Долгая дорога к переправе

— Нян… О-о-ох… Нян, как же мне хорошо с тобой… Ты такая… такая… настоящая! Узел на желтой шелковой ленте почти развязался. Ки затянула его покрепче, убрала несколько выбившихся прядей за уши. Тогон-Тэмур затих, уткнувшись лицом куда-то ей под ухо, пока она приводила в порядок его волосы. Супруг сейчас напоминал самого себя десятилетней давности: юный, восторженный, неловкий… Впрочем, неловкий — все-таки уже не про него. Гаремные занятия пошли ему на пользу, слова госпожи Лю о блаженстве на ложе вполне подтвердились. И такой — с одной лентой, собирающей волосы в хвост, без длиннющей золотой шпильки и заколки-гуань — он нравился Ки гораздо больше. «Люблю, когда ты гладишь меня по голове, — признался Тогон-Тэмур, — а она мешает». От его дыхания шее сделалось щекотно. Фыркнув, Ки шутливо уточнила: — Если я настоящая, то другие твои женщины, получается, игрушечные? — Нет, я не то хотел сказать, — Тогон-Тэмур отодвинулся и лег на бок лицом к ней, подперев кулаком висок. — В гарем же отбирают только самых красивых, верно? Ну да, красивые, все пятьдесят пять… Но, понимаешь, они какие-то одинаковые. Одинаково целуют, одинаково стонут, шепчут одно и то же… Имена даже не пытаюсь запомнить! Спасибо Докману, у него есть расписание, с какой из них когда. Половина уже беременна, и он стал меньше наседать на меня со своим «первым делом императора», — он очень похоже передразнил старика-евнуха. — Честное слово, иногда я чувствую себя не Сыном Неба, а племенным жеребцом! — Главное, не требуй травы на завтрак! — сквозь смех заметила Ки. Тогон-Тэмур тоже рассмеялся и обнял ее. — Я всегда жду полнолуния, чтобы прийти к тебе. — отсмеявшись, он заговорил серьезно. — Потому что с тобой каждый раз — как первый. Ты для меня больше чем императрица. Ты мой друг. Ведь никто из тех женщин не рисковал жизнью ради меня, не спасал, не поддерживал… — А еще ты у меня висел вниз головой! — попробовала продолжить веселье Ки. Ей было и приятно и больно от этих признаний, на которые она не могла ответить так же горячо. — Помнишь, в лесу, когда мы убегали от Танкиши? — Тогда я еще был уверен, что ты парень, — Тогон-Тэмур смущенно улыбнулся. — Но все равно уже любил тебя. За все то, о чем только что сказал. — Но теперь-то у тебя наверняка появились новые друзья? — спросила Ки, чтобы увести разговор от необходимости ответного признания. — Ну-у, у императора такая толпа друзей — к трону не пройдешь… Хотя двое настоящих в самом деле есть, мы знакомы с детства. Это Тинчу и Кама, ты их наверняка видела. Ки не поверила своей удаче. После разговора с Тал Талом она ломала голову, как узнать побольше о новом враге, не обнаруживая ни перед кем своего интереса — и вдруг такая возможность! Тинчу был ей знаком: он входил в круг помощников канцлера и нередко присутствовал на обсуждениях государственных вопросов. Но при имени «Кама» в памяти не возникало никаких образов. — Погоди-ка… — она притворилась, будто усиленно пытается вспомнить. — Кама… невысокий такой, толстенький? — Что ты, совсем нет! Он моего роста и сложения. Докману кто-то насплетничал, будто он захаживает в гарем, но я не верю. Кама предан мне и честен, я много раз убеждался в этом. Это просто глупые слухи… особенно теперь. — Почему? Тогон-Тэмур отстранился от нее и сел на постели. Запахнул на груди ночной халат, медленно, с какой-то нарочитой тщательностью завязал пояс. И только потом ответил: — Потому что он почти евнух. Из-за канцлера. Перед «канцлером» явно слышалось не произнесенное «твоего». Перемены в настроении супруга уже давно не пугали ее — если бы не упоминание наставника. Ки тоже натянула халат и села рядом. — Причем тут канцлер? — У них был поединок. Тал Тал оскорбил его родителей. Это услышали многие. Кама не мог не вызвать его. — Он сам тебе это рассказал? — Да, сам! — Тогон-Тэмур взглянул на нее с вызовом. — А потом подтвердили другие! Почему я не должен верить старому другу? Потому что канцлер, по твоим словам, сама безупречность?! Ки не ответила. «Нас связывает давнее и крепкое чувство взаимной неприязни… у него изощренный ум и душа шакала…». Определенно, наставник что-то не договаривает. Как бы то ни было, если на стороне Камы император, одолеть его будет непросто. — Я никогда не называла его безупречным… Он всего лишь стремится соответствовать требованиям учения Кун-цзы. Любимый, пожалуйста, давай не будем тащить кого-то третьего в нашу постель! Нам ведь так хорошо вдвоем… — Она обняла его сзади, прижавшись грудью. Обычно такой прием действовал безотказно. Помог и в этот раз. Утром по случаю хорошей погоды Тогон-Тэмур затеял прогулку по заснеженному саду. Дама Хен, знавшая, казалось, каждую мышь во дворце, пообещала госпоже показать, наконец, этого загадочного Каму, непременного участника больших и малых императорских выходов. Ки решила пока ограничиться осторожным наблюдением, но наперсница медлила. — Странно… Камы почему-то нет, госпожа. — А когда ты видела его в последний раз? Выяснилось, что он уже несколько дней не появлялся при дворе. Значит, подозрения наставника ошибочны? Или нет? Привычно изображая безмятежность, Ки со смутной тревогой вглядывалась в пеструю компанию вельмож: до вчерашнего дня она редко задумывалась о том, какие люди окружают супруга, все ее внимание занимала женская половина дворца. Эти разодетые в меха и бархат царедворцы — не чиновники, не военачальники, — кто они? Что у них на уме? — Вот он, госпожа! — шепотом воскликнула Хен, — Идет к его величеству! Конечно же, она много раз видела это лицо: приятное, с правильными чертами, но заурядное, точно вывеска какой-нибудь лапшичной. Одет богато, почти вызывающе, впрочем, как и остальные. Подобострастен… Но императору такие нравятся, к сожалению. Он принимает лесть за доброжелательность и не слушает ничьих предостережений. Любопытно, что такого сделал или сказал этот, на первый взгляд, совершенно обычный придворный угодник, чтобы наставник утратил каменную сдержанность и опустился до оскорблений? Едва Ки подумала о наставнике, как и он появился следом на той же дорожке, по которой прошел Кама. Увидев его, император помрачнел и, милостиво кивнув Каме, молча смотрел на приближающегося канцлера. Тот не ускорил шаг. — Ты выяснил, почему вчера взбесились лошади? Когда отзвучал вопрос, сделалось так тихо, что слышно было, как с ветвей ближайшего платана падают комья снега, потревоженные птицами. — Мне не удалось это сделать, ваше величество. Но есть человек, которому все известно. — И кто же он? — Кама, ваш преданный слуга. Он знает, что именно случилось с колесницей наследника. Церемонный, как обычно, поклон и приглашающий жест в сторону «преданного слуги»: мол, тебе слово. Ки с ужасом и недоумением смотрела на Тал Тала: что происходит? Неужели его ждет отставка и тюрьма?! — Значит, твой хваленый ум в этот раз тебе не помог? — усмехнулся Тогон-Тэмур. — Не помог, ваше величество, — бесстрастия в голосе канцлера хватило бы на десяток будд. — И ты просил помощи у того, кого оскорбил? — Казалось, император испытывает странное удовольствие, задавая такие вопросы. По-звериному чувствуя настроение вожака, свита за его спиной посмеивалась все более откровенно. — Да, ваше величество. Кама был снисходителен. Царедворец, словно по рассеянности все это время стоявший рядом с императором, изобразил скромную улыбку и потупился. Ки сжала кулаки, радуясь, что этого не видно в длинных рукавах шубы. Тоже опустила взгляд, чтобы Кама не увидел в нем испепеляющей ненависти. А Тал Тал напоминал ледяную статую. — Итак, Кама, — обратился к нему император. — Что тебе известно? — Вчера ваш недостойный слуга вместе со всеми приветствовал колесницу наследника. Признаться, до сих пор не могу забыть это чудное зрелище! Но тем чернее был ужас, что объял меня, когда лошадьми внезапно овладели демоны безумия… «Слушать приятно, этого не отнять, — размышляла Ки, — говорит складно, умеет чувство показать. Если еще и слезу пустит…» — Ужасно! Ужасно! — его голос в самом деле задрожал. — Но в тот миг я заметил какого-то оборванца, у которого в руке была сосновая ветвь с лэй пен! Мои люди задержали мерзавца! Я как раз собирался сообщить о нем господину канцлеру, но тут он сам повстречался на дороге. Преступник уже в дворцовой тюрьме, ваше величество. Он во всем признался. — Благодарю тебя, Кама. Что ж, Тал Тал, считай, тебе повезло: я тоже буду снисходителен, — Тогон-Тэмур дал знак, что пора возвращаться. — Убирайся с глаз моих прочь и не показывайся до завтрашнего полудня! Таково твое наказание! …Чистый лист белой бумаги отправился в дом канцлера еще до заката. Но вскоре дама Хен вернулась с ответом, которого императрица не ждала. На том же листе было написано: «Снова пришлось выбирать. Но я был прав.»

***

Предыдущей ночью. Десять дней назад этот человек пришел к францисканцам в поисках Бога. Говорил, из-за страшной раны утратил смысл жизни и отчаялся найти его в прежних храмах. Остался при миссии, довольствуется малым и уже начал изучать Святое Писание. Чем занимался вчера? Всё тем же. Кто это может подтвердить? Иса перевел вопрос. Иоанн и Николай молчали. Толмач с тревогой посмотрел на них обоих: что теперь? Кто ответит канцлеру, который с каждым мгновением ожидания делается все мрачнее? Слуги тревожно шушукались. Охрана крепче взялась за копья. Зловеще одноликие спутники канцлера криво ухмыльнулись и демонстративно поправили пояса с саблями. День был изматывающим, и ночь выдалась под стать ему. Сдержанность и вежливость давались все труднее. Тал Тал вздохнул, спешился и перешел на фарси. — Господин Ма-Рино, вчера вы и ваши спутники были на празднике. Никто из вас не знает, чем занимался Кама в ваше отсутствие. Но я это знаю. Прошу вас выдать мне преступника. Заметьте, пока еще прошу — как человека, с которым пил архи за одним столом. — Насколько я помню, вы тоже были довольно далеко от колесницы наследника, — ответил Мариньолли на том же языке. — Но утверждаете, что знаете… А вдруг вы ошибаетесь? Тал Тал посмотрел на него с новым интересом. — Вы или смельчак, или глупец, если задаете такие вопросы. Опыт нашего знакомства подсказывает, что скорее первое. Значит, вы понимаете, что к утру тут останутся пепелище и обгоревшие трупы, когда мне надоест вас уговаривать! — Брат Иоанн, отдайте им преступника! — не выдержал Николай. — Вы же видите: этот варвар вот-вот возьмется за саблю! Он говорил на тосканском наречии, но смысл его восклицания был для Тал Тала совершенно ясен: уж очень перепуганным было лицо монаха. В пляшущем свете факелов все лица западных варваров — носатые, с круглыми глазами навыкате, — казались меркиту масками ужаса из какого-то причудливого балагана. Мариньолли, однако, не выглядел испуганным. Скорее, печальным. Жестом он попросил Николая не вмешиваться. — Да, в вашей власти устроить резню, канцлер. К сожалению, я владею всего тремя языками, но ни в одном из них сочетание слов «благородный муж» не означает пепелище и трупы. Сдается мне, ваш мудрец Кун-цзы также не подразумевал их. Тал Тал скрипнул зубами. — Не понимаю, почему вы так упорно его защищаете! — Потому что опасаюсь расправы без суда, — ответил францисканец, не повышая голоса. — Вы обвиняете Каму в серьезнейшем преступлении. Все, чего я прошу — справедливый суд в присутствии императора. Если вы пообещаете это, мы передадим вам нашего послушника. — Обещаю, — не сразу ответил канцлер. Мариньолли кивнул: — Мне достаточно вашего слова. Иса, сходи, пожалуйста, за Камой. «Этот человек не угрожал, не пытался подкупить меня или задобрить, — размышлял Тал Тал, пытаясь понять, что именно сейчас произошло. — Он напомнил мне, кто я есть, вернее, кем должен быть прежде всего в собственных глазах. Так просто и в то же время непостижимо… Он безоружен и беззащитен — и он сильнее меня. В чем источник его силы? Надо поговорить с У-цзы об этом.» Видеть щеголя Каму в обносках было непривычно, но держался он как вельможа. Поклонился францисканцам, поднял глаза на Тал Тала: — Ну и где веревки? Или доверяешь? — Кама, мы будем молиться за тебя, — напутствовал его Мариньолли. — Иди давай, — буркнул Тал Тал, садясь в седло. И добавил в сердцах: — Меньше всего он заслуживает ваших молитв, господин Ма-Рино! — Ты молодец, — заявил Кама, едва за ним и тремя всадниками закрылись ворота миссии. — Я боялся, что придется проторчать у этих еливэнь намного дольше. Для разоблаченного преступника у него был слишком беспечный и самодовольный вид. Он шел, будто на прогулке, и даже замурлыкал себе под нос какую-то песенку. — Странно, что не пытаешься отпираться, — заметил Тал Тал. — Зачем отпираться, взрыв в самом деле я устроил, — весело откликнулся Кама. — Говорю же, ты молодец! К тому же очень любезно с твоей стороны заехать за мной и проводить домой. Жаль, лошадь не привел, но ничего, тут недалеко. «Он в своем уме? — мелькнула у Тал Тала тревожная мысль. — Или просто издевается?» — Мы во дворцовую тюрьму идем. Утром предъявлю тебя его величеству. К ночи подморозило, небо очистилось, и полная луна висела над столицей во всем блеске. К тому же путь от францисканской миссии пролегал по богатым хутунам, где не скупились на фонари у ворот. Кама остановился под одним из них и повернулся к Тал Талу. — Ошибаешься. Мы идем ко мне домой, где ты оставишь меня и уйдешь. А завтра объявишь императору, что это я помог тебе найти и схватить преступника. Он, кстати, уже сидит под замком. Причину взрыва, так и быть, можешь сам объяснить. Тал Тал надеялся разглядеть в нем признаки безумия, но видел лишь торжество и неприкрытую издевку. Кама широко ухмыльнулся и поманил его пальцем: — Слезай, дорогой друг, хочу кое-что шепнуть тебе на ушко… Его тон не предвещал ничего хорошего, но Тал Тал спешился и подошел к нему. — Кама, хочешь мстить — мсти мне одному, причем тут наследник?! Ты же едва не убил его! — Плевал я на наследника, — процедил Кама, приблизив свое лицо к лицу Тал Тала. — Подох бы, не беда: император новых заделает. Да, когда-то я хотел убить тебя. Когда рана загноилась и лекарь резал меня по-новой — ох, как я мечтал свернуть тебе шею! А когда понял, что из-за тебя сделался евнухом… — он попытался ухватить его за дэгэл на груди, Тал Тал отбросил его руки, но Кама будто и не заметил этого, продолжая плеваться словами: — вот тогда я захотел, чтобы ты жил! Долго жил — и мучился, как я! — Ты безумен, — Тал Тал отшатнулся от него. — Завтра скажу императору, что ты помутился рассудком и тебя нельзя обвинять… Кама коротко хохотнул и посерьезнел: — Я в своем уме и меня не обвинят. Повторяю, завтра ты объявишь императору о собственном бессилии… о, да, ты поймешь, каково это! Хотя признаешься не в том, что не можешь присунуть императрице — кстати, не твой ли щенок ехал в колеснице? — а в том, что оказался тупым, как… Тал Тал схватил его за горло и впечатал в ворота. — Еще слово — и я скажу императору совсем другое: ты напал на меня, а я защищался. Найду толпу свидетелей. — Убивай!.. — лицо Камы побагровело, он хрипел, но пытался улыбаться, и от этой улыбки мороз подирал по коже. — Узнаешь… что я… тебе приготовил… Пальцы закаменели на чужом кадыке, разжались с трудом. Кама прокашлялся, растирая горло. — Любопытно, да? Все просто: если со мной случится что-нибудь плохое, весь Даду узнает, как один достойный толкователь учения Кун-цзы по имени У Чифан вместе с ведьмой Лю готовили заговор против правящей династии! Сотня писем уже готовы, как и надежные люди. — Лжешь… — выдохнул Тал Тал. — А ты проверь, — Кама подмигнул ему. — Рискнешь предать учителя? Между прочим, эти… — он мотнул головой в сторону францисканской миссии, — во всех подробностях рассказали мне об их учителе Иссу-цзы. Представляешь, ему ужасно не повезло с учениками: один предал, другой отрекся… Но тебе-то не впервой предавать, верно? Дядюшка твой… Он говорил еще что-то, но Тал Тал уже не слышал его. Пристально глядя ему под ноги невидящими глазами, он потянулся к палашу на поясе. «Убей поганую тварь! Убей!» — требовал, бесновался степняк, признающий один закон: оскорбление смывается кровью. «Пока ты не принял подарок, он остается у дарящего», — напомнил канцлер империи Юань. «Вырвать грязный язык!» — «Не смей рисковать добрым именем учителя»! — «Кама лжет!» — «Скорей всего нет, и ты это понимаешь». Медленно, очень медленно рука, обхватившая рукоять палаша, опустилась. — …вот с западными варварами ты меня разочаровал, — оказывается, Кама все еще продолжал говорить, — Я ждал, ты перережешь их, а тот носатый тебя уболтал. Тал Талу вдруг показалось, что он с головой окунулся во что-то непередаваемо грязное. Нестерпимо захотелось добраться до лохани с чистой горячей водой. — Так ты поэтому у них спрятался? Было в его лице что-то такое, отчего Кама запнулся на мгновение, но все-таки ответил: — Ну да. Любопытно было поглядеть, как ты снесешь голову своему знакомцу… — Идем. — К-куда? — К тебе домой. Или ты передумал и хочешь в тюрьму? Тал Тал взял своего коня под уздцы и неторопливо пошел первым. Кама, потоптавшись в недоумении, двинулся следом. Последними ехали близнецы, безмолвные, как тени. Шли молча. Лишь у самых ворот дома Камы — богатого, с двумя сидящими каменными львами, — Тал Тал обернулся к нему и проговорил как ни в чем не бывало: — Знаешь, я иногда задумываюсь: что скажут о нас люди лет через двести-триста? Например, ее величество вспомнят как милосердную правительницу, помогавшую бедным. Меня, надеюсь, запомнят как канцлера, при котором прекратился голод, потому что уже построены дамбы в нужных местах вдоль Желтой реки и она весной не затопит посевы… А что будут говорить о тебе? Что был труслив и жалок? — Предпочитаю жить здесь и сейчас, — ухмыльнулся Кама. — А завтра поглядим, кто из нас жалок.

***

Весной, когда подсохли дороги, папский легат Джованни Мариньолли двинулся в обратный путь. Нельзя сказать, что его миссия увенчалась успехом, поскольку количество христиан при дворе императора не увеличилось, да и сам Тогон-Тэмур без воодушевления отнесся к идее принять крещение. Тем не менее брат Иоанн покидал Даду с легким сердцем: он ехал домой! Правда, не удалось повидаться перед отъездом с канцлером: во дворце сообщили, что господин чэнсян отбыл инспектировать состояние береговых укреплений. Но, видимо, местные божества удачи решили напоследок порадовать того, кто считал их не более чем суевериями. На второй день пути караван легата встретился с десятком всадников, возвращавшихся в столицу. Канцлера легат узнал издалека — по волосам цвета меди. После той памятной ночи Мариньолли больше не видел своего высокопоставленного знакомца. Однако Кама раз или два попадался ему на глаза. Дела у бывшего послушника, судя по всему, обстояли превосходно и он начисто отказался от намерения сменить веру. Ни того, ни другого легат расспросить не мог, но утешался тем, что канцлер все-таки оказался человеком слова. Зимой он производил впечатление человека, который вплотную приблизился к зрелым годам; теперь же, окруженный зеленеющим простором, под яркими лучами весеннего солнца, выглядел жизнерадостным юношей — особенно когда улыбался. Мариньолли от души обрадовался ему и уговорил сделать небольшой привал, чтобы дать лошадям отдых и поговорить напоследок. — Право слово, канцлер, сейчас вы являете собой живую аллегорию процветающего государства! — Живую… что? — рассмеялся Тал Тал. — Вы перешли на какой-то незнакомый мне язык, господин Ма-Рино! — Просто очень рад, что могу попрощаться с вами перед отъездом. И поблагодарить за мудрость в ту ночь… — Она стоила мне огромного унижения на следующий день. Канцлер помрачнел и словно опять прибавил себе десяток лет. — Вы защищали редкостного подлеца. Кама ведь не только признал, что устроил взрыв: он хвастался этим! И остался жив и невредим — благодаря своей подлости. — Но как ему удалось выкрутиться? — Выставил преступником какого-то бедолагу из собственной прислуги. Пообещал ему щедрую награду и непременное спасение… Тот согласился — из жадности и глупости. Позже его по-тихому удавили в тюрьме. — Выходит, я не ошибся в своих подозрениях, — вздохнул Мариньолли. — Его усердие в послушничестве изначально отдавало фальшью. — Он помолчал и добавил: — Вижу, вы торопитесь, вас ждут государственные дела. Не знаю, доведется ли нам увидеться еще когда-нибудь, поэтому хотел бы сказать в утешение и надежду: мельницы Господни мелют медленно, но помол их мелок. Кажется, у вас это называется карма?

***

Вернувшись в Европу, Мариньолли получил епископство и обосновался в Риме, где его заметил император Священной Римской империи Карл IV. Монарх заинтересовался рассказами епископа о путешествии на Восток и пригласил его в свою столицу — Прагу, где поручил создание богемских анналов — хроник Чехии. Очевидно, работа пришлась Мариньолли не по вкусу, поскольку писал он не столько о прошлом чешской земли, сколько о своих странствиях по Великой Тартарии. В Праге он и скончался в свое время, а его хроники почти на пятьсот лет были забыты и лишь в первой половине XIX века на них обратили внимание историки. В записках Мариньолли нет ни слова о чэнсяне империи Юань, да и само пребывание в Ханбалыке-Даду описано в нескольких коротких абзацах. Но мне очень хочется верить, что где-нибудь в одной из параллельных вселенных меркит и флорентиец все-таки сидели за одним столом.