Дорога в никуда

      

июнь 1991

      

      У Жени в голове заедает глупенькая песенка про природу, у которой, якобы, нет плохой погоды.              Это очень спорно. Особенно для Душанбе и, вообще, всего Таджикистана в целом. Зимой зуб на зуб не попадает, мороз под минус сорок — не феномен, а обычное дело. Зато летом можно натурально иссхонуть под Солнцем, которое без пощады палит уже со второй половины марта.              В общем, никакого баланса и статики. И пусть Игнатьева чуть ли не с самого рождения относится к тем людям, которым покой только снится, непостоянная погода Душанбе — одна из немногих перемен, с которыми смириться не вышло.              С остальным вышло проще…                     …Фархад — человек восточной души. Из тех, кто с себя снимет последние штаны, отдаст свою пайку, а после и лежанку уступит, коротая ночь на улице. По крайней мере, почти тот же самый сценарий Джураев разыграл с Игнатьевой, когда усадил её, потасканную, грязную, голодную за стол, где тесно было от пакетов с дурью, и протянул ей жрачку, которая Женю даже напугала.              Красная икра, намазанная на бутерброд, казалась или подделкой, или контрабандой.              Первое пугало даже сильнее — травануться хотелось меньше всего.              Фара за неспешным диалогом, который тёк часами, из Жени вытащил основное: что нарвалась на компанию придурков, нарушивших закон, отчего её и помотали менты, что с матерью рассорилась вдрызг, из дома наконец ушла…              В Москве ничего не держит. Даже «потребность» получить аттестат, полный троек; желание уебать восвояси после сумасбродных суток буквально душило.              — Жаным.              Джураев окликнул её после добрых трёх часов беседы, из которых почти два часа Женя молчала. Всё пыталась понять, что о себе говорить стоит, а о чем лучше молчать, и только к концу беседы поняла, что Фаре можно было рассказать многое, за исключением её желания вскрыть пакет с марафетом и рожей ткнуться в муку. Остальное меньше волновало, да и самого пакета было не надо, слишком жирно, а вот грамм-другой, чтоб потянуть удовольствие, чтоб кости перестало выкручивать, как в мясорубке, можно…              Фархад по столу к ней пустил сиги. Игнатьева рефлекторно поймала, но пальцы непослушно скрючились узлом, когда попыталась вытянуть из пачки «Беломорканала» сигарету — такую невкусную…              — Со мной поедешь, жан?              Игнатьева закурила. Вытолкнула через зубы:              — Н-нет, — спустя недвусмысленно долгие пять секунд.              Джураев наклонил голову с крупным лбом и волосами, лезущими в разные стороны, ближе к столу. Вентилятор этот чёрный веник распушил. А Женя чувствовала, что заползала в тупик — даже не заползала, точнее, а неслась к стене с уже пробитой головой.              «Сейчас, блять, в хиджаб укутают, и… всё. Будешь ты уже не Женя Игнатьева, а какая-нибудь Зулейха Джураева»              — Почему?              Тон у Фархада был ровным. Будто бы всё равно. И это только сейчас Женя смекает, что нихрена ему не было всё равно.              Если б срать было — не дал бы он ни жратвы, ни чая, ни бинтов, которыми перевязал раны, а в них грязи было больше, чем на Волоколамской свалке.              И, забегая чуть вперёд — Фархад, если б было ему всё равно, не дал бы по итогу ей шкатулочки с пакетиком на ебейше щедрые два с половиной грамма.              Но Женя молчала. Курила. В какой-то момент, когда сердце уже подстроилось под ритм часов с кукушкой, но не остановилось ещё от её ёбанного «ку-ку», стукнушего ровно в десять утра, Игнатьева вместе с клубом дыма вытолкнула. Снова, через зубы:              — Я же сказала: шлюхой не буду.              — А я сказал, — всё тем же ровным голосом без особого интереса, но с твёрдостью какого-нибудь пика Корженевской, Фара положил плашмя ладонь на стол. — Ты шлюхой и не будешь.              — И «любимой женой падишаха» тоже.              Как Фара ей позже поведает — в тот момент он думал уже натурально гнать Игнатьеву взашей за излишние капризы. Как Женя позже рассмеется — она и сама это почувствовала; уж слишком выразительным был глубокий вдох Джураева, слышимый даже вернувшемуся на «место работы» Державину, который за соседней стенкой пакеты с дурью вязал изолентой, а вместе с тем и старательно уши грел.              Но Фархад выразительно из-под рубашки вытащил на свет золотую цепь. Не особо понтовую и широкую, но плотным плетением она выигрывала на фоне толстых звеньев, которыми только заключенных вязать.              Женя прищурилась; на цепи висело кольцо.              — У «падишаха» уже есть невеста.              Игнатьева себе приказала прекратить выёбываться, пока её точно не выкинули вместе с мясными обрезками за излишне липкий язык, но никак одного понять не могла…              О чём и спросила, ища подвох:              — Так и… на кой хер я тогда?              — Ты на мой вопрос сначала ответь. Поедешь?       — Ну, а что будет, если поеду, м?              — Документы? Дома оставила?              — Разумеется, — фыркнула Женя, в кружку из-под допитого чая стряхивая пепел. — Не в военное время ж, всё-таки, живём, чтоб я паспорт с собой везде таскала…              Следующим утром, когда мать снова ушла на работу, уверенная, что Женя ещё сутки-другие у друзей своих сомнительных пересидит, а потом прибежит, как миленькая, к маме прибежит со слезами, Игнатьева с каким-то там «сопровождающим» от Джураева приехала под родную дверь. Оплот «безопасности» их квартиры таджик с обвисшим лицом, но хитрым глазом, вскрыл так тихо, как иногда её не удавалось открыть ключами.              Вечером того же дня Фархад, как сопровождающий Игнатьевой, с Женей садился в самолёт до Душанбе.              При девчонке были все документы, в которых хоть как-то фигурировало её фамилия-имя-отчество, папкин армейский жетон на шнурке, хранившийся под матрасом у Жени вместе с парочкой ломаных купюр, хиленькая спортсумка с вещами «на первое время» и деньги. Много денег.               Как оказалось, по пути к Домодедово был очень щедрый на золото и красные камни ломбард…              …Игнатьева знала, что ей часто везло. Её судьба-фортуна очень любила, извечно подкидывала проблем, но не таких, от размера которых можно было бы лезть в петлю. Набивая собственные шишки, но не ломая никогда кости, Женя вконец осознала, что сама в другую республику улетела, что теперь пути назад нет, когда Фархад, возвращаясь с аэропорта, уронил ладонь ей на коленку:              — Жаным, — позвал, а у Игнатьевой нутро полезло наружу от страха.              Она рыпнуться хотела, но из машины бы никуда не рванула, её бы только за волосы назад притащили, и сама не поняла — замерла от страха или осознания, что дёргаться бесполезно? Посмотрела на Джураева.              А он… на неё смотрел.       Горло превратилось в мёрзлую железную водосточку.              — Я только с армии вернулся. Только «вхожу в права»…              О каких правах Фара затирал, Женя догнала потом, ближе к ноябрю только, а в тот миг всем богам — в первую очередь, богам, в которых веровал Джураев — молилась, чтоб её всё-таки не наебали, не кинули в гаремник или куда более приземлённый притон, где Игнатьеву только б за счёт славянской внешности прозвали «экзотичной куколкой».              — Людей у меня пока не так много, — проговорил дембель, проведя лишь раз по коленной чашечке, будто бы прощупывая почву, а потом убрал пальцы до того, как Женя, себе подписывая смертный приговор, прижалась коленями к боковой дверце.              — А покупателей предостаточно. Да и, сама понимаешь — я не за «просто так» тебя забрал.              — Чего надо будет делать?              — Примерно то же самое, что в Москве делал Держава.              В горле высохло, как сухо было в каких-нибудь блядских Каракумах, когда Женя уточнила:              — Барыжить?              — Я бы сказал иначе, — дёрнул щекой, отвесной, как скала, Фархад и сложил руки на своих ногах. Потом из кармана достал свою шкатулку, которая за вторые сутки знакомства на Женю произвела бо́льшее впечатление, чем могла впечатлить любая картина из Третьяковки. Чуть занюхал. — Тебе придётся побегать. Не за гаражами сидеть и семки щёлкать, пока к тебе не придут, а самой, жан, самой…              Кишечник будто бы вывернулся наизнанку.              — Закладки?              Фархад только кивнул. Потом на неё метнул взгляд.       Женя, вроде, лицом в лишний раз не дёрнула, не моргнула, но Джураев ей передал марафет.       Игнатьева не нашла в себе сильной наглости, чтоб всю подушечку пальца в дури макать, но на ноготок взяла порошка.              Через секунду-другую пыль пропала в её ноздрях, осев мелкими блёстками над губой.              Возвращая «аперитив», второгодка взглянула на мощный профиль Фархада. И язык сам ударился о зубы, высекая о них язвительные искры:              — А не ссышь, что я ментам тебя сдам? Всё-таки, не всю жизнь ты меня знаешь.              — Потому и не боюсь, — сказал Фархад равнодушно. На этот раз — действительно равнодушно. — Твоё предательство меня не ранит, жаным. Оно только тебе боком выйдет.              — Да ну? — прищурилась; таджика в темноте салона было практически не видно.              — Да, — снова кивнул Джураев. Так чинно, будто бы был каким-нибудь блядским чинушей, укравшим всё, что только можно было втихаря спиздить. — Потому, что если стуканёшь кому на меня — домой поедешь, к матери. В мусорных мешках.              Женя вдруг не сдержалась и заржала, сильно запрокидывая голову, представляя, как заместо штанов и футболки на ней бы сидели полиэтеленовые чёрные пакеты. И только потом, когда и Фара улыбнулся реакции Игнатьевой, когда посмотрел на пустую дорогу перед ними, она смекнула, к чему Джураев её вёл.       И враз затихла…              …Фархад не говорил, но она и без того в какой-то момент смекнула насчёт всех мотивов Джураева. Первым делом она была нужна ему не потому, что в наркобароне вдруг проснулась щедрость и жалость к клиентке, притащившейся за новой дозой; откровенно насрать таким «профессионалам» на судьбы тех, кто к ним приходит.       О себе пекутся — и правильно, так-то, делают… Дело-то тонкое, а насильно людям никто ноздри коксом не мажет.              Барыгам надо в первую очередь думать о том, как подольше ментам не попасться, как крышу покрепче сколотить, чтоб тебе ж на голову не рухнула. И во многом этот вопрос — насчёт «попасться» — решался теми, кто был их пешками.              То есть, «курьерами».              Надо брать неприметных людей. Невинных на вид, у которых над головой нимб накренился, в глазах — стеклянная синева, а голос — всё равно, что колокольчики и журчание ручья. Женя подавно не святоша, об этом ссадины на руках-ногах во всё горло кричат, и глаза у неё ни разу не светлые, карие, как дерево, по глазным яблокам постучи — и звук вибрацией дойдёт до пустой головы, а голос свой Игнатьева и того с добрых пятнадцати лет прокуривает.              Но ей все несовпадения прощает один факт.       Она девочка. Как ни крути.              Как бы Игнатьева не списывала свой пол со счётов, как бы не старалась ставить себя на одну планку с мужиками грубостями, что чёрной пеной стекали по языку, небрежностью и прочими мальчишескими «составляющими», мужики оставались мужиками. То бишь, зверьё, больше переживающее не за целостность головы, а за целостность своей мошонки.              А она оставалась девочкой.              Девочка в криминальной индустрии — бред. Для «гражданских». А для других криминалов — экзотика.              И это — вторая причина, по которой Фархад вытянул её из Москвы, куда все рвались, разрывая жопы, а Женя жопу разрывала, чтоб оттуда сгинуть к чертям.              Ведь закладчика найти — не такая серьёзная проблема. Лёгкие деньги, лёгкая работа, из тяжелого только гнёт совести, но и та быстро затихает, когда за неделю отмываешь больше, чем мать на заводе получает за, блять, квартал, и это даже не шутки — Женя, когда первую свою «зарплату» с рук Фары получила, аж дышать разучилась. И Джураев так же, как её взял «за неприметного курьера», на которого подумают далеко не в первую очередь мог взять любого другого человека, если б кто-нибудь в тот день явился к Державину с маловыгодным уговором.              Но взял её. Снова потому, что девочка.              Да и, в конце концов — понт.       Пафос Фархаду был, хоть и чужд, но как криминальному авторитету — даже начинающему — необходим.              Иногда Джураев брал Игнатьеву с собой на какой-нибудь «великосветский приём», где его невесте не было места засчёт своей послушности и порядочности. Заместо шампанского на таких посиделках хлестали водку, на закуску подавая калапоча, от вида которого Женю мутило, но та своё недовольство скрывала, — Фархад строго указал лицо не кривить, когда она вместе с ним куда-то приходила — и сидела с шампуром традиционного таджикского кабоба, угощённая красным вином и парочкой «занюхов».              Ни разу не примерившая — даже ради интереса — курты или эзора, Игнатьева в окружении криминалитетов сидела в брюках, чем-то напоминающих военные шаровары, стаптывала пыль с высоких шнурованных ботинок и в морозы горло прятала за воротником водолазки.       И сама не заметила, как этим себе вырыла яму.              Точнее, освободила место фундаменту для обелиска, которым можно было мерить вымахавшее эго Фарика.              Криминалитет Душанбе от неё был чуть ли не в щенячем в восторге. Мудрых аксакалов со стволами за поясом ряженые бляди не интересовали так сильно, как эскорт — в самом не вульгарном значении этого слова. Игнатьева в самом деле вышла для них всех «экзотичной куколкой», которая планкой, задранной повыше, чем у некоторых мужиков, путала пьяному зверью мысли.              Она ненавидела, когда на неё, как на мясо смотрели. Всё порывалась промеж глаз дать. Но это бы дела не изменило.              И радовало только, что Фара её для «благосклонности» братвы не пускал по кругу, давая чуркам веселиться со своим — только учащимся стрелять из «Макарова» — «военным» эскортом.              Как, в общем, к ней, так и она к нему… Джураеву Женя со временем сделалась сто́ящим сопровождением, которое радовало не только глаз, но и слух своими предложениями, какие всё чаще и чаще Игнатьева осмеливалась озвучить.              Всё реже и реже ей для этого требовался глоток «для храбрости».              Предложения у Жени были малость корыстные, за что временами она от Фары даже огребала, — когда уже возвращались в «резиденцию» Джураевых, что количеством жильцов больше напоминала чуть ли не элитный мраморный муравейник.              Но… в их деле щедрым быть нельзя. Игнатьева это, пьяная, ужратая, чуть ли не ором Фаре по возвращению вдалбливала в мозг, и он терпеть не мог, когда Женя так верещала лишь по одной причине — у него от воплей болела голова.              А так ведь Игнатьева, жадная до лишнего пакета марафета, права. Чуть поблажку кому из «должников» дашь — и на шею сядут. И вовсе не от страха потерять.              Понять, села ли Женя ему на шею, наглела ли в своей уверенности, Фархад не мог понять до сих пор. Но и не стремился в этом разобраться.              Не хотел разочаровываться. По крайне мере — раньше времени…                     …Жара не отступает даже после схватки с вентиляторами, расставленными чуть ли не во всех углах. Игнатьева в первых днях июня, которые Душанбе мучают продолжительной засухой и зноем, из «жилого» крыла дома Джураевых выходит в «рабочую зону», где кабинеты обиты досками из натурального дерева, на мощных столах греются стаканы с алкоголем, а в секретерах заместо сервизов лежат пакеты с первоклассной дурью, «собранной» с маковых плантаций. Всё, в общем, прямо-таки и дышит харамом, осталось только свинину к ужину подать, и Фаре можно умирать спокойно, чтоб к полуночи отбыть в гарантированный ему — да и всем остальным тоже — Ад.              Душно, вверх подниматься тяжело, а когда мимо прошмыгивает женщина в мусульманской одежде, Женя, не удержавшись, оглядывается за спину. Провожает чёрный силуэт, который только каким-то чудом ещё не сгорел на солнце, и прикуривает, так и не узнав в фигуре в никабе ни жены Фархада, ни его матери, ни сестры.              Каково ей, интересно? Не жарко? Игнатьева вон, уже как второй месяц не вылезает из каких-то шароваров с расклешёнными брючинами и футболки с растянутой горловиной, и от духоты с десяти утра до десяти вечера чуть ли не умирает.              А эта — в мешке всю жизнь. Да ещё и в чёрном…              Настоящие «Malboro», такие вкусные, табаком горчат на языке после первой затяжки, и Женя тогда, через фильтр вдыхая, как через ингалятор для астматиков, легче взмывает по ступенькам. Прямо к кабинету Фархада, где она вместе с его родными, от обилия которых за столом становилось тесно и громко, с апреля провела много дней и часов.              Размышления о чёрных рясах-никабах вытряхиваются из головы, будто черепушка бьётся о тупой угол, когда Игнатьева без стука появляется в дверном проёме кабинета Фарика.              Её «покровитель», дилер и щедрый на билеты из Москвы в Таджикистан меценат стоит напряженно на двух ногах, он чуть ниже, чем обычно, будто чуть согнут в коленях, словно в следующий миг рвануть прочь хочет. Женя бы напряглась, если б у Фары в руке не было трубки, которая его побег сдержит в любом случае.       Но оттого, что Джураев никуда не рванёт, пока не побазарит, девчонка сильнее лишь и сжимается.              Потому, что разговаривать в ближайшие дни Фархад хотел только с одним мутным чёртом с фамилией, над которой даже не надо думать, как пошутить.              Некий Артур Лапшин Жене не внушал доверия. Она его в глаза не видела, но представляла человеком с лицом, блестящим жирно, и таким же не по-хорошему сияющим глазом. Игнатьева даже некоего предпринимателя не слышала, и чуйка у неё обычно спала так крепко, что аж храпела, но бизнес с каким-то там компьютерным магнатом клеится хреново.              Женя проходит внутрь кабинета, чуть покачиваясь на поскрипывающих досках пола, и Фархад карие глаза поднимает, в которых зрачка не видно.              Игнатьева взглядом тогда сразу в стол — там пыли нет, и носом Джураев не течёт. Значит, не дурит.              А зрачка нет не потому, что в такой эйфории.       Фархад почти что в бешенстве.              — Лапшину звякаешь?              Женя заваливается в стул, где обычно сидит двоюродный дядя Джураева, тоже Джураев, но имя его Игнатьева уже как почти что третий год не в состоянии запомнить — оно смешное, а ещё язык ломается, когда пытается вслух имя воспроизвести.              Но к этому не привыкать; её по имени тоже здесь зовут единицы, большинство таджиков окликают, как «жан».       Хотя и кривятся выразительно. Потому, что любят мало, и никакая она им не «душенька», не «милая», и точно уж не «дочка».              Игнатьева их лицемерие не обвиняет, а только констатирует.       Как факт. Как данность, которой сама грешит.               Фархад хмуро на неё зыркает глазами, и если бы сейчас дядя увидел, как «духтари бесаброна» в его месте развалилась, по-мужски раскинув колени в стороны, то стены кабинета б полыхнули.              — Угу, — хмыкает недовольно себе же под нос сквозь плотно сжатые губы, как чревовещатель, и раскачивается на носках, отвечая на вопрос до того, как прикурившая Игнатьева спросит: — Молчит, ишак.              Женя не удивлена. Если б Лапша отвечал до того, то не молчал бы сейчас.              А Артур, видать, в себя поверил, раз решил, что вправе на месяц задерживать бабло за алюминий, а потом сливаться, как крайняя крыса.              Таких нигде не любят — ни в Москве, ни в Душанбе.              Игнатьева затягивается и тянет руку ко второй трубке телефона, смежной с той, которую у уха держит Фарик. Задерживается на секунду, даже не вопрошая, а просто почему-то тормозит, не успев взяться за трубу, но Джураев на неё шипит змеей.              Глаза — как гвозди. Остро, но в то же время тупо болью прошивает виски.              Женя вскидывает руку, только успевает в пацифистской манере бросить:              — Всё-всё, я пас! — и роняет ладонь на колено, где от давнишних её «посиделок» на даче на ногах остаются под кожей тёмные пятна, чем-то заменяющие шрамы.              Курит. Безынициативно. И интерес свой к разговору, который со второй половины апреля никак не может получить продолжения, выдает только тем, что глазами косится то на Фару, у которого лицо вдруг и правда начинает напоминать узкую змеиную морду, плоскую, как лист бумаги, то на карту Союза — один в один с той, что висела в любом школьном кабинете географии…                     …Где-то в марте, когда в Душанбе пришла погода, которая всё равно, что московский май–июнь, Женя вместе с подавляющим большинством приближенных Фархада одобрила следующую «стратегию»: потребовать у Лапшина первую половину бабла, после отправить так нужный ему состав алюминия через Урал, и только по прибытии состава под Москву стрясти с Артура вторую часть денег.       Эдакая система предоплаты — чтоб никто никого не кинул.              Но уже потом, когда родня Фары разошлась по своим делам, — кто-то поехал кого-то стрелять, кто-то поехал с кем-то базарить, кто-то с кем-то поехал расплачиваться — а сам наркобарон со своей закладчицей, держащей окраинные районы Душанбе, за закрытыми дверями вязал пакетики с дурью по грамму, по двум, по десяти и сотке, Женя закурила косяк и бросила, будто к слову:              — Урод ваш Артур.              — С чего вдруг? — даже не хмыкнул Джураев и у неё изо рта выкрал уже раскуренную дурь. Игнатьева не знала, почему не выцарапала ему глаза, а только свои закатила к потолку и взяла с маленького металлического подноса, напоминающего поднос под медицинские инструменты, новый косяк.              — Ему сейчас ничего не стоит нас кинуть.              Фара фыркнул, и прогоревшая трава пеплом стала оседать на собранные пакеты.              — Это нам сейчас ничего не стоит его кинуть. Послезавтра Анзур в столицу полетит, деньги заберёт. И мы будем в плюсе тогда.              — Фара, ты иногда меня поражаешь — святая простота, — Женя хмурилась за двоих. — Сразу, как бабло у нас окажется, мы должны будем поезд отправить. Ну, придёт он. И где потом этого Лапшина искать в Москве?              Джураев ничего не ответил. Только оторванная изолента вскрикнула, разорвавшись, и Фара, когда шум цоколя работы лампочки под сомнение поставил его уверенность в собственных поступках, на Женю перевёл весёлый хитрый взгляд:              — Я думал, что ты, в случае чего, нас дома-то сориентируешь.              — Я вас сориентирую только на вокзал, — почти что было плюнула Игнатьева, остановленная только косяком у неё меж челюстей. — Ну, реально, у тебя нет страха, что этот чёрт нас кинет?              Фархад вздохнул глубоко, и не было ясно — так сильно ему нравилась курительная дурь, или он просто нервы свои щадил, на которых Игнатьева прыгала, как на скакалке:              — У него же нет страха, что мы его кинем… — а потом к ней обернулся, вытянул ладонь, прося передать компактные кухонные весы, на которых заместо пакетов с кокаином обычно раскладывали куски мяса — да и то уже большая редкость для Союза.       — Ты бы, на его месте, жаным, не зассала, как бы мы не рванули в пустыни?              — Если б захотела за полцены забрать металл, то нет, не зассала бы, — снова оскалилась «душенька» и почти что в грудь пихнула Джураеву весы, чудом только не сместив таджику рёбра. — Фара, вот тебя, чё, реально не напрягает, что этот хрен за наличку хочет рассчитаться? Ему на кой хер с нами видеться, если сейчас по реквизитам эти махинации провести в сто раз проще?       И пальцем ткнула в стол, будто ставя особое ударение, но случайно угождая в кучку ещё не упакованного марафета. Он под пальцем — как песок.       — Ему это надо, только если засада какая готова. Например, купюры рисованные. Или ещё какая-нибудь гниль.              Джураев жестом мясника бросил на «тарелку» пакет с дурью и сразу вскинул голову, вместе со вздохом рыча:              — Ты как хотела бабки получить? С неба?              — Да почему с неба-то сразу?! — в ответ она так же почти прорычала, успев только выдохнуть травяной дым в сторону. — Через реквизиты, говорю, отправил бы. Или сразу всю сумму выдал, без этой дележки по пятьдесят. На крайний случай — пусть бы хоть объявился здесь, раз алюминий ему так нужен, а то на разных концах географии сидим, в глаза друг друга не видели… Вот откуда нам знать, что этот «Артур Вениаминович» вообще существует?              Фархад только чудом каким-то её ладонью за лицо не сжал. Компенсируя одно удовольствие другим, Джураев затянулся так глубоко, что на щеках его образовались впадины, и потом только медленно, почти каждое слово от другого отделяя тряской сиги, отчеканил:              — Женя. При переводе на реквизиты, я тебе секрет открою, но подозрения вызовёт даже десятая часть от всей оговоренной суммы. Потому и не рассматриваем такое — нас всех сразу за яйца возьмут, если через банк оплачивать.              Ей крыть было нечем. Как-то факт того, что оплата безналом — почти что самая прозрачная, самая бесхитростная схема на данный момент, Женя как-то подзабыла.              Да, бесспорно… По реквизитам такие схемы можно проводить, только если есть крыша, или человек, который на крупный чек закроет глаза, моргнёт, зевнёт, когда будет одобрять перевод.              — Насчёт всей доли разом… Ты бы сама в такую авантюру бы влезла? Сразу бы всю сумму вывалила, м? — Фара сыпал риторическими вопросами, и Женя оттого губы свои кусала, кушала, как самое вкусное, что могла бы только приготовить одна из многочисленных джураевских женщин в парандже, которые в кухне-столовой проводили чуть ли не сутки, горбатясь над плитами и казанами.              Он задавал правильные вопросы, но задавал не тому, кому стоило, и все слова её с опасениями переворачивал наизнанку, как одежду, и всё пытался швами наружу выказать.              Женя хорошо помнила, что в детстве ей по шапке прилетало, если путала шиворот и выворот.              По затылку стучали, кстати, оба родителя — мать за то, что «бестолковая такая», а папа для того, чтоб «никто другой не побил!..».              Игнатьева себя словила на мысли, что Фару с радостью бы огрела.              — Конечно, не отдала бы сразу полтора десятка кусков зелёных за металл, который в глаза даже не видела. Потому…       Джураев назидательно вскинул палец. Жене вдруг захотелось запихнуть его Фархаду в ноздрю.       — То-олько частями, то-олько напополам!..              И, может, Игнатьева и без того с самого начала смекала, что делёжка была почти что единственным их решением, и всех этих объяснений ей было и не надо, но после такого намеренно поучительного тона хотелось только продолжить до талого топить за твоё. Насесть, например, на Фару и уболтать всё-таки Джураева на смену «дислокации» — не Анзура в Москву за баблом отправлять, а Артура встретить «хлебом-солью» вместе с положенными баксами. Или дать Лапшину реквизитов штук двадцать, чтоб раздробить сумму по частям, какие уже не вызовут большого интереса в банке. Или послать половину от алюминия, а потом повторить — вторую половину бабла, вторую половину металла…              Наркобарон, у которого дела шли в гору, — а гор в Таджикистане было навалом, — не прогнулся и не просел. Только вдруг щелкнул Женьке по носу и прицыкнул языком:              — Давай, жаным, не отвлекайся, — дёрнув подбородком на зип-локи, ножницы с изолентой и белую, как снег, дурь. — Нам тут иначе до утра не разобраться со всем этим богатством.              И закладчица в сердцах махнула рукой. На деле же её хватило на недовольную гримасу и многообещающее:              — Как знаешь, кимат, — закреплённое, как печатью, её языком, слизавшим с указательного пальца правой руки тонкий слой марафета…                     …С географией у Игнатьевой всегда проблемы были; её не прикалывало часами сидеть с картами, учить, где там был Яблоневый, а где растянулся Становой хребет. Но в одном даже жертва топографического кретинизма в лице Жени Игнатьевой уверена — за добрые два с половиной месяца железнодорожный состав из Душанбе должен был доехать даже не до Москвы, он бы по всей европейским магистралям мог дать кружок-другой.              Да и, в конце концов, им где-то недели-полторы назад отзвонились люди Джураева, которые в столице ситуацию контролировали, и уверили — груз дошёл.              А Лапшин вовсе не поломал себе ноги с головой. Живой-здоровый, каждый день он катался в свою конторку на Цветном.              Игнатьева курит. Смотрит на карту, глазами провожая линию железнодорожного пути, соединяющую Душанбе и Москву. Снова прикуривает. Смотрит на Фархада, который, кажется, даже дышать перестает. Снова курит…              Она оказалась права. Но, честно, оттого радости не особо много. Точнее, её нет.              Потому, что подозрения и сомнения выходят не напрасными. Лапшин их реально кидает на вторую часть бабла — на связь не выходит, только когда уж совсем прижимают, он жалостливо что-то там блеет в трубку, что «скоро деньги будут!..», а потом снова пропадает неделями.              Вот ведь сука.              Женя щеки втягивает. Глубокий затяг во рту все делает сухим, как в носу — воздух такой жаркий, что даже дышать больно, будто все ноздри изнутри изрезаны сеточкой трещин, а потом Игнатьева весь клуб дыма проглатывает, «учась» курить в затяг, чтоб её Фара больше не цеплял, едва не кашляет и сдерживается только, когда слышит в трубке Джураева щелчок и какой-то не особо различимый голос после.              Тишина прерывается неясным бормотанием, какое разобрать может только Фархад.              — Артура позови, — без лишних предисловий указывает Джураев кому-то на том конце трубки.              Женя таким Фару видит редко, и оттого внутренности в животе подскакивают, как на американских горках — это ж до какого состояния его надо довести, чтоб лидер таджикской группировки пропустил «раунд» приветствий?              В трубке что-то там вякают. Что-то не особо угодное; Фархад, и без того стоящий на напряженных ногах, в плечах сильнее ссутулится и глубоко вздыхает через нос. Выдыхает.              Женя готова поклясться — у Фархада от злости волосы дыбом встают на затылке.              И она в этом будет уверена, даже если окажется, что глаза ей в тот миг изменяют.              — Тогда слушай сюда, зам, — Джураев чуть ли не через зубы цедит свои слова, Женя стряхивает пепел с сигареты, не постукивая даже пальцем по ней, просто ладонь мелко вдруг дрожит в предательстве, какое не стоит даже Фаре демонстрировать. — Артур нам бабок должен. Алюминий купил, а семь с половиной косарей зажал.              А потом идёт на крайние — для Джураева — меры:              — Если через десять дней деньги не придут… Пенять будете только на себя.              Угрожает.       Игнатьева на него смотрит снизу, с богатого стула с хорошими подлокотниками, мягкой спинкой, а чувствует себя так, будто на подлокотниках — не тёмно-зелёный велюр, а кожа ремней, какими жертв смертной казни вяжут к электрическому стулу. Фархад и без того её многим выше, в плечах крупнее хотя бы в силу того, что мужчина, пусть и не намного её старше, но Женя сейчас в этой грёбанной скале, которая над столом возвышается, держится на одной только руке, уткнутой в поверхность стола, Джураева не узнает. Ни разу.              Угрозы Фара произносил. Но с таким неживым лицом — впервые.              Женя крайнюю затяжку делает, из сигареты выкуривая самое вкусное и дымное, и только мельком — в какую-то секунду — себя ловит на мысли, что ей повезло сейчас. И, вообще, не только сейчас.              Повезло с Джураевым быть на одной стороне.              Иначе бы она наверняка сейчас позорнейшим образом просела.              Из Москвы что-то там вещают, и, видать, себе по телефону подписывают смертный приговор, когда Фархад злым немигающим взглядом воздух превращает в камень, а рот его едва приоткрывается, как от удара под дых — слабенького, но всё равно выбивающего на миг землю из-под ног.              Женя успевает маленький крест перед брюшной полостью очертить прежде, чем Джураев на выдохе ахнет:              — Чего? — а на вдохе заявит уже совсем иным голосом, от которого волей-неволей поджимается хвост, а глаза или тяжелеют, утыкаясь в пол, или перестают двигаться вообще: — Я завтра в Москве буду, ты, утырок, только попадись мне на глаза, и тебя мать родная не опознает вместе с твоим Лапшиным, на куски вас порежу, шакалы!              Женя ничего не говорит. Только чувствует, как органы, не закреплённые ни мышцами, ни связками будто бы тасуются внутри, отчего становится щекотно, и пот стекает промеж лопаток ни то от жары, ни то от напряженного предвкушения.       И сейчас главное: не заржать только — потому, что иначе Фара точно взорвётся. Хотя и терпеливый.              Но если так орёт — значит, довели.              А, что, разве не обоснованно орёт? Всё правильно. Так с этими чертями и надо разговаривать — точнее, с самого начала надо было так разговаривать.              Чтоб сейчас не прыгать разом на чемоданах.              — «Чё»-«чё», ты оглох там, что ли, сучёнок?! Говорю, завтра, к семи вечера, за девяносто третьим километром МКАДа. И попробуй только не прийти, я тебя за яйца туда притащу!              Игнатьева сидит в кресле с сигаретой. С её ракурса особо бросается в глаза, как на виске у Фархада, и без того тронутым чёрной шевелюрой, проявляется вена, которую обычно ищут долго. Она снова-таки ничего не говорит, только во рту становится сухо, уже до боли сухо, Женя таким же сухим языком размазывает по дёснам пенообразную слюну, боясь даже сглотнуть, чтоб лишнего ничего не пропустить, но пропускать уже и нечего.              Трубка с пластиковым скрежетом улетает на телефон, едва не высекая искры, и Фархад падает в кресло, сразу же подскакивая и подходя к карте.              — Вот ведь мразота, а!..       Он рассматривает огромный кусок бумаги, на котором, вероятно, запомнил за долгие три месяца аж каждую речушку, подписанную на карте, и все города, через которые проходит Транссибирская магистраль. Рассматривает и молчит, только дышит шумно, часто.       Как будто зверьё в клетке.              И пусть Женькиных извилин не хватило, чтоб окончить школу, её мозгов достаточно, чтоб не спросить тупейшее: «Что случилось?». Она тянется к пепельнице, о дно тушит сигарету, бросая окурок.       Только уточняет, напевая:              — На-ам любые до́роги доро-оги? — хотя медведь ещё в детстве по ушам Игнатьевой не то, что прошёлся, а скорее на «Харлее» проехался, дрифтуя. — Ла-ла-ла-ла-ла…              Фархада песенка из «Музыкантов» не особо веселит. Да и Женю, если честно, тоже: улыбка от уха до уха — это так, защитная реакция. Она ногу через другую перебрасывает, волосы с одного плеча перекидывает на другое, и сразу становится холодно в шее, когда Джураев так же резко, как к карте подорвался, к столу и возвращается так, что аж некоторые листы с его стола соскальзывают на пол.              Бросает:              — Ну-ка, сбегай до Сахрата. Подсуети его с билетами на ближайший до Москвы.              — Ладно, щас схожу, — не рыпается Игнатьева в лишний раз. Миг выжидает, другой, пока Фархад с какими-то бумажками, улетевшими со стола, разбирается, а потом будто бы к слову бросает: — А чё там конкретно-то тебе сказали?               — У этого шайтана, оказывается, «зам» есть, — фыркает Джураев с возмущением, с каким не фыркают даже в край затасканные и уставшие лошади-тяжеловозы. — На секретутку, значит, у «серьёзных людей» бабло есть, на тачку и на зама есть, а денег по обязательствам расплатиться — нет. Как и совести нет!.. Ведь сами должны, а на деле взяли и нахер послали. Ну, как это называется?!              Женя всеми силами душит желание сказать что-то из разряда: «Надо было меня слушать», но оно, это желание подлить в огонь масла, оказывается хитрее и само на Игнатьевой применяет удушающий, когда она вскидывает всё такие же острые плечи:              — А я говорила, что Лапшин нас облапошит.              Будто оттого сейчас Джураеву будет легче.              Он только взгляд исподлобья на неё бросает такой, что Женя понимает — она ему ещё потребуется, и потому только Фара сейчас не размазывает закладчицу по стене.              Хотя и хочет. Просто сдерживается.              Пока пепельница не полетела ей в голову, в висок, битый ещё в восемьдесят девятом году, но затянувшийся лучше ран на коленях и локтях, Игнатьева в смешке сглаживает углы:              — Ладно-ладно, — и вскидывает руки, покачиваясь, пятясь к двери с дурацкой улыбкой. — Много людей поедет?              И серьёзность настроя Фархада, сразу же бросившего тяжёлый взгляд перед собой, Женя осознает, когда Джураев говорит, как обрубает:              — Билетов двадцать пять точно надо.              «Ух, нихуя себе!»              — Не много? — чуть мычит на глухих звуках и буквах, прощупывая почву, пытаясь понять, если ли смысл совать голову в печь и Фару пытаться не столько переубедить, сколько попросту чуть успокоить и «сторговать» хотя бы человек семь-десять.              Без толку; Джураев повторно говорит, как топором бьёт:              — В самый раз.              «Чёрт да бы с ним»              — Ладно, — не сопротивляется Игнатьева, так особо и не опуская ладоней по бокам от себя. Смотрит за Фархадом какие-то секунды, но так внимательно, будто он психопат из Кащенко, а она — медсестричка, из одного отделения в другое бегающая с «утками».              Но, к счастью, ярость — не помешательство и не болезнь, это нормальная реакция для подставы и оскорбления.       А у неё, к такому же счастью, за плечами нет ни единого курса медицинского образования.              Чуть молчит. Почти в дверях задает риторический вопрос:              — Двадцать пять — это со мной?              Фархад не кивает.       У Жени оттого на миг перед глазами всё становится красным, всё светлое дерево, которым Джураев обил свой кабинет, темнеет и отдаёт в бордовые оттенки, пока царит тишина, чернь у плинтусов собирается бездонными лужами. Ей мерещится, чудится, фантазия разыгрывается без её воли, потому что запаха нет, всё, что видит — фикция, это всё ясно, но обман такой натуральный, что, сглатывая слюну, Игнатьева едва ли не отхаркивается железом.              Изобилие ферума перестаёт травить металлическим привкусом глотку, когда Фархад отвечает выразительной усмешкой, в которой Женя не смеет никак сомневаться.              А когда уж Джураев и вовсе поднимает взгляд, все ещё тяжелый, но малость поблескивающий, Игнатьева себя чувствует чем-то вроде воздушного шара, с бортов которого скидывают разом половину от мешков с песком.              — В Москву? И без москвички?              Женя все понимает. И ретируется к Сахрату, не спеша напоминать Фаре, что родилась в Воронеже.       Душанбе в духоте мается.