Немой

      Надя помедлила. В руках ее стыла охваченная инеем земля. Да и края все, что стелились перед глазами, оказывается, тоже морозом первым порастать начали.       И холмы, и курганы, и даже деревья, трепещущие от дуновения каждого.       Но совсем то на сказку не походило. Отчего-то на душе до боли тревожно стало; глядит девушка в сторону окоп: те что канавами длинными за склады гнулись, и замирает. Сердце дрожит неведомо в груди, и больно так, жжется, что слез сдержать сил нет.       Там они, там! Одни, в холоде... а она тут... Думала Надя, что не так жизнь распорядилась.       Дети погибали, дети...!       А взрослым что? Глядит, а на рожах даже сострадания не сыскать, ни крупицы. Все пыжатся, хохлятся как петухи перед боем... Награду ли заслужат таким?...       — Надя... — тянет руку старик, но тут же отводит в сторону глаза свои, откуда шум катится.       Командир их, теперешний, стал немцев сгребать в угол отведенный, возле стенки сарайной. Там траншея была небольшая, для сточных вод. Туда стали спускать пленников.       А лицо его, того командира — даже в кошмаре представить страшно было. Таким довольным казался, веселым. Словно не людей стрелял.       — Надь... — старик покосился, казался встревоженным. — Отчего молчишь... и правда этих выгораживаешь?       Послышались первые выстрелы. Немцы вновь сопротивление оказывать вздумали; в сторону ту побежали с десяток солдат местных с ружьями, минутами спустя стихать начало все. Но дед не отводил от рядовой взгляда строгого.       — Дед твой — зол будет...       Дедушка. Как много было в этом слове для нее когда-то, и как мало осталось сейчас. Даже не екнуло ничего в груди.       — Иван Петрович, уходите отсюда. И жителей уводите, скольких сможете, — только и смогла сказать Надя, перед кашлем очередным, кровавым.       — Как уйти мне! — высохли слезы, и следа не осталось, только гнев неведомый накаляться стал.       — Скоро... тут никого в живых не станет, Иван Петрович. Никого.       Не верил тому, что слышал. И глазам собственным поверить не мог. Как неживая молвила, но спокойно, уверенно. Будто не ложь говорила, правду!       — Чего ж ты милая твердишь!       Еще пару выстрелов до ушей дошло, а за ними и звук тел летящих. Один за другим немцы падали. Глаза тех, чуяла Надя, безутешны были, мутны. И все по причине простой, до боли ясной.       — Уходите, Иван Петрович.       Вновь за плечи он девчонку схватить попытался, но Васильева рукой отбилась. Посмотрела она прямо в глаза старику.       — Все правду говорят, обо мне. И что слышали вы — все верно. Не берите грех на душу за меня вставая, не нужно. Уходите со своими.       — Не тебе судить, не мне, — старик сделался серьезнее прежнего, суровее. — Богу одному, поняла? Что пережить тебе было уготовано не на наш суд будет, земной. Ты бы с дуру не пошла бы на грех...       — Чего скрипите там, Иван Петрович? — воротился командир. — Со своими с дороги уйдите, не мешайте. Не видите — делом заняты. Шуруйте, живей.       — Надя, — пальцем пригрозил глава деревни. — Слушай внимательно, что скажу. В оба уха. Здесь ты не поляжешь, слышишь? Не поляжешь!       Старика вновь под руки захватили, словно немецкий командир им уже неважен стал. Бросили фрица на гору трупов и все. Приказа ждали, видать. А вот старик дело другое. К нему будто внимание сделалось большое.       — Видывал я, видывал, кем были вы, Иван Петрович, — тихонько молвил солдат, взглядом от Нади к старику следуя. — Много о вас в штабе речи было. Жаль, что на службу так заступить и не смогли.       Старик щурился, словно от солнца. Брови его тяжело к переносице сошлись, хмурились.       — А вот чего девчонку вы так выгораживаете — понять не могу.       — А оттого, что все военные преступления на трибунале выясняют, а не самосудом! — крикнул старик.       Присутствующие замолчали. Видно было, что ответить на закон прописанный ничего не могли. Да и что шайке дворовой знать дано о воинской чести? По виду их сразу Иван Петрович понял, что не местные. Так, понабрали шпаны в штабе, а может с тюрем и на объект секретный. Чего творили, как — только предположить можно было. Но по лицам видно сразу, ни законом, ни честью в месте этом и не пахло.       — Как звать тебя — не знаю, малец. Но чего наворотил тут с ребятами своими без внимания не оставят. Может не я буду, а кто другой. Или свои же сдадут на обмен свободы... не оставят тебя запросто. Совет тебе — ружья сворачивать и указания начальников слушать, пока по шапке не прилетело.       — Чего, отец, злишься? Думаешь из своей головы дела творю?       Старика как молнией пронзило. Думал, не расслышал.       — Мы по штабу и делаем. Думаешь, охота руки марать об немцев? Других кого... — задумался тот. — Мы солдаты, вокруг война. Все по уставу, как говорится.       Васильева не поднимала глаз. Горько было даже на старика взглянуть, хоть и знала, что дальше будет.       — Чего ж молвите... — глаза от ужаса на выкат встали. — Чего ж... От нашего-то штаба!? От нашего-то!?       — Стихни, старый. Не до криков твоих. К утру прибудут, там и ори. А сейчас задание.       — Девчонку валить — задание?! — кричал Иван Петрович, цепляясь за руки солдатские. — Невинную, раненную!?       — Чего орешь!? — не выдержал командир временный, как с цепи сорвался на крик. — Захлопнись. Под руку попалась она, какая разница что сделаем! Ее в приказе не было, сама пришла!       — Так и пустили бы!       — Уже без надобности, сама язык свой высунула. Помалкивала бы, отпустили!       Не отпустили бы, пронеслось в голове девушки. Прекрасно она знала, что врут все эти, из отряда Крутского. Не могла объяснить как почуяла, но знала. Каков им смысл отпускать свидетелей бесчинств? Расскажут, огласку дадут в деревнях, там до штаба дня хватит дойти... и все. Каждому по голове настучат, что лишних не положили.       И старика держать смысла нет, только в том Надя себе еще не готова была признаться, боялась.       — Не пустите, значит? — надежда в старике быстро гасла.       — Сам понимаешь, — поутих юноша, и закурил.       Иван Петрович глянул на девушку и тяжело вздохнул. Руки его ослабли, а затем и взгляд начал меркнуть. Все понял он.       — Могу на уступок пойти, — ни с того, ни с сего сжалился командир. — Она ж с немцами хотела потрепаться? Пусть с тобой словечком перекинется, или с кем еще, кто вокруг живой. Деревенские пусть рот на замок — и уходят. Ты старик в заложники на время, не серчай уж. Если кто из твоих до приезда взвода языком поведет — судьбу знаешь. А девчонку... и без того не отдадим.       — Пусть так, — тут же отозвалась Надя, с земли не вставая. — Пусть.       — Чего говоришь...! — протестовал старик.       — Все и будет так, пусть, — повторила Васильева, глядя на отряд Крутского. — А поговорить хочу... с девочкой.       — С девочкой? — переспросил солдат, удивился.       — Да, с девочкой.       — Ну пускай, пускай. Вреда не принесет девчонка. Она и поди на нашем и не говорит, — усмехнулся тот, и тут же жестом на переводчика своим указал. — Ведите, куда скажет.       Кто приказ принял из отряда — сначала на своего с недоверием посмотрели. Не поняли они жеста такого, широкого. Но по части большой и не хотели понимать. Что начальству взбредет — роли не играет. Скажут — делай. И даже первый командир их, Крутский, смертью не удивил. Чего уж тут, до дел приставного.       Надя барак выбрала ближайший, куда и девочку приволокли. Переводчика тоже послали. А сам складик в окружение поставили. Чтобы ни шагу. Не видел командир в девушке никакой угрозы, но на случай какой приготовился.       — Надя... — начал переводчик, но его улыбка застопорила.       Нежно так Васильева девчушку по голове гладила, а та слезы лила. Чувствовал все ребенок, но объяснить страх свой не в силах был. Оттого страшнее становилось и немцу.       — Ты погляди какая... красивая девочка, — продолжала Надя. — И глазки какие, и носик... А какое платьешко у тебя — заглядеться можно!       — Надь, они все. Решили все, — тревогой исходил мужчина, сжимался весь.       — Ага, решили, — продолжала, словно и не случился разговор тот страшный ранее.       — Чего ж ты спокойная такая... Чего ж лыбишься!       Видно было, что нервы не только у ребенка сдавали. Каждый тут на иголках сидел, даже немец.       — А чего страшиться теперь...? Все, уже поздно для того будет.       — Чего мелишь-то? Чего!? Откуда покоя в тебе столько, когда о жизни речь! — почти вскочил мужчина.       Но Надя ответ не сразу дала. Видно было, что с мыслями собирается. А затем ножик вытащила из-за пазухи и по рукам своим полоснула.       — Боже правый! — заверещал переводчик, на что сразу рука его рот зажала женская.       — Тихо. Рот на замок. Я вас сейчас измажу.       — Не тронь! — злобно зашептал тот, скалился от вида крови одного.       — Это на случай, если не получится.       — О чем речь-то!? — не выдерживал уже, почти плакал немец.       — Если с гранатой не выйдет, — снова Надя улыбнулась тепло-тепло. — Девочку я клялась защитить. И будет так. Выйду — скажу, что руками приложила. Пусть за безумную принимают. Расчищу путь — а вы бегите в лес. Тут деревень в округе много, язык знаете, да и с ребенком примут...       — А ты...? Ты-то...       Немец как дар речи потерял, задрожал весь, в ужасе.       — А я... за стариком. Если даст Бог его спасти — значит, спасу. А ребенок... на вас теперь, товарищ переводчик. Головой отвечаете. И волей моей... последней.