Немой

      Прощаться — тяжелая ноша. Когда во взгляде теплится надежда, жмется рука девичья как в раз последний, ресницы дрожат словно от слез. Смотрела Надя всю дорогу только на нее — на чудо малое, некогда спасенное.       А может, все же, Леся спасла ее?       Поставила на ноги, жить заставив; срубила путь назад — к печали и потерям, к прошлому страшному. Может, именно ребенок показал мир этот, грубый и холодный, иным: не лишенным тепла?...       Васильева не знала ответа, и все года мелькающие узнать так и не в силах оказалась. Глаза ее — темнеющие и холодеющие, словно прощались. И с маленькой немкой, и с прошлым уходящим, и даже с немцами.       Будто, черта их судьбы разделяла, чертила стороны, по обе которых стоять им теперь предстоит. Больно, непростительно больно будет то, клялась себе женщина. И как бы не уговаривала голова ее, что и так жить можно будет, сердце не верило.       Скажет кто-то, что детей чужих не полюбить сердцем раненным. Не признать вражеских своими. Но тут другое делалось, то ли безумием ее накалялось, то ли рассудок позиции сдавал. Любила! Больше жизни своей клятой любила Надя это дитя, и готова была на все пойти, лишь бы жила.       И не так, как раньше. Не с ней.       В тепле, счастье, покое. Чтобы не грызли двери волки, чтобы не выли ветра в стенах холодных, чтобы под боком не пришлось винтовку прятать. Не так. Нет так чтобы.       Там будет другая жизнь, верила Надя. Та, что будет ею заслужена. Та, что заставит позабыть и о рядовой, и о складах убиенных, и о кошмарах прожитых, страшных.       Забудет. Обязательно забудет. Как и дедушка когда-то.       Как.. он? — проносилось в голове, как и картины летящие за оконцем. Жил ли, помнит еще? Ждет ли он пропащую назад, или муки болезни разум забрали нещадно? Чувствовала женщина сожаление, и жалость к себе, отчего-то, резать стала. Больно пройдется внутри, как ножичком; вскочит по вискам сосудами сжавшимися, и упадет куда-то очень глубоко, где не достать.       Чего жалеть себя? Времени много прошло. И не даром люд говорит, что то лечит. Не уж, не человек ты, раз преодолеть не смогла временем эти ужасы? Слабеешь, Надя. Или, всегда ты такой была.       Слабой.       Машина гудит, окна, паром мягким покрытые, чуть двигаются как мотор стихать берется. Вокруг люди — где и кто не разобрать. Кипит жизнь, смеются дети, снуют битком набитые тележки с багажом и мешками овощей груженные.       Вокзал.       Кто домой, кто в гости повидаться, кто в поездку долгую по работе... Минуло много лет, прошли года как облака грозовые. Быстро, не робея. И вокруг — казалось ей — словно войны и не бывало. Не бывало Беляева, не бывало фрицев бесовских, не бывало ребят из отряда.       Ребята, родненькие... Далеко ли они сейчас? И можно ли будет тех увидеть вновь?...       — Билеты куплены, — быстро переводчик говорит, с рук Нади девочку спящую аккуратно беря. — Вы, командир, торопитесь. Еще посадка будет, затянется все.       Широкая улыбка врывается в салон словно раскаленное солнце. Никогда еще она не видела толстяка таким счастливым. Точнее сказать будет, "счастливым". Его лицо не казалось громоздким как раньше, неуклюжим или безобразным. Наоборот.       Сейчас смотрел он с такой нежностью глубокой, с таким покоем во взгляде, что вот-вот готов был броситься обнимать каждого, даже русскую быть может. Но сдержался. На руках его все еще спало маленькое солнце — такое же спокойное, тихое, мирное. Не нарушая покой этот, брел он несвойственно себе медленно, осторожно. И аккуратно.       Васильева последовала остальным, покинув салон. Как нога ее вступила на дорожку выложенную, замерла вдруг. Ужас свой ночной вспомнила.       Вокруг — мир. Другой, чуждый. От складов и слова ни осталось, деревья повалены были, засыпаны траншеи, овраги. А посреди — большой вокзал с широким потолком в небо, грузные удары колес вдалеке, шаги людей повсюду.       Калейдоскопом сменялись станций названия в связи звучавшей, мелькали набирающие ход составы, дышало место это жизнью пылкой.       Пронеслись перед глазами тут же картины старые, пугающие. Ребят крики оглушали, резали по сердцу бритвой заостренной.       — Надя, — вернулся переводчик, глаза его сияли. — Пора, состав двинется скоро. Леся уснула... Думаю, не в силах будет тебе с ней проститься как подобает.       Перевела Васильева взгляд свой растерянный на немца, а сказать не в силах что-то. Грудь пылает, жжется. И слова не бросить. Но ему, казалось, то и без разницы станет. Тянул он лыбу широкую, счастьем своим задыхался.       А вот командир ни на шаг не отходил от женщины. Рядом где-то, или в поле зрения острого держал. И только толстяк возник, к ним тут же бросился.       — Да, командир, иду! Вы тут сами разберитесь, я к Лесе! Прощай, Надя, — бросил он напоследок. И хотел было добавить что-то еще товарищ поневоле, но промолчал.              Громогласно заверещал поезд. Черный дым его купол укрыл, а затем заскрипел истошно, заскрежетал. Протянул Смит Наде маленький платочек, беленький. Подарок на крестины дочери, важный. Проносил он его всю войну, прошел каждый бой. Дороже того ничего не станет для отца безутешного.       Но отдавал. Без раздумий.       Рядовая в нем сразу ценность увидела, в вышивке особенно. Аккуратные инициалы на том были, маленькие.       — Л — Лея, — промолвил тихо командир, сокровище чуть пальцем пригладив. И в руки вложил, что не решались и движения к немцу сделать.       А больше сказать не в силах был другого. Простоял он так еще пару мгновений, и как уже уходить собирался, всунул он бумаги клочок какой-то поверху. И почти сразу с глаз исчез.       На тот Надя внимания не обратила. Лишь вслед глядела составу, который все ход набирал, отдаляясь. И девочка — дочь ее некровная в нем, все дальше, дальше...              — Прощай, Леся, — Надя едва заметно улыбнулась.       Внутри, вдруг, сталось тепло, солнечно. Как и все те годы, проведенные с девочкой. Даже руки, покрытые старыми ранками, светились словно. Не передать словами было, как миг этот, последней встречи их, на сердце покой приносил.       Одного только не понять было женщине — отчего слезы нескончаемо текут, щеки дрожащие чертят. Все падают, падают, падают... И рыдания тихо, из груди прямо, вырываются?... Отчего так броситься вслед хочется, груде металла этой, жестокой, так бездушно отнимающей ценность последнюю?       И почему душа так воет, и рвется на куски...?       — Чего хотели-то? — грозно переводчик на проводницу смотрел, огрызался. — Чего к человеку лезете?       Смит молча смотрел в окно, глаза его куда-то вдаль обращены были, куда и не достать, не увидать. Не двигался, и не дышал, казалось. Только помощник его шума наводил, девочке одеяло подтягивая спящей.       — Билеты проверить, — в той же манере женщина пожилая отвечала, грозно глядела как на нарушителей. — Ваш видала, и имя назвали. А ваш то, второй, чего молчит? Чего не скажет где и что есть - то?       — Так как скажет то, немой? — рявкнул немец.       — Как немой?       — Вот так. Ранение было, давнее, по молодости. Гранатой, кажется. Сослуживца тогда его... с концами. А ему — повезло. Вот тогда и сталось с ним такое, страшное, — устало лепетал Рупрехт, терпение на исходе его было.       Женщина с недоверием посмотрела в сторону мужчины притихшего, оглядывала того.       — А как говорит то, с другими? — тихо молвила проводница, к переводчику склоняясь.       — По глазам все видно будет, — зашептал толстяк. — По ним многое понять в силах. Знаешь язык, не знаешь, иль в страну какую уезжаешь — поймешь. Все поймешь...       Перед возвращением своим, к дому тому, обжитому, Васильева решила напоследок навестить своих ребят. Помнить место то, могилу их — было уже с трудом. Но дорогу туда, как нитями вышили под кожей.       Года болоту много внесли нового — деревья малые большими стали, до неба почти ветвями тянулись. Где-то кустарники шире цвели, мягкими руками своими загребая землю голую. А вдалеке, где топи ряскою цвели, уже улавливалось журавлиное пение.       Преобразился и лес: покинули его солдаты, винтовок гул, кровь слез земных. Только листва под ботинками сухая лежала прошлогодняя, скорбь прежнюю храня.       — Пришла я к вам, — прошептала рядовая, шаг делая несмелый.       Лицо ее, печальное, усыпалось за года эти морщинами, стало грубее. Глаза тоже не узнать было — погасли в тех огни. Словно, украл кто-то, запрятал.       — Как же вы тут, дорогие?... — присела она, к кургану знакомому приблизившись. Но ответа не было.       Молчали, словно с издевкой прячась. Не выходил на свет Божий никто. Ни Гриц, ни Беляев, ни ребята остальные.       — Вы простите меня, что по земле хожу, — катились слезы горькие по щекам, задрожала Надя. — И что имя свое оставила с вами... Но лучше не прощайте. Кляните, ругайте. Не послушалась я вас, старшина. Погубила всех.       Сквозь слезы ее льющиеся выглянула улыбка, такая грустная, что сердце щемит. Скинула с себя Васильева пальто и на него присела, прямо к курганчику могильному спиною прислоняясь.       — Не залечило время, — рыдала рядовая, за землю пальцами хватаясь крепко. — Не залечило! И не залечит! Мне с болью этой жить до конца...       Солнце медленно к горизонту падало. Запели ветра ледяные, до костей бьющие. Где-то птицы закричали. И топи — те тоже запели. Тихо-тихо, как колыбельная какая младенцу.       Вспомнилось Наде все, до секунды показалось. И лица умирающих друзей, и старшина улыбающийся, и бои кровавые, где люди невинные гибли. Крики, плач, молитва... Все в один вой ветряной сложилось, и неслось далеко-далеко, за солнце на пороге леса дремучего. Исчезало.       Поднялась Надя на ноги, глаза ее мокрые еще раз места близкие окинули. Перед уходом своим, окончательным, решила она клятву принести — что станет жить. Не так, как раньше пыталась. По-настоящему.       — Ругать будете, знаю, старшина, — шептала женщина, пальто поднимая с земли. — Но как умею, постараюсь. За каждого жить начну! За каждого из вас, здесь лежащего... Не прощу себе, если жертвы ваши за меня напрасными окажутся. Буду жить!       Она кричала, поднимая голову к небу, истошно, что сил было. И так долго, что голос осип, захрипел. И как бы больно не было то дальше, продолжала. Сильнее, громче. Пока голова кругом не пошла, ноги подкашиваться не стали. И вечер подкрадываться не стал.       Огляделась Надя, в последний раз она их молитвой помянула. И двинулась, обратно. К той жизни, что обещала себе. И им. И маленькой, солнечной Лес-... Лее.       Над головой гром гремел непогоды близящейся, поднималась пыль затхлая с болот. Тянуло в груди что-то, до мурашек. Брела Васильева, на то внимание не обращая. Лишь кочки под ногами внимание к себе брали; обходила осторожно, чтобы в ил не провалиться. За время все здесь, разрослись озера зловонные, чернели. От прошлых и слова не останется.       Не пошел бы старшина тут, пронеслось в голове. Не стал бы на риск идти отрядом.       — Платочек, — замерла вдруг она, посреди топей малых. — Платочек не вижу!...       Руки нервно по карманам стали бродить, но не сыскать. Как под землю ушел будто. Нет его! Отчаянно женщина искала, выворачивала все что видеть могла и чувствовать — нет того.       Только от тряски листик вылетел — маленький тот, вложенный командиром вражеским. А в нем, на удачу, и платочек белый-белый виднелся. Потянула к нему руку рядовая, но не дотянутся. Словно, далеко отлетел, на метров несколько.       Еще попытка — тщетно то, бессмысленно.       Стала Надя тогда пытаться веткой достать, кроме толстой крепкой вблизи другого не было ничего. Надломила ту, аж по корень треснула, да к платочку тянет. И только листик заветный в руки попал с сокровенной вещью ее, Леи, оглянулась Васильева.       Топи шипели, пузырями шли вокруг. И тихой дымкой ил к поверхности бросали. Поросло вокруг все туманом черным, кипело. И под нею — тоже. Уже по пояс стояла русская — крепко, что не двинуться.       — Как же... — хрипела она, дрожащей рукой к себе тряпочку прижимая. — Как же будет так...?       Ветка, что могла стать опорой последней, ушла под воду, бесследно.       А Васильева... молчала. Только слезы ее с глаз катились к рукам дрожащим, пачкая подарок оставленный. Безмолвно крик с губ слетал, предсмертный. И до конца стыл так, до последнего вздоха болот бездушных, алых от зари и холодных от бесстрастия своего.       Увидела Надя, наконец, их. Пришли, каждый; стояли, друг друга обнимая, и улыбались. И она, наконец, улыбнулась. Так нежно, так трепетно, как когда-то давно.       — Ребята! — скатилась слеза ее последняя. — Я ведь так долго... ждала вас!       — Знаем, Надя. Знаем то, — сказал тихо старшина, по голове рукой теплой проходясь. — И мы тебя тут, заждались.