За мир и счастье мы готовы...

Пани Агата застыла в центре гостиной. Как много у неё, оказывается, вещей! И все надо перевезти в новую квартиру. Она в последний раз переезжала больше пятидесяти (с ума сойти!) лет назад, и поэтому уже не помнила, как это хлопотно. Впрочем, тогда и добра у них было поменьше. Так, надо бы перебрать бумаги, повыбрасывать всё ненужное: скоро придёт Войцек, поможет выволочь из подвала кое-какие припасы и старую мебель, которую оставили там на чёрный день. Со вздохом художница Шафраньская подошла к высоким книжным шкафам, как бы выбирая, за какой взяться. Шкафы ждали, вытянувшись в струнку, мелькали корешки любовно перечитываемых или давно полузабытых книг… Но Агата с трудом – старость! – опустилась к нижним полкам, скрытым от посторонних глаз дверками. Дверки, кажется, ремонтировал ещё покойный Тадек – Маречек однажды пнул «плохую деревяшку», благо, хоть ногу не сломал.          Скрытые полки были набиты воспоминаниями. Письма из Башкирии и Ленинграда, несколько фотоальбомов, старые чертежи Мирека, которые так жаль было выкидывать… Это – воспоминания гостиной. В спальне есть и другие: хрупкая шкатулочка с настоящим прибалтийским янтарём и жемчужными бусами, пустой флакон «Герлена», а в шкафу висит ещё шифоновое подвенечное платье. Правда, перешитое и давно не подвенечное – в войну Агата носила его «на выход», не тратясь на новые наряды. Впрочем, их она переберёт потом… Сейчас – архив. Пани Шафраньская пролистала фотоальбом, зачиталась письмами. Последнее письмо из Ленинграда от Ринушки датировано 1973 годом… Инсульт, неудачная реанимация – и всё, краткая телеграмма «Мамы не стало тчк спасибо за всё вскл знак». Боже, как хрупка человеческая жизнь… Просмотрев чертежи Мирека и решив выкинуть лишь один, не слишком удачный, Агата на коленях подползла к другому шкафу.          Другой шкаф (точнее, та его часть, что скрывалась за дверками) был посвящён Зинкевичу. Две высокие и плотные стопки писем, книги, монографии в тонких переплётах, советские и парочка польских журналов со статьями по украинистике… Агата была от неё бесконечно далека (её не слишком привлекала этнография), но, честно пытаясь доставить старому другу удовольствие, порой читала их. Ещё Александр Андреевич написал воспоминания о Петербурге – их общем с Агатой хронотопе. Хотел к Агатиному юбилею выпустить книжку, да не успел, и Байцер любезно переслал ей черновик (не интересуясь, кажется, ни Ленинградом, ни прошлым Зинкевича). Пани Шафраньская с нежностью перебирала исписанные таким знакомым небрежным почерком странички:          «…Мирек с семьёй устроился в Доме с башнями на Каменноостровском проспекте. Потрясающий замок – ты, наверное, помнишь, милая Агата, этот «готический собор»… Убранство было выше всяческих похвал. Лифты, роскошная ванна, нарядные встроенные шкафы и шкафчики… А как отец расписал для тебя детскую! Птицы с нежным оперением и затейливыми хвостами на каждой стенке… Право слово, я жалею, дорогие читатели, что не могу распечатать вам «кадры», пронёсшиеся перед моими старыми глазами. Это был краткий миг наслаждения прекрасным перед тем, как прекрасное послужило страшному пороку…»          Слева – текст, справа – вложенная фотография «замка», как называла его маленькая Агата. Примечание к фотографии гласило, что теперь там располагается студия Ленинградского телевидения. Кажется, её добыл у какого-то советского туриста бесстыжий Мариан и принёс бабушке. Услышал едва знакомое название и схватился за него, как бывает… Агата вздохнула. Закрыла черновик. Непутёвость Марианека расстраивала бабушку, тем более, что его молодая жена год назад не выдержала и всё же подала на развод, едва родив сына. Теперь Мариан живёт у родителей, ест, спит, работает и слушает шипение Адася, который в грош его не ставит. Как глупо складывается жизнь!..          Звонок в дверь прервал эти размышления. Войцек был несколько мрачен. – Что с тобой? Здоров ли? – испугалась пани Агата. – Здоров. Потом расскажу, пани, – вздохнул он. Лицо его отдавало желтизной, а глаза оглядывали мир скорбно и медленно. – Что перенести, куда – диктуйте.          Покончив с делами (теперь вся гостиная уставлена дедовыми стульями), пан Заремба поддался уговорам хозяйки и сел пить чай. Агата щедро потчевала соседа вареньем и конфетами, не решаясь спрашивать, что с ним. Но Войцек и сам, бросив меланхоличный взгляд на портрет Тадеуша, сказал: – Мы с Мадзей разводимся. – Что… почему, Войцечек? – О, пани, я больше не могу с ней жить!.. Это не женщина, это – ходячий упрёк! Вбил гвоздь – не так! Рассказал детям кое-что из священной истории – как посмел! Надел не тот пиджак – я её позорю… И любви меж нами нет уже никакой. Достала. Допекла…          Агата с сочувствием посмотрела на Войцека. В своё время они были такой симпатичной парой, и Маречек был так доволен, что названый брат счастлив… Куда что девается!  Осторожно спросила: – Но… а дети? – Дети уже не маленькие, – решительно укусил конфету Заремба. – Эта стерва, конечно, грозится отнять детей, запретить нам видеться. Пусть попробует! Они уже не малыши. Сами всё видят. – А алименты? – Агата вспомнила, с какой досадой говорит о них её собственный внук. – Знаю, знаю. – Войцек шумно отхлебнул из тонкой чашки. – Уж меня никто не упрекнёт в скупости! Буду платить, сколько положено. Пусть хоть подавится этими деньгами – лишь бы не сушила мне голову! – Но они ведь на детей, а не… – Да, конечно… Благородное социалистическое государство защищает, благослови его Господи, интересы своих маленьких граждан. (Агата чуть не поперхнулась чаем.) Просто дети ещё не в том возрасте, чтобы самостоятельно ими распоряжаться. Олюне тринадцать, а… – Войцек, – пани Шафраньской пришло в голову ещё одно соображение, – ты окончательно решился? Тебя ведь заклюют на собрании, выставят морально неустойчивым…          Сосед посмотрел на неё с обидой: – Уже. Но я непреклонен. – И добавил шёпотом: – Вонючая старая антисемитка! – Кто?! – ахнула пани Агата. – Ну не вы же, Господи упаси! – воскликнул Войцек. – Эта карга Беднаркова, наша замдиректора… Стерва и антисемитка, прости меня, Боже, за такие слова! А вас я люблю и уважаю.          Агата засмеялась. Но на душе у неё было беспокойно. «Почему всё просто не может быть хорошо? Бог что, злой?» – спросил у неё когда-то крошка Мирек, и этот вопрос частенько приходил в голову и пани Шафраньской. Ну вот казалось бы – войны нет, голода нет, социализм строится – живи и радуйся! Но…          Когда Войцек ушёл, Агата, как и намеревалась, заглянула в шкаф. У неё было немного нарядов (по крайней мере, так считала Илонка), зато каждый – как с иголочки. Вот то самое платье – конечно, Агате оно уже не по фигуре, висит, как память. Она вновь ощутила на себе объятия Мариана…          ...Признаться, Агате было страшно. Страшно оттого, что не так сделала свой выбор, не с тем человеком связала свою судьбу... Тадеуш, милый вихрастый Тадеуш, остался в Люблине, и как с ним теперь видеться? Вместо него в сердце должен совсем поселиться Мариан – такой взрослый и храбрый, уже боевой офицер... Вот и он – входит в спаленку их с Илонкой варшавской квартирки. – О чём задумалась, милая? – ласково спросил он, приблизившись к невесте, очень уж приблизившись. – Да так, о жизни, – Агата смутилась, опустила очи. Негоже теперь и думать о Тадеке. Всё – значит, всё. – Милая, – повторил Мариан, целуя её в шею, заключённую в кружевной воротничок платья. Платье милое, но скромное, мама с бабушкой сами сшили из по случаю купленного белого шифона. Ах, показалось ей, или жених всё же несколько пьян?.. – Мариан... – Агата дрожащими пальцами сняла пиджак, расстегнула ворот его рубашки. Дальше не решалась. Новобрачный счастливо улыбнулся, потянулся к застёжке платья. – Не... – Обещаю, ничего дурного тебе не сделаю, – страстно сверкнули в полутьме милые голубые глаза. – Только не торопи меня, – промямлила Агата, прижатая Марианом к себе. Вот теперь почувствовала ясно: выпил. Ну конечно, у него же свадьба, первая брачная ночь... а она едва втолкнула в себя немного еды да бокал вина. – Боже упаси, – Мариан нежно коснулся губами её уха, – моя любимая... Тепло Марианова тела, такое близкое, смутило Агату. Но было в нём и что–то манящее, соблазнительное, и сам он был ласков, но руки настойчиво гладили Агатину спину... "Мужчина – это прежде всего самец!" – вспомнилась не вовремя проклятая Фиса. Неужели и они будут... как животные... ну нет же! Их союз благословлён Господом, они венчались в костёле...       Не спеша избавились от одежды. Мариан тяжело дышал, ласкался к Агате, так и не решившейся снять сорочку (бабушка накануне туманно намекнула ей, что это неприлично), его руки жадно изучали нежные груди и бёдра новобрачной. Наконец, он прилёг на неё – тяжёлый! – и горячо, хрипло прошептал: – Люблю тебя, милая...       Агату раздирали противоречивые чувства. Она любила Мариана, он ей нравился, ей хотелось открыться ему, законному мужу... и вместе с тем было страшно и стыдно. Когда он коснулся её между ног, Агата не выдержала, вцепилась ему в шею и зашептала, чуть не плача: – Мариан, я... я боюсь...       Он расцеловал её, уверяя, что бояться нечего, что всё будет в порядке... он её любит... и продолжил, проникая своим сильным телом в грешное и слабое тело жены. "Жена да убоится мужа своего"... Надо быть покорной и ласковой... Ай, как больно! Агата не смогла сдержать слёз, вновь схватила его за плечи. – Моя милая невинная девочка, – нежно шептал Мариан, вновь стараясь её заласкать, – ну потерпи немного... я люблю тебя...       Интересно, Тадек тоже сделал бы ей больно? Агата чуть не задохнулась от смущения при этой мысли. Мариан тем временем задвигался на ней, глаза чуть закатились. Внутри Агаты творилось что-то невообразимое, его грешное тело совсем проникло в неё, они точно стали единым целым... – Ох, – новобрачный тяжело застонал, его тело внутри заполонило Агату, ясно чувствовался кровоток и ещё какой–то... приток. Пот блестел на лбу Мариана. – Ох, Агата... люблю тебя...       Агата не могла сказать, что ей было приятно или неприятно – она совсем потерялась в своих ощущениях. Машинально повторив "и я тебя", смотрела, как Мариан слезает с неё, укладывается рядом, вновь нежно гладит её обнажённые бёдра... он всё-таки её любит... и как это всё странно! Нижняя рубашка Агаты была насквозь мокрой от пота. Новобрачная натянула её на колени, а Марианек заботливо укутал жену одеялом: – Кажется, тут прохладно. Спокойной ночи, любимая...       И уснул почти мгновенно. Агата же переволновалась, её смятённые мысли долго скакали от одного предмета к другому без всякой системы. Наконец она положила подушку поудобнее, поправила на талии тяжёлую руку Мариана и заснула крепким, тяжёлым сном.       Пани Шафраньская смутилась. Ей неловко было вспоминать о Мариане в таком ключе сейчас – после замужества с другим. Ах, Боже! И бедный Тадек уже тридцать второй год как мёртв… А она помнит его совсем подростком, заводилой мальчишек Калиновщизны. Детская дружба, переросшая в любовь… Так было у её родителей, так стало и у них с Тадеушем. Правда, путь от дружбы до любви оказался труден. Агата присела на постель, вытерла набежавшую слезинку. «Прости меня, Тадек», – подумала привычно. Вновь и вновь она – в плену воспоминаний.       …Агата с тоской в душе ехала в Люблин. Её подташнивало, но, в общем, физические страдания не шли ни в какое сравнение с моральными. Война!.. Война тянется который день, уж больше года. Как же плохо Марианеку на войне, наверное, вдали от неё – и не только от неё... Теперь – не только... Щёки раскраснелись от стыда. Теперь их будет трое. Она даже не верила. Потому и ехала подальше от линии фронта – на юге она гораздо восточнее... "Проклятые москали в Варшаве могут до тебя добраться, – писал Марианек. – Срочно, срочно едь в Люблин к матери. Мои тебя примут, но они сами в большой опасности."       На вокзале встречала бабушка. Степенно поцеловала в щёку Агату, спросила, как здоровье. Но, стоило им приехать домой, ушла по каким-то делам. Мама тоже где-то пропадает... на базаре? Ах, сейчас не до того. Надо отдохнуть с дороги... Раздался резкий стук в дверь. Агата приоткрыла дверь – и в дом ворвался человек, которого она и хотела, и так боялась здесь увидеть. – Тадек... прошептала она. – Заявилась?! – в гневе Тадеуш был по-своему притягателен. Агата вдруг посмотрела на его руки – сильные руки молодого мужчины. "Он пришел свернуть мне шею", – подумалось ей. – Прости меня... я не могла... – Не могла противиться бабкиным уговорам, – прошипел Тадеуш. – Знаю... знаю и пришёл посмотреть тебе в глаза, раз уж ты здесь. В Варшаве ты, по крайней мере, не была бы постоянно у меня на виду... Она испугалась, автоматически прикрыла руками ещё не появившийся живот. Тадеуш это заметил. – Я вижу, пани Кукизова времени зря не теряла... – Тадек, – придётся попросить его уйти, но он же не уйдёт! Боже! Спаси Агату! – Что же ты не позвала своего Тадека к алтарю?! – закричал он. – Чем же Тадек был тебе не мил?! Да так ты могла?! Как... – он вдруг прервался из-за судорожного рыдания. – Не плачь, пожалуйста... и уйди. Вдруг кто увидит, – Агате было и жутко, и неловко, и тяжко смотреть на рыдающего от гнева и горя Тадека. Может, надо было разбить сердце Мариану? Проклятая любовь... – Ты... ты была... – Тадеуш даже сформулировать не мог. – Я так тебя любил... – Прости меня... – Издеваешься?! Да лучше бы меня убили! Повесили! Расстреляли из пулемёта! Знаешь, что?! – глаза его загорелись недобрым огнём, – пусть расстреляют... завтра же попрошусь на фронт. Отец пусть едет в Лодзь или остаётся здесь... ненавижу... "Кого?!" – в ужасе думала Агата. – Будь оно всё проклято! Начиная с твоего папаши и моей тётки! Это из-за них твоя бабка... – Тадек выдохся. Агата молча поднесла ему воды. Он посмотрел на неё безумным взглядом, но воду пригубил. – Не надо, Тадек, я могу уехать... – Живи уже под крылышком бабули, пока милый в строю, – съязвил Тадеуш. – А меня теперь пусть смерть поцелует. Жаль только отца с матерью... Как ты, Яга, могла?! – и после этого возгласа он бросил чашку в дальний угол и ушёл. Чашка разлетелась на тысячу осколков, как и несчастное Агатино сердце.          …На дворе совсем потеплело. Давно развернулись клейкие листочки, и буйное солнце грело яркую зелёную траву. Запах сирени мешался с запахами сточных вод, красок и бабушкиных лекарств, когда Агата открыла окно. Покормив и переодев Мирека, она вынесла его и свои краски на маленький пленэр во двор. Ребёнок спокойный, ей не стоит переживать, что он удерёт куда-нибудь или наестся земли вприкуску с травой, как дочка Мани Зарембины... Он тут же нашёл себе занятие – стал укладывать спать плюшевого котика на скамейку. Агата умилилась и наконец приступила к рисованию – истерзанная временем стена соседнего дома на фоне чистейшего неба, верёвка с выстиранными пелёнками и окно...       Вдруг ей показалось, что за ней наблюдают. Оторвала взгляд от мольберта: у калитки стоял незнакомец. Мама забыла её закрыть, когда повела бабушку к доктору? – Мама, дядя, – Мирек оставил игрушку спать и вцепился обеими ручками в её платье. Мужчина зашёл во двор, в нерешительности остановился, посмотрел на Агату. Светлые волосы, серые глаза, лёгкая россыпь веснушек... – Тадек!       Он – и не он; её Тадеуш был не таким серьёзным, видавшим виды, закалённым в боях. Но, Боже, какая радость видеть его живым и крепко стоящим на ногах! Агата подхватила сына на руки, не веря своим глазам, подошла поближе: – Да, это я. – Он улыбнулся и протянул ей руку. – Узнаёшь? – Ты неузнаваем... Откуда ты? – Прямо из советского плена. – Серьёзный взгляд, окинувший её траурный наряд, стал ещё тяжелее. – Он умер?       Агата кивнула. Мирек с любопытством рассматривал чужого дядю, Тадек не вызывал у него страха. Он не сердился, не был в отчаянии, как во время их последней встречи. Но зачем они стоят, как два истукана, прямо на улице, под перекрестным огнём любопытных соседских глаз? – Пойдём в дом, – Агата распахнула дверь. Мирек запищал, потянулся к плюшевому коту. Сердце защемило: это чуть ли не единственная вещь, оставшаяся у мальчика от отца... Тадек сунул малышу в руки игрушку, покорно зашёл: – Твои родители меня не прибьют? – Мама повела бабушку к врачу, а отец пошёл на встречу с покупателем... они не скоро вернутся. Сели за стол. Как жаль, что у них почти ничего нет к чаю! Мирек смирно сидел на ручках, лопоча что-то в мягкое ухо игрушки. Тадеуш ласково смотрел на них. Скучал... не скучал бы, не пришёл. – Ты снилась мне в советском плену, – вдруг тихо промолвил он. – Почти каждую ночь ты приходила ко мне, и мы бегали по Калиновщизне...       Агата покраснела. Ведь она была уже замужем, а Тадеуш никак не мог её забыть... любовь ли это? Дружество ли это? – Ты ведь так злился на меня, когда узнал, что... – Яга, не говори ничего, – Тадек прижал палец к губам, – не говори. Слишком много всего было в прошлом. Но оно уже отгремело. Мирек оставил в покое котика, выскользнувшего на пол, и протянул ручки к Тадеушу: – Дядя... – Хочешь, подержи его. А я занесу мольберт и краски. Дорисую в другой раз.       Сын абсолютно спокойно сидел на руках у Тадека, гладил его по лицу, что-то болтал. Тот с любопытством разглядывал малыша – его руки привыкли держать штык или лопату, а не детей! Когда Агата вернулась, Тадеуш заявил: – У него твои глаза, Яга. – Так все говорят, – засмеялась Агата, – будто и нет ничего, кроме глаз.       Тадеуш посидел с ними ещё, затем отправился дальше – нужно было навестить остальных друзей да спросить у них, не нужны ли где-то рабочие. Агату переполняла радость. То ли это было лишь счастье видеть в добром здоровье старого друга, то ли... нет. Нельзя думать об этом. Ещё двух лет не прошло с тех пор, как она получила известие о гибели Мариана. Она любит Тадеуша, но не как мужчину, а как частичку детства, юности, старых счастливых времён. ***          Холодным ноябрьским вечером Эва шла с учёбы. За два года маршрут «дом – университет – дом» немного успел ей надоесть, хотя был не лишён симпатичности (факультеты располагались в новых зданиях и были окружены деревьями). Но сейчас девушка буквально засыпала, шагая домой от остановки. Лекция пани Бауэр была такой скучной…          Неожиданно в её сонное сознание врезался крик: – Эва!          Девушка вздрогнула, опомнившись перед своим подъездом. Ей не показалось? Нет! К ней подлетел молодой темноглазый мужчина в потрёпанной фуражке. Широко улыбнулся: – Ну, вот и я… Скучала? – Франек! – ахнула девушка. Парень улыбнулся и отдал ей честь. Потянулся было обнять, но Эва инстинктивно шарахнулась в сторону, сама не зная, рада ли его видеть. – Я хотел бы… поговорить с тобой, – с волнением произнёс Франта, пытаясь заглянуть в лицо старой подруге. – Я… ну, в армии многое обдумал. – Хоть бы одно письмо написал. – Я побоялся. – Франта протянул руку к замёрзшим девичьим пальцам. – Вдруг ты порвёшь это письмо на куски?          Эва молчала. С одной стороны, ей жаль было нежной детской дружбы, с другой… он ведь её тогда, после скандала с Михалеком, предал. И на «стодневку» отказался к ней прийти, и вообще… Она заглянула в глаза Франека – в них будто тлел тёплый огонёк. Одумался? Но теперь поздно… И всё же… его ей не хватало. – Пошли, поговорим, – решилась девушка. – А пан и пани дома? Может, лучше у нас… – Нет! – больше она в гости к мужчине в жизни не сунется! – И разговаривать будем с открытой дверью! – Ладно, – оторопел Франек. Опустив глаза, проследовал за Эвой.          Мама и папа не забыли, как младший Урбанек обошёлся с их бедной Эвусей. Неодобрительно встретили, отец только кратко спросил, как служилось ему в армии. Франек держался тихо, заметно нервничал и отказался от ужина. Вообще армия пошла ему на пользу – он уж не горбился, а стоял прямо, расправив плечи, и казался почти красивым. Эве вспомнилось, как полез к ней когда-то целоваться… «Надо было соглашаться на Франту, – подумалось ей. – Если бы я только знала тогда, кого люблю!..» – Пошли, поговорим, – повторила она после ужина. Хелька недовольно буркнула, что ей ещё делать уроки, но Эва послала сестре умоляющий взгляд – и вот они с Франтой наедине. Правда, с открытой дверью. Парень покосился на проём и начал: – Эва…          Его голос дрогнул. Слова будто столпились на подрагивающих губах, мешая друг другу пройти. Франек схватил Эву за руку – его ладонь стала ещё грубее – и вдруг разразился горячей и тихой речью: – Ты, наверное, в жизни меня не простишь, но… Я был такой дебил. В армии понял, что не могу без тебя… Чёрт, как это глупо звучит. Прости… тысячу раз прости. Я бы хотел снова стать… твоим другом. Ох, Эва…          Этот горячий шёпот и упёршийся вниз от неловкости взгляд неожиданно тронули девушку. Она часто заморгала глазами, чтобы не заплакать, и осторожно приблизилась к Франеку. Когда-то после издевательств в школе юная Эвуся находила утешение в его объятиях… Но что он, уже взрослый, подумает теперь? Франта глядел ей в лицо, ловил каждый жест. «Да он тебя любит! – шепнуло подсознание. – Иначе не рвался бы поговорить, едва вернувшись домой – пан электрик только вчера вопил от радости на весь подъезд!» Но решиться было сложно… а вдруг Франта, наоборот, вцепится в неё, как Михалек? Эва протянула ручку, осторожно погладила друга по шее… Глаза парня блеснули. Он горячо шепнул: – Какая же ты милая, как ангелочек.          И осторожно, бережно приобнял за талию. Эва нутром почуяла: боится спугнуть, оттолкнуть, отвратить от себя существо, чей образ, тайно хранимый негодницей-памятью, не давал ему затосковать. Она тоже приобняла Франека за расправившиеся плечи, и… поняла, что жаждет его ласки. Два года боялась, давила в себе эти порывы – а теперь… – Я люблю тебя… и всегда любил, – зашептали тёплые губы в самое ухо девчины. – И буду всегда любить… даже после Михалека…          Что он себе надумал?! Эва немедленно вырвалась (Франта держал её не крепко), в гневе заговорила: – Что значит «после Михалека»?! – Ты сама знаешь, что это значит…– Франек вновь уставился себе под ноги. Вот негодный! А она чуть не растаяла от его мужественности! У Эвы не хватало слов. Слёзы обиды и гнева выступили на серых глазах. Ей захотелось дать Франте пощёчину. – Ты правда… идиот, – прошипела она без всякой жалости. – Считаешь меня объедком, который подбираешь за кем-то?! Так знай же, я тебе не объедок… пошёл отсюда! – Эва! – «После Михалека», между прочим, я осталась невинной, чудом спаслась… А если бы и нет, то что?! Думаешь, стала бы вторым сортом? – откуда только в Эве столько смелости – нет, наглости так разговаривать с парнем?! – Ты что, решил, что, раз не смог разлюбить, я и такая сойду?!          Франта позеленел от стыда. Не зная, что сказать, он вновь сгорбился, будто стал меньше. Обычно такое бывало, когда на Франту набрасывался пан Ежи… В Эвкиной душе кипела горечь обиды. Парень схватился за голову: – Вот дерьмо, я всё испортил… Эвуся, прости меня.          С уст Эвы чуть не сорвалось «да пошёл ты к чёрту!». Но Франек и правда сжался, будто она его ударила, и старательно прятал глаза… Капнула слезинка, оставив мокрый след на брюках. И ещё одна. Он плакал у неё на плече после похорон пани Малгожаты… – Не надо… – сердце сжалось. Рука вновь потянулась к шее. Но Франта перехватил нежную ладонь и покрыл жадными поцелуями пальцы. Эва вздрогнула. И это не укрылось от юноши: нервно сглотнув, он прохрипел: – Что же он с тобой сделал, Эвка… Это каким говном надо быть, чтобы с тобой, с тобой такое сделать! А я не понял… Ревнивый кретин…          Сама того не замечая, Эва уже обнимала и жалела Франту. Прерывисто дыша ей в шею, он шептал: – Милая, хорошая, ангел мой… Ох, если б ты меня полюбила… Но теперь, после такого…          «Если б я тебя полюбила хоть три года назад, всего этого бы не было! – с горечью подумала Эва. – И как же я не замечала… Михалек казался таким благородным, красивым, а ты – простым парнишкой с рабочей окраины… Но ты всегда выручал меня и жалел, был мне другом. А он – и так понятно.»          Гнев совсем остыл. Эва обнимала горячее тело с крепкими плечами, по её животу вновь пробежал ток желания. А сердце страдало от жалости к Франеку. Он, правда, поступил с ней ужасно, но теперь раскаивается… и страдает! – Может, и полюблю, – робко прошептала девушка, обвив рукой шею Франты. – Только не делай со мной… ничего такого. – Хотел бы – сделал бы и пораньше Михалека, – выдохнул Франта. Он прямо, честно и внимательно глядел в глаза Эвы. Захотелось расцеловать его хотя бы за порядочность. – Может, хватит обжиматься? – заглянула в комнату Хеленка. Эва смутилась, пробормотала: – Мы не обжимаемся… мы…          В голове было пусто и крутилась песня «Toi, mon amour, mon ami» с дядиной кассеты. Эвка вылезла из объятий Франека: вслед за сестрой в комнату заглянула и мама. Парень заторопился домой, лишь на прощанье шепнул: – Полюби меня, Эвуся…          Она уже почти любила его. ***          Всё вернулось на круги своя. Как и лет пять назад, или Эва после учёбы бежала к Франте, или он к ней – только теперь уже в качестве «молодого человека». Мама скептически поджимала губы, папа «разговаривал» с Франеком на балконе, но Эва была, кажется, счастлива, и родители немного успокоились. Тем более, парня хвалили в «заводувке», и скоро он выпустится и поступит на завод… Пан электрик на радостях попытался бросить пить и торжественно клялся, что возьмётся за ум – но хватило его ровно на неделю. Через неделю его нашли в квартире алкоголички из соседнего подъезда полуголым и абсолютно довольным жизнью. И уже не он Франека, а Франек его гонял – за детские обиды, за пьянство и за всё хорошее. – Как смеешь! Батьку родного! – орал пьяница, бесцельно замахиваясь кулаком. – И вот с такой семейкой ты хочешь связаться? – ставила на вид мама. Эва опускала глаза. Франека было жалко, и от этого девушка любила его ещё крепче.          Как-то раз, почти перед самым Рождеством, многие преподаватели резко приболели, а те, кто не приболел, провели последние зачёты и отпустили студентов. Довольная Эва вернулась домой на два часа раньше, чем рассчитывала, и тотчас же позвала к себе Франека, который – о, счастливый случай! – тоже оказался дома. Сначала они мирно сидели у телевизора, по которому шёл странный советский фильм с Барбарой Брыльской, но потом руки парня постепенно всё нежнее и нежнее стали гладить Эвкины бёдра… Девушка немного смутилась, но не возражала: Урбанека она не боялась, да и ласки, если честно, хотелось… Франек звонко чмокнул её в ухо и, когда фильм кончился, горячо зашептал: – Ты не хочешь пережить никакую… исключительную историю?          На щеках Эвы расцвели розы. Она опустила глаза: – Ну… только после свадьбы… – После свадьбы – это не то, – заявил Франта, любуясь чем-то в районе Эвкиной груди. – У тебя… блузка расстегнулась.          Он потянулся как будто поправить ей туалет, но хитрые пальцы хлопца побежали по остальным пуговицам. Эвка взвизгнула и совсем зарделась: – Хулиган! – Ни чуточки, – страсть придала Франте смелости. Он прижал Эву к себе. Что за одеколоном от него пахнет? И ещё чем-то таким… притягательным. Эвка прижалась щекой к плечу Франека, нежно погладила его по груди: – И почему я в тебя так влюбилась?.. – Потому что так надо. – Теперь Франек расстёгивал пуговицы уже на себе. – Пошли-ка в твою комнату.          Поколебавшись, Эва всё же закрыла дверь за Франтой. Ну мало ли, явится Хеленка, потянет за ручку… а там представление «Адам и Ева после искушения змеем». Искушение было и в самом деле страшное. Франек тискал её, кажется, за все места сразу и только постанывал: – О–о… Я пять лет этого ждал!          А она льнула к нему, как лиана к дереву, и шептала: – Ты ведь женишься на мне, да? Да?          На это Франек растрепал ей косу, как в третьем классе, и притворно рассердился: – Не порть момент, Эвка. Женюсь, конечно, как закончу учёбу и найду работу! Не переживай, я – не Михалек, не брошу.          Воспоминание о Михалеке чуть не заставило её разрыдаться. Но любимый не дал ей затосковать – прижал к себе и шепнул: – Обними за шею.          Эва повиновалась. Её подхватили на ручки и опустили на кровать: – Вот так-то лучше…          «Как ты меня поднял? Я же толстая», – подумала Эва. Тем временем Франек занервничал, опустил глаза и пробормотал: – Я… не знаю, что тебе успел показать этот выродок, но, в общем, не бойся ничего. Обещаю, против твоей воли ничего не сделаю. Представь, что сейчас у нас первая брачная ночь и всё такое…          Эвка смутилась. Посмотрела на плохо раздвинутые Хелькой шторы. Вновь почувствовала этот запах – запах мужской силы… Но силы нежной, покорной своей любви. Решилась – и расстегнула лифчик. – О-о, – простонал Франта. И живо сбросил с себя штаны.          Они долго нежились в кровати, лаская и исследуя друг друга. Франек отнюдь не был героем-любовником, но действовал аккуратно, а Эва просто не представляла, как оно всё бывает, и боялась сделать ему больно. Парень млел, когда она брала его пенис, как автомобильный рычаг, своей нежной ладонью. Наконец, он прошептал: – Больше не могу, Эвка… Готовься… – Ты в меня это засунешь?! – поразилась девушка. – Ну да… Хочешь, нет?          Отступать не хотелось. Падать ниже уже некуда, а познать тайну хочется… и очень уж мучает истома внизу живота. Она решилась, храбро кивнула – и Франек, аккуратно раздвинув ей ноги, попытался лечь сверху… Но не успел: его глаза расширились, щёки покраснели, а на белый, как сметана, живот Эвы полилось что-то тёплое, почти горячее. Эва завизжала, застыла, ей вдруг стало ужасно стыдно. А вдруг она забеременеет?! Что он с ней сделал?! – Что это?! – в ужасе вскрикнула девушка. – Это? – Франек вновь уставился вниз. В комнате запахло чем-то похожим на хлор. – Э-э-э… Сперма, Эва. Не бойся.          Она хотела заверещать, как мама при виде мыши, но виноватый вид Франты посеял в юной грешнице весьма конкретные опасения: – Я не… забеременею?! – Нет, нет, это точно нет, – забормотал Франек, пряча глаза. – Прости, Эвуся… Это я оплошал.          Эва боялась пошевелиться. Оплошал Франек или нет, её мало заботило. Её пугала сама ситуация. Слишком она ему доверилась, перешла черту. – Надо тебя отмыть, – сказал Франта, сев на постели. – Скорее, в ванную!          Он долго обмывал испачканный девичий живот из душа, успокаивал, шептал, что с Эвкой ничего не будет, но девушка была сама не своя, как будто грязная тайна мироздания всё же задела её… Они уже собрались выходить из ванны – хлопнула дверь. У Эвы сердце ушло в пятки. Долго же они с Франеком ласкались в постели! – Интересно, кого чёрт принёс? – буркнул Франта. – Ходить с голым задом перед твоими я не готов… – Надень папин халат, – шепнула Эва. – Что там за возня в ванной? – спросил пан Марек, основательно дёрнув дверную ручку. – Эвка, ты?          Когда Адам и Ева... то есть Эва и Франта предстали пред зоркими серыми очами, девушке захотелось провалиться от стыла в подвал. Парень тоже смутился и сгорбился. Пробормотал: – Это не то, что вы подумали… – Ну конечно, – папа сверлил глазами обоих, – вы, наверное, изучали в ванной вопросы ленинизма?          Эва чувствовала себя так, словно уже летит под землю от стыда. – Через пять минут жду вас на кухне. Одетыми. Поговорим.          Следы тошнотворного запаха ещё ощущались в комнате. Франта открыл окно, раздвинув шторы навстречу вечерней тьме. Ободряюще посмотрел на Эву, как перед контрольными по математике. Но на кухню, как и Эва, шёл на ватных ногах и дважды споткнулся о пороги. – Молодые люди, у вас есть мозг? – вежливо поинтересовался папа, уже выкуривший сигаретку. – Хотя бы у одного из вас? – Нет, наверное, – неловко пошутил Франта. – Я заметил. Итак, когда свадьба?          Эва опустила голову. Свадьба? Она, конечно, не против, но… – Когда я закончу профтехучилище… – Это плохой ответ. – Папа закурил ещё одну. – Подумайте ещё. – Хоть завтра, – сдался Франта. – Эва, ты что скажешь?          Эва уставилась в стол. Папа нахмурился: – Я надеюсь, всё было по согласию? Или… – Да, да, – пискнула девушка. – По согласию.          «И ничего не было. Но, Боже мой, не объяснять ведь папе…» – Дочь, на кой чёрт… Хотя, наверное, это было ожидаемо, – отец выдохнул облачко дыма. – Я боялся, что это случится лет на пять раньше. К счастью, нет… Франта, – папа резко повернулся к нему, – я готов доверить тебе Эву, но только при двух условиях. – Слушаю, пан Марек. – Первое: ты не будешь алкоголиком. И второе – твой отец не будет обижать Эву. Иначе обоим покажу, где раки зимуют.          Франта выдохнул, иронично улыбнулся: – Да что вы. Папа спит и видит, чтобы я женился на Эвусе. А что касается… – Вот это мне и не нравится. – Папа раскурил ещё одну сигарету. – А теперь – план действий. Завтра же вы берёте двух свидетелей и идёте в ЗАГС. Вам понятно?          Эва подумала о подружках из института. Кого попросить: Кингу или Юльку? Хоть монету кидай… – Понятно, – рассеянно шепнула она. Франта тоже сказал, что ему понятно. Из коридора донёсся шум: это мама вернулась с работы. – Иди обрадуй мать, что ты выходишь замуж, – в серых глазах наконец появилась тёплая улыбка. – И ты, красавчик, похвастайся будущей тёще. Вот она – детская дружба!        «Любовь ли это? Дружество ли это?» – вспомнились Эве некстати стихи Мицкевича.