Qui Circumdabit Me (Те, Кто Меня Окружают)

Апрель в том году выдался на редкость морозный. Шилов в тот день, утром, прибыв в Саратов, выгрузился из такси около школы, в которой учился Ваня. Жёсткий и колючий, почти что зимний ветер щипал нос. Было сыро, небо затянуло серо-белыми облаками. Лужи одна за одной мельтешила под ногами, будто нарочно хотели испачкать ботинки. Вчерашний снег будто мгновенно расползся по серым кучам на краях тротуаров. Несмотря на это, было пасмурно и морозно. Эдмунд специально для этого оделся как можно теплее. Он был худой и поэтому часто мерз. Выйдя из машины, он вздрогнул, почувствовав на себе такую неприветливую погоду. Поправив шнурок на берцах и поправив штаны над ними, он, тяжело вздохнув, пошел в направлении школы. Вокруг были как попало разбросаны машины, и уже ближе к нужному пешеходному переходу стало особенно много людей. Все они были одеты так же тепло, но шли не с пустыми руками, как Шилов, а несли с собой цветы. У каждого они были или живые, или искусственные, но обязательно в четном числе. Некоторые шли с массивными свечами и лампадами. Толчея, неуклюже двигаясь, подбиралась к воротам школы, к тому месту, где произошла попытка убийства. "Ну я-то знаю, Ваня жив, и с ним скоро будет все хорошо", - думал Шилов. Он старался держаться на краю толпы, и двигался будто с каменным лицом. Перед тем, как расплатиться с таксистом, который поджидал его, он вытащил беспроводные наушники, только появившиеся в то время, и одной рукой, засунутой в карман, распутывал их. Эти движения вскоре стали непроизвольными, даже навязчивыми. Люди вокруг шли с поникшими лицами. Они будто хотели проститься с ребенком, которого якобы убили, в последний раз пожалеть его - уже тогда, когда это ему, казалось бы, не было надо. Эдмунд добрался до входа в школу. Прямо под окном кабинета директора и учительской, неподалеку от главной двери, образовался стихийный мемориал Ване. Его сформировали почти сразу же. Под железным забором, за которым был двор-колодец, закрытый почти что наглухо, были огромной горой навалены цветы. Внизу, на нескольких досках, длинным рядком были расставлены лампадки и свечи. "Такое чувство, будто идёшь по кладбищу," - подумал Эдмунд. Прямо перед ним, в массивной деревянной рамке, стояла фотография Ивана. На ней он выглядел гораздо лучше, чем на тех, которые показывали Шилову. Люди толпились вокруг ещё вчера появившегося монумента. Толчея растянулась на несколько улиц, образовав в тех местах настоящую пешую пробку. Все они на минуту останавливались около груды цветов и горящих лампад. В куче народа виднелись самые разные лица, но все они постепенно сливались в одно серо-белое месиво. Шилов выбрался из общей массы и стоял у монумента дольше всех. Он видел перед собой Ивана, который был вообще неузнаваем. Ребенок на фотопортретах, прикрученных проволокой к забору, выглядел совершенно неузнаваемо. Он улыбался своим молодым лицом и имел относительно счастливый взгляд. Он выглядел здоровее, чем был в последнее время. Кожа у него ещё лоснилась, лицо не выглядело таким ссохшимся и обесцветившимся. Иван на фотографии сидел за партой в школе; видимо, снимок был сделан до какой-то линейки. Он был жив и здоров, но не мог улыбнуться. Взгляд был испуган, и ребенок, сидящий в очень закрытой позе, будто чего-то боялся. "Он будто сгорел," - подумал Шилов, - "но и тогда, наверное, жить ему было не лучше". На последней отчётной фотографии, которую отправила ему Столярова вчера вечером, он лежал без движения, побледневший до цианоза и с неплотно замкнутыми веками, будто он спал. Но на этом снимке он умиротворенно улыбался, будто предвкушал предстоящую новую жизнь. "Прости меня," - вдруг сказал ему про себя Шилов, - "Прости, что так медлил. Я через десять минут буду и заберу тебя отсюда". Стоящий около стихийного монумента задумчиво, он вдруг быстро двинулся дальше и подошёл к полицейскому, дежурившему около входа в школу и охранявшего памятник. -Good afternoon, - произнес он по-английски. Это был пароль, по которому страж порядка должен был распознать Шилова. -Здравствуйте, Эдмунд Теобальдович, - ответил милиционер на посту. Он вынул плотную кипу бумаг из-под подола куртки и протянул Эдмунду. -Это же протокол допроса Гадюкиной? Оригинал или ксерокопия? -Мы его отксерили, Эдмунд Теобальдович. Ещё один лежит в отделении, мы втихаря его стащили на минуту. -И что вам за это было? -Да особо ничего. -А ты сам их читал? -Сам не читал, но хотел бы, надо сказать. -Вот сейчас я и посмотрю на нее, - ответил Шилов, закрыв спиной кипу листов A4 от посторонних глаз. Он быстро, буквально за пару минут, пробежался по кипе бумаги. При этом он читал с увлечением и жадно, будто хотел уловить все, что только можно и прочитать между строк то, что следовало читать буквально. Он принял на несколько минут деловой вид, склонившись над листами, а полицейский на посту стоял, не шелохнувшись. -И что, тебе не интересно? - спросил вдруг его Шилов. -Мне не положено. Сказали, мол, распознай и отдай. -Ладно, - ответил Эдмунд, закончив читать. Он сбил протокол допроса о коленку и, складывая ее в рюкзак, начал пересказывать содержимое, - короче, дело происходило так. Начнем с задержания. Ее схватили около подъезда и, запихнув в машину, потащили на допрос. Допрашивали с утра до вечера; она даже призналась в убийстве. -Призналась!? -Сам удивлен, но так и есть. Под пытками, конечно, как гласит приписка, но выбили из нее признание. Потом пытались заставить написать явку с повинной, но тут пришли какие-то темные личности, видимо, начальство, и велели ее отпустить ввиду нехватки доказательств. А потом, после всего, тоже была приписка: ее около отдела поймала разъярённая толпа и пыталась было устроить самосуд, но полиции пришлось их разгонять. В итоге сейчас она гуляет на свободе. Конечно, о признании быстро пошли слухи в городе, и ее даже, так сказать, без суда и следствия лишили каких-то там степеней, званий и должностей, но с работы не уволили. Про мотивы преступления история умалчивает. -И что с ней сейчас? -Сегодня пошла на работу. Может, сидит и смотрит на нас. Хотя кровавая лужа до сих пор стоит на снегу; если хочешь - сходи посмотри. -И дело, наверное, замнется? -Замнется - и слава богу. Нам сейчас лишнее внимание не нужно. Гадюкина, по сути, сама себя накажет. Ну или ее прихлопнут таким же образом. А так, как говорится, после нас - хоть потоп. Сзади них, стараясь как можно быстрее идти по весеннему льду, шла учительница истории. -Это историчка? - спросил Шилов, - а то как бежит; может, опаздывает. Старушка остановилась около дверей в школу. Эдмунд уступил ей место. Он засунул замёрзшие руки в карман и постучал по кобуре пистолета, спрятанной в штанах. -Она, наверное, - предположил полицейский. -Сейчас поздороваться надо, - предположил Шилов. Когда бабушка подошла, он тихо произнес: -Здравствуйте, Людмила Сергеевна. -Эдмунд Теобальдович?! - удивлённо переспросила она, забыв спешку, - это Вы? -Да, а Вы как узнали? - поинтересовался Шилов. -По говору поняла. Чувствуется нижнесаксонский диалект. У Вас там родственники? -Да, в Ганновере. А так я тридцать лет в Англии жил и бываю там каждый месяц. Думал, Вы про английский акцент. -Просто муж служил в ГДР, в районе Магдебурга, прямо рядом с границей: там часто в Западный Берлин немцы из ФРГ ездили: для них въезд был свободен. И у них был говор в основном типа Вашего. Ну понимаете: "Р" или глотаете, или так называемый "linking R", и ещё "И" говорите как в германских языках, или как длинное и мягкое "И", как в слове "sheet", например, или как короткий "Ы", как в "bitte". А так - все европейцы примерно на одно лицо, будто есть только три народа: русские, немцы и итальянцы, а остальные - их подтипы. Кстати, я хотела сейчас про Вас рассказать, сейчас как раз по теме. Может, зайдёте быстренько? -Лучше не надо, спасибо, - ответил Шилов, - да и лучше про меня не говорить вообще. Скажите, мол, усыновили, и все на этом. Просто нам надо драпать из города, и чем быстрее, тем лучше. А то на Ваню начнется охота, скорее всего, буквально с часа на час, и вывозить его придется в пустой бочке на товарном поезде. И ещё: спасибо Вам большое, что не остались в стороне. Даже не знаю, как Вас отблагодарить. -Ну что Вы, - засмущалась женщина, - у меня, по сути, все есть. А так - я не могу учить одному, а делать совсем другое. Но все равно, спасибо ещё и Вам, что забираете Ваню. Вы же его за границу увезете? -Как сделаем документы и подлечим - увезем. За лето пусть вылечится и переосмыслит жизнь. А так, по его поведению, понятно, что он не детдомовский. -Да, это было видно сразу. Да и я не все сразу заподозрила: заметила, что что-то тут нечисто только тогда, когда он стал выглядеть более облезло. Но и это наступило не сразу. -А кстати, если уж Вы точно знаете, расскажите, пожалуйста, каким он был до... так скажем, этого всего? -Ну я, конечно, не могу сказать глобально, я же, всё-таки, только учитель-предметник... Ну, начнем с того, что он был очень добрый и доверчивый. Кажется, его даже травили какое-то время. Был очень умный и размышляющий, часто мы с ним говорили на какие-то внеурочные темы, например, про Холодную войну. Он и пытался быть со мной таким, не смотря ни на что, но я-то все видела. Кто-то, конечно, говорит про крутой характер, но, думаю, это скорее реакция, чем черта характера. -Это и есть реакция, - ответил Эдмунд, - я был учителем 16 лет или что-то около того, поэтому знаю о детях все. Вообще, кажется, Руссо был прав: ребенок - это как чистый лист, вопрос, что в него вложили. Так вот: нет так называемых "плохих детей", есть дети, которым когда-то было плохо. А кстати, не знаете, какие у него были оценки? -Точно Вам не скажу, а то точно совру. Но вот точно знаю, что по гуманитарным предметам дело обстоит лучше, чем по той же математiке, например. Хотя он точно технарь, это по его сочинениям было видно. Просто его в этой сфере, наверное, не поддержали в это время. А кстати, какой предмет Вы вели? -Физику, - сымпровизировал Шилов, назвав свои настоящие предметы через метафору, - иногда, кстати, химика подменял. Тогда же их ещё не объединили в один предмет. Кстати, хорошо умею объяснять сложные вещи на пальцах, это от отца-прораба досталось. Потом ушел в науку, а навыки со старой работы остались. Да и вообще, многие давно думали, что на самом деле никакой я не учитель. -Может, Вы с ним хорошо сойдетесь. Просто я раньше не знала о Вас, и поэтому чувствовала ситуацию немного безысходной. Светлело. К мемориалу сходилось все больше народу. Как только историчка пошла на урок, проверив время, Шилов ещё раз оглядел все, что было вокруг. До того, как приехало такси, он ещё походи л взад-вперед, от мемориала до школьных дверей. И там, и там становилось все больше цветов. У памятника их успели навалить штабелями, так, что огромный распечатанный портрет уже был еле видим. На бордюр рядом было поставлено множество лампад и свечей: казалось, ими был устлан весь тротуар. Также нескончаемой казалась очередь, толпящаяся у памятника: казалось, попрощаться с ребенком люди шли всем городом. "Такая история: никому не был нужен, а тут про него резко вспомнили," - подумал Эдмунд. "Но все они не знают, что он, на самом деле, жив," - подумал он потом. В школе, как ни в чем не бывало, шли уроки, а прямо в школьном дворе на снегу до сих пор стояла кровавая лужа, которую, видимо, не удосужился закопать дворник. "Пройдет неделька, и про него опять забудут," - пришло в голову Шилову, - "Хотя, что сказать: медлить все равно нельзя. Вот, за мной приехали". Он заметил старую машину, припарковавшуюся прямо перед дверьми в школу, и поспешил к ней.