поверженные левиафаны

Два старых идиота не могут найти общий язык и преуспевают в мечтах перегрызть друг другу глотки. Гуру лезет на рожон без опасений, либо окончательно уверовав в свою относительную неприкосновенность, либо отчаявшись его, мэра, вывести из и без того хрупкого равновесия, заставить уже не снисходительно скалиться, нет, перепачкаться по локоть в его крови. Сергей теперь вообще зарекомендовал себя заправский смертником. Город шепчется, его улицы уже полгода периодически кашляют дымом покрышек, город лихорадит, он маниакально жаждет кровавых игрищ и ему стоически наплевать, чью кровь потом будут смывать с асфальта и брусчатки: он и без того взращён на крови.

некропополис…

Альдо же уже давно неотвратимо решил, что в его холодных глазах не должно оставаться сомнений, и ни на минуту сквозь размеренный ровный тон не должно просочиться искреннее, не напускное волнение. Он вообще оказался резко как-то почти суеверно убеждён в том, что город — огромный цельный организм, может почувствовать за ним любую мимолётную слабость. Больше уже не вылетит на мороз пара спецназовцев, по случайности сломавшая челюсть тому, кого он велел привести любыми способами, но хотя-бы относительно целым. А скрутившийся в груди змеиный ком, не должен заставить его выражать взглядом какое бы то ни было сожаление. Его снисхождение имело такой оборот вовсе не потому, что Гуру был ручным, нет, напротив, а если и так, то вероятней, его можно было бы назвать цепным. Бешеная собака на цепи безопасней, чем без, бешеная собака рано или поздно подохнет сама, а дробь будет ей спасительным избавлением. Сергей всё это наверняка понимал, Сергей не был дураком. Дураки в подобных обстоятельствах кончаются несвоевременно, но громко, а забываются слишком уж быстро, Гуру — хитёр, изворотлив и живуч, как матёрая канализационная крыса. В ноябре мэр ощущал себя особенно загнано, он всё с большей колкостью смотрел на окружающих, будто загнанный зверь, готовый сцепиться с любым, кто наберётся смелости неосторожно шевельнуться, не распознав его лидерского превосходства. Но вместе с тем всё больше молчал и всё больше нервно ощущал, что ворот рубашки стремиться его задушить, а потолок — вдавить в пол. Он терял уверенность и, кажется, какую-то важную подпорку, без которой держаться прямо становилось всё труднее. От того стальной взгляд его начал всё чаще скоблить пол и внимательно изучать собственные руки, странно мимикрируя из ртутного, в цвет мутного октябрьского неба. Всё это даже не потому, что в окна муниципальных зданий с новой силой летели камни, не потому, что людей вновь скручивали на площадях, от чего по венам улиц шумным потоком тёк огонь недовольств.

Город хотел крови. Ему не принципиально, кому из них двоих придётся её пролить.

Сергей же выказывал всё более радикальные позиции, даже пренебрёг своим обычаем не вмешиваться и наблюдать очередные волнения со стороны, изредка бросая пару слов в очередном интервью, словно дрова в топку, ёмко и профессионально. Всё оказывается даже справедливо: рано или поздно он сам бы оступился, не рассчитал. Слишком уж неблагодарное это занятие — гулять по только-только взявшемуся льду. Был ли он идиотом, вопрос, конечно, спорный, но в его отчаянных бросках на амбразуру чужого терпения читался какой-то совсем уж ребяческий азарт. Сергей с аккуратно собранными в пучок волосами, прикусывал губу и улыбался, отвечая на очередной вопрос интервьюера как-то косвенно, какими-то сложными литературными оборотами. Только, пожалуй, глаза его выдают: крыл бы он трёхэтажный матом этого прилипчивого корреспондента, да только приличие сейчас не позволяет… Альдо нервно стучит пальцами по подлокотнику кресла, отключает звук и отвернувшись устало трёт переносицу. Ноябрьские дни всегда были мерзкими и мэр их не выдерживал, его попытки держаться всё чаще срывались. Этим утром он в очередной раз был чуть пьян и заупокойно мрачен. Его голос не дрожал и не срывался, он вообще вдруг ощутил в себе какую-то стихийную силу. Всё правильно, он не раз говорил это своим спокойным, тягучим как жидкий металл голосом, непринуждённо и мягко, и в этот раз он не сорвётся, не подведёт сам себя, пусть даже ноги отказывались держать, от чего приходилось опираться о рабочий стол, а рука державшая телефон безжалостно дрожала. В это самое утро мэр наконец принял своё решение. Принял, и откинувшись бессильно на кресло долго сидел, пряча лицо в ладонях. Снег шёл, жертвенно ложась на пыльные тротуары, на дороги под колёса автомобилей, выбеливая собой улочки города от окраин, до самого его сердца, где возвышалась мэрия. Первый снег был всего лишь орудием, орудием достижения поставленной цели, всего лишь умышленной жертвой. Осень сдавала свои позиции а зима, срывала с деревьев её последние знамёна, гнала остатки тепла, доставшиеся от давным-давно мёртвого лета. И где-то обязательно раздастся хлопок. Обязательно, точно и без происшествий, тихо и незаметно. И это будет безоговорочно правильным. Да, с кем не бывает, день на день не приходится, в городе дебоши, пуля на излёте, глупо, но чего тут поделаешь, сколько уже таких? Мэр стандартно ответит на доклад сухим «хорошо» и долго будет смотреть в окно на снег, неосознанно и нервно постукивая ручкой, в такт минутной стрелке, пока на экране телевизора с выключенным звуком бежит строка: «убит оппозиционер Сергей Анисимов так же известный как Гуру. Инцидент произошёл на проспекте … предположительно, несчастный случай, ведётся следствие». Альдо встанет, смерит шагами каждый угол: напряжённый и нервный, как охотничий пёс вышедший на след. Пройдёт час, прежде чем наконец решившись и накинув на плечи пальто, Альдо сядет в машину и будет долго кружить по улицам, чтобы, когда всё уляжется и разъедутся полицейские машины, застыть, долго разглядывая тусклые пятна крови на уже сером, рыхлом снегу, как-то совсем уж жалко и натянуто ухмыльнуться, пытаясь выразить этой усмешкой обращённое куда-то в пустоту: «Рад? Добился своего?» Мэр никак не отзовётся о произошедшем и не поучаствует ни в одном интервью, будет привычно легко улыбаться и отмахиваться так, будто это его вовсе не интересует, будто всё это вовсе не имеет ни малейшего значения. Город даже не успеет вспыхнуть с новой силой, когда какая-то явно ценная картина, вместе со стеной гостиной, внезапно громко окраситься хаотичным розбрызгом и на том дешёвая драма, растянутая сквозь года, словно последнее сухожилие, на котором нелепо повисает отрубленная голова, разорвётся и кончится.

А наши герои непременно останутся счастливы

.