, Леви понюхал содержимое. Сначала он уловил запах медового яблока и ванили, за ними последовали имбирь и карамель. Несмотря на то, что ассоциации вызывались вкусные, Аккерман мысленно готовился к тому, что это окажется редкостной гадостью. Дабы не передумать на половине пути, он сделал один глоток, а за ним следом выпил всё. Горло сжало спазмом, словно кто-то накинул верёвочную петлю и затягивал её что было силы. Юноша поморщился, чем вызвал смешки у всей команды. И как они только умудрялись пить вот это? Тем временем сей «чудесный напиток» ему повторили. — Я никогда не… — усатый покрутил стакан на столе, и было в этом жесте что-то подозрительное, отчего парень невольно подумал, что сейчас вся обстановка «невинности» мигом разрушится. — Никогда не представлял себе секс с… Ну, не знаю. С офицером! — это было слишком локально, поэтому особая пометочка не заставила себя долго ждать: — Читать как «с учителем», Леви. Чего и следовало ожидать. Он собрал волю в кулак и заставил себя дрожащей рукой потянуться к выпивке, а следом — влить в себя обжигающее горло спиртное, от вкуса какого лицо повторно исказила гримаса отвращения. Леви стеснительно потупил взгляд, чувствуя, как уши начинали гореть, а от них румянец плавно переходил на щёки, что не осталось незамеченным. Снайпер присвистнул и снова подлил. — А ты тёмная лошадка, малец, я так-то на Эрвина ставил. — А с женщиной или с мужчиной? — знакомым жестом подперев подбородок сцепленными ладонями в лоб поинтересовалась очкастая. Аккерман был готов провалиться сквозь землю, потому что слишком личное, слишком запретное, слишком то, что нельзя рассказывать всем подряд. — Хан, это явно лишний вопрос. — Но мне интересно! — Перебьёшься, — потому что на правду могла отозваться абсолютно любая реакция: начиная пониманием и заканчивая омерзением, а в Леви, к сожалению, через край не плескалась уверенность в том, что всё не закончится плевками в его сторону. — Даже когда мир погряз в дерьме, в нём масса информации, без которой ты спокойно проживёшь, ходячее ты недоразумение. Извращённая фантазия посетила лишь однажды, тогда он только-только вступал в подростковый возраст, только-только узнавал о стояках, эмоциональном возбуждении, оказывающем влияние на реакцию тела и далее-далее, но продолжала навещать его очень долгое время. Ровно до тех пор, пока учитель, ставший жертвой воображения, не уволился. С его уходом Леви более не задумывался о подобном, но порой затеивал поиски причины. Они даже не контактировали друг с другом, Аккерман был частичкой серой массы, которой не предоставляли повышенного внимания, он просто… Просто находил этого человека довольно симпатичным для своих лет. И всё. Он никому об этом не рассказывал. Ни матери, ни друзьям, ни кому-либо ещё, потому что уже тогда знал: непристойные мысли о ком-то своего пола — неправильно. Так внушало общество, так говорили в школе, не называя вещи своими именами, придумывая вздорные «синонимы»; об этом шушукались ровесники, словесно или физически унижая каждого кто хоть отдалённо похож на приверженца гомосексуальной ориентации. Чтобы себя обезопасить, Леви выбрал молчание и с переходом в старшие классы позволил себе забыть. Поболело и прошло. Теперь история повторялась, вот только Эрвин не намеривался сваливать в закат. Теперь Леви приходилось разбираться во всей нелепице, что крутилась между ними, а не пускать всё на самотёк. Опять он думал, что, обозначь Смит черту в их взаимоотношениях, то необходимость в шаманских плясках с бубном тогда же отпала бы. Проще бы стало. Ножки стула издали громкий скрежет. Аккерман поднялся. — На этом я покину ваш клуб алкоголиков-неудачников, — от самого себя не ожидая, юноша зевнул, отчего челюсти затрещали и дёрнулись в короткой судороге. Неприятно, но отличное оправдание для преждевременного ухода. В конце концов, если есть шанс в кой то веке побыть в полном одиночестве, то почему бы не воспользоваться им при первой же необходимости? — Как обычно. Только самое веселье начинается, и ты отпадаешь, — снайпер облокотился на стол и опёр голову на кулак. — Хочу поскорее завалиться в кровать и проспать до середины завтрашнего дня, — он направился на выход из кухни, неясные тени расступились под его шагами, но не сводили мёртвых дыр. — А похабных шуточек я наслушался вдоволь ещё в прошлую совместную попойку. Как только парень переступил порог кухни, всякое настроение скатилось по шкале ниже нуля, опустошению удалось за ним угнаться. Леви ступил на ступеньку лестницы, ведущей наверх, затем на следующую, шёл дальше-дальше ввысь, и поймал за хвост странную переполненность в солнечном сплетении. Будто он только что вернулся со скучных уроков, с продуктового магазина, с длительной прогулки, а впереди заслуженный отдых. Снять уличную одежду, упасть в постель, зарыться в мягкую нежность одеяла и полежать без движения совсем чуть-чуть. До нервного смеха абсурдно знать каждое помещение вдоль и поперёк, и сталкиваться с осознанием, что они обречены пустовать до конца истории. Оказавшись на втором этаже, Леви поступью охотника двинулся к своей спальне, но у самой двери, когда он уже был готов повернуть ручку и окунуться в острую ностальгию по потерянному раю; по упущенным возможностям, по детской непосредственности, по умению искренне радоваться и горевать, комната напротив остановила его. Он будет сумасшедшим мазохистом, если зайдёт в неё, и будет трусливой псиной, если этого не сделает. Аккерман знал, что после возненавидит себя за очередную слабость. В списке очень много того, чего он боялся, того, с чем никак не мог справиться, и того, за что презирал себя по сей день. Если решить проблемы не получается, сделай что угодно, лишь бы их не стало больше. Если не сейчас, то Леви уже никогда не наберётся решимости туда заглянуть. Скрипя зубами и скрепя сердце, он зашагал по коридору и не подпускал близко ни единой мысли об отступлении. Вокруг темно. Здесь потерянно блуждал сладкий шлейф её любимых духов, здесь звучали отголоски её звонкого смеха, здесь чувствовалась теплота её улыбки и ласковость объятий. Здесь осталась вся она. Здесь закаменела недорисованная картина с изображением старинного замка, здесь засохли незакрытые тубы масляной краски и палитры с разбавленной акварелью, здесь висели пожелтевшие листы с набросками по последнему заказу и эскизами, которые она рисовала в спешке, задумываясь лишь о передаче идеи, а не о размещении. Здесь осталась вся она. Здесь стояла незастеленная кровать, а рядом с ней — небольших размеров столик, на котором лежали вскрытые упаковки таблеток в том числе и бесчисленное количество аспирина. Здесь осталась вся она. И она никогда не говорила, что ей больно, никогда этого не показывала, пускай от рези хотелось выть. Здесь осталась вся она, но её самой давно не было. Леви опустился на постель. Такое чистое на вид постельное бельё ощутимо пахло затхлостью, что доказывало, что кроватью в действительности давно никто не пользовался. Деревянный шкаф раскрыт, из него выпали вешалки с платьями, несколько кофров вытащены, должно быть, она искала те самые документы, которые вручила ему в день эвакуации. В ту последнюю совместную секунду. Если бы Аккерман только знал, что то объятие станет крайним, он бы никогда его не разрывал. Он бы никогда не отпустил её. Но почему же тогда… Почему? Пойдём вместе! Ты не можешь просто взять и бросить меня! Я не прощу тебе этого! Он осторожно лёг на подушки. В груди назревал ком. Ты обязательно со всем справишься. Как же она ошибалась, ни с чем Леви не справлялся. Интересно, что бы мама сказала, если бы увидела, в какого апатичного безумца он превратился? Если бы узнала, как его воспитала потаскуха-среда, как она научила надеяться только на себя? Если бы рассказал, что выбранный им путь полон страха и пахнет смертью? Если бы поделился сомнениями и попросил совета касаемо взрослого мужчины?.. Парень верил, что Кушель не отвернулась бы. Некогда он боялся, но нынче был готов вести диалог о чём угодно, только бы она была рядом. Вдохнул. Пальцы сжали одеяло, немели кисти. Витающий в воздухе аромат духов полностью обезоруживал, как ужасно ощущать присутствие того, кого больше нет. Того, кто больше не пригладит волосы знакомым жестоком, больше не поцелует в лоб, прошептав пару слов в утешение, больше не будет ждать дома. Потому что и дома тоже больше нет, осталось только бездушное слово. В голове туман, он вспоминал кругами. Глаза начало жечь и щипать, но слёзы отказывались течь, хотя были крайне необходимы. Словно стояла чёткая установка «нет». И вроде сухо, но в сердце так больно. Так больно. Почему эмоции не желали выходить на свет, когда впервые за долгое время он был абсолютно один? Раздался стук. Леви подорвался с места и уже через секунду стоял на ногах. — Леви, ты там? Мы можем поговорить? — это был Эрвин. У Аккермана было право выбора, до нелепости очевидные варианты и океаны в душе. Юноша глянул в окно — тьма и кружащиеся в метели снежинки. Мелкая холодная дрожь побежала от кончиков пальцев до самых ног, несмотря на то, что Леви постарался укутаться в одежды потеплее. И на кой чёрт вообще Смит припёрся посреди ночи, о чём потрещать приспичило? — Валяй. Дверь тихо открылась. На пороге предстал командующий, а не какой-нибудь там морок или глюк, но его взор был затуманен, словно мужчина смотрел сквозь пелену, потому Леви не спешил делать выводы. Либо это он новый виток в познании безумия делал, либо кому-то по вкусу пришлось раздобытое Майком виски. Эрвин не выглядел в стельку пьяным, но и на полностью трезвого не походил. — С теми двумя скучно стало? — Ты всё ещё злишься на меня? Здрасьте, приехали. Глаза округлились, выдавая удивление, брови выгнулись настолько сильно, что Леви мог грозить вывих, а рука чесалась покрутить у виска, но он сдержался. — Ты в самом деле пришёл ко мне, чтобы выяснить это? Эрвин прошёл в комнату, сделал буквально шаг, закрыл за собой дверь и облокотился о проём, словно собирался уйти сразу же после того, как они поговорят. — Я понимаю, что тот… случай на шоссе потряс тебя и, возможно, выставил меня каким-то монстром, — выражение лица у командира уставшее и в то же время привычное, серьёзное. По крайней мере, пытающееся таковым держаться. Леви смотрел на него и медленно приходил к умозаключению, что раньше не заставал Эрвина измотанным. А теперь он стоял здесь, на расстоянии вытянутой руки, и они, будучи оба выпившими, пытались разговаривать. — Неужели? — Но и я поступил, как поступил, не просто так. — Подрубишь загадки — полетишь отсюда. — Я думал, что ты поймёшь, но, видимо, выбрал не самый подобающий способ натолкнуть на вывод, — он окинул юношу взглядом, точно думал, что к Леви вот-вот придёт постижение. — Неужели ты не заметил, как изменился? Аккерман молча ожидал продолжения и пояснений. — Весь тот спектакль я устроил лишь для того, чтобы проверить тебя. Молчит. Десять секунд, пятнадцать, к тридцатой безмолвие становилось неловким, но ему было откровенно плевать. Смит исправляться не собирался. Значит, не ослышался? Стал подопытной крысой? Фигурой, блять, на шахматной доске, которая переставилась бы не туда, так головы и полетели. Эрвин правда убил бы ту девушку, не встань он на её защиту? Почему она могла расплатиться жизнью за чужую, за его трусость? В венах запульсировала ярость. — Леви… Парень беспамятно замахнулся и одним быстрым движением ударил мужчину в грудь. Тот, что было ожидаемо, даже не пошатнулся, не попытался закрыться от нападения и никак не прокомментировал. Терпеливо спустил с рук. Может быть, по той причине, что раскаивался, а может, из-за того, что ему ни капли не было больно. А вот Леви было. Очень. — Какой же ты конченный ублюдок! Ты хоть представляешь своими крошечными мозгами, как я сейчас хочу тебя прикончить?! — он сильнее прежнего почувствовал себя загнанным в западню, тем, чью жизнь контролировали другие люди или обстоятельства. Невыносимо, желание выпрыгнуть из окна, чтобы выбраться из оков, увеличилось втрое. — Играешь в свои ебанутые игры, играй дальше, меня, блять, не приплетай! — Леви, не кричи. Не надо, — солдат выпрямился и приблизился, но Леви помотал головой и отступил на несколько шагов, Эрвин раздражал его своим непоколебимым спокойствием. — Мы можем всё обсудить только, пожалуйста, спокойно. — Спокойно?! — пробивало на истерический смех. — C самого начала этого пиздеца я остался совсем один, потому что мама меня бросила прямо на этой ёбаной эвакуации, а ты позволил этому случиться! — к глазам подступали горячие слёзы, когда внутри будто лопнул ледяной сосуд, и весь морозный огонь теперь растекался по жилам, обжигая.— У меня едет крыша, я становлюсь грёбаным шизофреником! Моя подруга, которая мне как младшая сестра, возможно, погибла из-за меня, а лучший друг таскается с выблядком, который меня выебал, поэтому, пожалуйста, не нужно меня успокаивать! Я потерял всё и всех! Тихая одинокая слеза скатилась по щеке, он мигом развернулся к окну. Если они не остановятся, то он разревётся. Как пить дать разревётся. Леви слишком долго не поддавался этой боли, слишком долго игнорировал, слишком долго загонял её в себя, не представляя, что та загниёт и в самое неподходящее время вылезет наружу, будто чирей. Чёртова резь скапливалась где-то у горла, впивалась в связки, и будь он один, то покорился бы рвущимся наружу рыданиям, упал бы прямо на обшарпанный пол, но позади стоял человек, перед который он категорически не должен показывать себя слабым и разбитым. Аккерман не отдавал себе отчёт в том, что в определённой степени равнялся на Смита. Оно и понятно: взрослый с минимальным эмоциональным диапазоном мужчина из спецподразделения, готовый лишиться пары пешек для достижения великой цели и производящий впечатление человека, у которого всегда есть под рукой план. Леви и близко таким не являлся даже с учётом того, что на дворе апокалипсис, который должен был выдрессировать его через испытания огнём, воспитать методом познания боли. Наверное, этому было объяснение. Объяснение, таящееся в опыте? Если пораскинуть мозгами, жизнь Эрвина была построена на бесчисленных потерях, он наверняка ни раз сопровождал в последний бой, — не подозревая, что он последний, — товарищей, знакомых, друзей. Собственными руками выстраивал дорогу в Ад для тех, кто так или иначе был дорог. Как ему удавалось пережить подобное? Может ли приесться то, что на поле битвы твоё оружие направляет смерть? И возможно ли по-настоящему свыкнуться с бродящей по следам старухой с косой? Свесив голову на грудь, Леви всхлипнул. Плакать он не привык, не умел и вообще придерживался мнения, что слёзы — прерогатива исключительно женская, поэтому любые проявления слабости с его стороны недопустимы. Когда Кушель была жива, он поставил себе чёткую первостепенную задачу: не взирая на обстоятельства, всегда быть сильным, потому что его страдания пользы не принесут, а лишь усугубят ситуацию. Его матери и без того было тяжело, и Аккерман это видел, оттого и не мог себе позволить отдаться на растерзание истерии. Теперь же выведенная в рассудке плотина дала трещины, сквозь которые начали просачиваться ручейки схороненных эмоций. Он злился на себя, с неприязнью размазывая катящиеся по исхудавшим щекам крупные капли. Ноги не держали совершенно, руки отваливались, и в ушах стоял неумолчный гул. Хотелось мешком завалиться на пыльный ковёр и, от души наревевшись, уснуть, но гордость не позволяла. Чёрта с два он станет унижаться ещё больше. Но когда тёплая ладонь аккуратно легла на плечо и крепко его сжала, уверенность в выдержке покачнулась. Юноша шумно выдохнул и нервно дёрнулся. — Не трогай. — Леви… — Я сказал: не трогай меня! — от плохо скрываемого напряжения голос сорвался на отчаянный визг и неожиданно оборвался, отчего наступившая вновь тишина показалась страшной и даже зловещей. Эрвин схватил его и прижал к себе. Проскочила забавная мысль, что у его товарищей это своеобразная привычка. Аккерман упёрся руками в его грудь ладонями и резко толкнул, пытаясь высвободиться, отвоевать себе обратно по крупицам личное пространство, но Смит был и выше, и сильнее, потому бороться с трепыханиями, не прилагая никаких усилий, ему не доставляло труда. Но вот для парня это было всё равно, что пытаться сдвинуть каменную стену. Жгучие слёзы душили настолько, что дыхание становилось прерывистым, Леви чувствовал, что они намеревались вот-вот потечь по раскрасневшемуся лицу. С каждым вздохом с губ рвались рыдания. — Эрвин, если ты сейчас не отпустишь, я… — огрызнулся Аккерман, но не дозволил угрозе познать конца, потому что понимал: ещё немного, и он потеряет способность составлять связные предложения, потонув в липком мраке. Серебристая игла боли в голове вонзилась глубже и пошевелилась. — Пожалуйста… Мужчина вместо того, чтобы послушаться, прижал его голову к себе и погладил по волосам, чуть заметно раскачивая их обоих. Пытался ко всему прочему ещё и утешать. Юноша задышал чаще. Не нужно ему это. Ни утешения, ни жалости, ни сострадания. Он способен справиться сам, как делал неоднократно. Без посторонней помощи, без нытья в чужое плечо и без разговоров по душам. Аккерман сопротивлялся, снова и снова пробовал извернуться, но руки командующего пригвоздили к месту. — Леви, пожалуйста, позволь мне быть рядом, когда тебе это нужно, — вкрадчивый шёпот, приятная теплота тела, тяжёлое дыхание, ритмичное биение сердца доводили до конечной точки. Боль переполняла, рвала плоть, выворачивала наружу, хотелось кричать, но вместо этого из уст выходили лишь сдавленные хрипы. Солдат положил подбородок на тёмную макушку, и тогда Аккерман применил ногти — стал царапаться, стараясь располосовать кожу. — Прекрати нести в одиночку то, что не изменишь. Ты больше не один. Юноша застыл, словно из него вытекала вся жизненная сила, вся телесная душа. Глупо. Как же глупо. В словах Эрвина был смысл, но почему же тогда становилось ещё тяжелее дышать? Почему же он продолжал противиться и следовать старым установкам, когда перед ним стоял человек, который был готов принимать и отдавать? Который мог пожертвовать своим комфортом ради того, чтобы обеспечить безопасность, который был готов защитить от всего и всех, как бы помпезно это не звучало… На шее вздулись вены, живот свело судорогой, мышцы напряглись и задрожали — казалось, под эпидермисом копошились полчища проворных крыс. Лицо скривилось в мученической гримасе, и даже прикусив губу, Леви не смог вывести себя из этого состояния. Тогда он вцепился в спину мужчины, словно опасаясь, что тот попробует разорвать тиски объятий, и разрыдался в голос. Точно ему снова пять, а любимая плюшевая игрушка осталась на улице из-за его невнимательности; точно ему снова восемь, а бездомная кошка, которую он подкармливал, оказалась растерзана собаками; точно ему снова одиннадцать, а контрольная, в которой он был уверен, была написана на неуд, чем вызвала прилив нестерпимой обиды. Точно он снова на дне эвакуации, а силуэт матери растворялся в толпе. — Я не понимаю почему они так поступили со мной, — слова давались ему тяжело, выталкивались наружу между всхлипами. — Не понимаю… Мне нужно было увидеть тебя. Самолично убедиться, что с тобой всё хорошо. Извини, Леви, но повторения твоей судьбы я не хочу. — Я не понимаю, чем заслужил всё это. Не понимаю! Безутешный плач был похож на стон зверя, попавшего в ловушку. В его жизни произошло столько дерьма, а все самые близкие люди просто ушли, полоснув лезвием по шее. Он считал, что если очень долго искать ответ на один и тот же вопрос, то обязательно найдёшь его, только нельзя останавливаться и опускать руки. Аккерман искал ежечасно, но приходил к пустым результатам. А беды не знали конца, накладывались друг на друга. Мозг догадывался, почему они так поступили, но сердце отказывалось мириться с правдой. Хмельное головокружение, тошнота, тело сводили судороги, до озноба пробирал холодный пот. Леви задыхался. Мучился подобно рыбе, вынутой из воды и оставленной на воздухе, или подобно животному, брошенному под тесак мясника. Потери, галлюцинации, свежая кровь под ногтями, встреча с обезьяномордым утырком, безропотное наблюдение за насилием, зелёные полные непонимания глаза, чужой язык на губах, побег, одиночество, снова галлюцинации, вкус смерти во рту, первобытный страх, проткнутая ладонь, полузабвение, бежать-бежать-бежать… После того самого дня у него больше не было времени жалеть себя. Не было времени остановиться, оглядеться и пережить. Он пребывал в постоянном движении, то замедляющемся, то ускоряющемся; вокруг ежедневно что-то происходило, он не мог думать ни о чём, кроме «здесь и сейчас», совсем позабыв, что раны без должного лечения начинают гноиться. Теперь же Леви стоял здесь. Посреди окутанной ночной тенью комнаты, с опухшими глазами, в руках Эрвина, с его пальцами в волосах. И никуда бежать ему было не нужно. В комнате стало темнее и холоднее, когда Леви стал приходить в себя. Но даже когда слёзы кончились, его продолжали одолевать позывы, плечи тряслись, будто пытаясь выдавить последние капли. Неприятно и отвратительно, но давление на грудную клетку снизилось. Волнами накатывало опустошение. Ужасно хотелось придвинуться ещё ближе, уткнуться носом в грязно-серую ткань футболки мужчины и сделать глубокий вдох, но Леви побоялся рискнуть. Возможно, после того, что произошло, Эрвин не счёл бы подобное странным жестом, но поскольку логическое мышление к парню шаг за шагом возвращалось, таковым это счёл он. — Тебе нужно поспать, цветочек. — Ты останешься, — настолько тихо, что он сам засомневался, произнёс ли это вслух. Но Эрвин его услышал. — Останусь. Вокруг тихо, но ветер в ветвях за окном нашёптывал секреты, играясь с этой тишиной. Вокруг безмятежно, но где-то там за горизонтом наверняка очередной выживший бросался в схватку со смертью. Мир погрузился непролазную серость. Стало так легко, как будто благодетельный ангел окропил живой водой. Наверное, Леви отрубился прямо так, ютясь в сильных руках мужчины и, будто музыку, слушая размеренное биение его сердца, потому что шею ломило, всё тело казалось деревянным и с трудом слушалось, а момент укладывания в кровать в памяти не остался. Он проснулся посреди ночи. Комната ещё не посветлела, первые оранжевые лучи солнца напрочь отсутствовали. Светила Луна, тревожа и внушая беспокойство, ненастье за окном было столь пронизывающим, что Леви сразу пожалел, что не выделил пару-тройку минут на то, чтобы одеться потеплее. Он пошевелился и попробовал перевернуться на другой бок, однако позади прижалось крепкое тело. В лёгкие ударил горьковатый полынный воздух, стоило Аккерману резко вдохнуть. Горячее дыхание пощекотало затылок, юноша зажмурился, но глаза не открыл. Отчего-то совсем не хотелось вырываться, не хотелось, чтобы это вмиг оборвалось, как было на поганой заправке. Потрогай, огладь, приласкай там, где приятнее всего, ведь в животе разливалась блаженная нега, а не змеиный яд. Прижми, прикуси, подчини и не спеши, ведь это именно то, что необходимо. Подушечки пальцев коснулись позвонков под тонкой гладкой кожей, губы, чуть шершавые и твёрдые, несмело коснулись мочки, оставляя на ней влажный след, и стали медленно перебираться вниз, к ключице. Сначала нежно, потом настойчиво. Забирая последний кислород. Мужчина положил голову на мальчишеское плечо. Рука скользнула под нижние одежды, поглаживая полувставший член. Внутри всё завибрировало и задрожало, отзываясь мурашками — холодная. От нахлынувшего сладостного ощущения окружающая реальность поплыла, и Леви не нужно было зрение, чтобы в этом убедиться: он чувствовал себя дефилирующей в космическом пространстве щепкой. От такого становилось страшно. И любопытно. Страшно любопытно. Просто распирало от желания посмотреть на мужчину и встретить вечно требовательный взгляд. Взгляд и понимание, что между ними непреодолимая пропасть. Но Аккерман по-прежнему не решался это сделать. Будто к векам были подвешены монолитные плиты. Он кусал губы и мял дрожащими пальцами простыни в попытках сдержать рвущиеся наружу неприличные звуки, но безуспешно. Тогда Леви зарылся пылающим лицом в подушку, выстанывая и жалобно всхлипывая, и пускай он не слышал самого себя, щёки горели всё сильнее. Его член дёргался под умелыми ласками продолжающего лениво поглаживать его Эрвина, и сейчас бы единолично вылакать бутылку того самого крепкого виски — то ли чтобы смазать насыщенность эйфории, то ли чтобы повысить. Выпивки рядом не наблюдалось, однако Аккерман заметил другое: солдат обнимал его сзади, а впереди стояла чёрная, как тень забытого кошмара, стена. Он был в импровизированной ловушке. На головке проступили капельки естественной смазки, шероховатая ладонь задвигалась увереннее. Юноша удовлетворённо замычал и повернул голову к мужчине. Заломил брови. Глаза не открывались. Он выдохнул в знак негодования и непонимания, на что дразнящие губы прикоснулись ко лбу, затем к скуле, после — к подбородку… Но по-настоящему не поцеловали. Леви нахмурился и протянул руку, наощупь находя лицо командующего. Порывисто потянулся в жажде впиться поцелуем и продлить всё то безумие, которое творилось тут в течение неизвестности, но Эрвин не позволил, с толикой грубости сжав истекающий член. Смит словно был на грёбаной миссии, каждое его движение выверенное и отточенное. Одна неосторожная попытка сменить положение, и Леви почувствовал, как между ягодиц упёрлось такое очевидное, такое неправильное, такое порочное возбуждение командира. Это стало последней каплей. Глаза удалось разлепить в тот же момент, как он кончил, толкаясь в кулак мужчины. Сердце бешено билось в груди, а в ушах звучал неприятный шум, переходящий в пронзительный писк, как при контузии. Перед взглядом предстал потолок. Он резко сел и почувствовал, что вокруг пылала небывалая жара, что воздух здесь душный, густой, как кисель, и полон незнакомых ароматов… Возможно, это было наваждение. Но вот мокрое пятно, расползающееся на уровне паха — нет. Блять. Находясь в прострации и не до конца осознавая возвращение из сновидения в мир реальности, Леви посмотрел на Эрвина. Тот безмятежно спал и не догадывался, что стал главным действующим персонажем в сомнительном ирреальном сюжете. Аккерман невольно прикоснулся к линии шеи. Тело помнило последовательность действий, несуществующие ласки, потому чуть вздрогнуло. В помутнённом сознании всплыл один вопрос: Может, пропасть между нами стала просто расстоянием?