Немой

      — Надь, а о чем мечтаешь? — спросил вдруг Гриц, как одни остались под небом звездным. — Я вот, как вернемся с патруля — уехать в деревню хочу. Не близка мне суета городская, сколько не заставлял себя. Хочу хозяйство свое. Чтоб корова там, куры — как положено. Ну и жениться, разумеется. Семью хочу большую. Чтоб поколение целое в доме вырастало.       — Не уж на Надю метишь? — выскочил со спины Витя, до безумия переводчика смутив. Перепалка между ними началась.       — Я, вот, тоже мечтаю об одном, — успокоились оба, внимание на девушку перевели. — Деда повидать хочу. Обнять его крепко-крепко. И не отпускать никогда.       — Как это никогда? А замуж? — недоверчиво глядел солдат, Августа провоцировать продолжая.       — Дурак ты, Витя.       Смеяться начали. Громко, звонко. Теплом веяло.       И тут... лица гаснуть одно за другим начали. Тьмой силуэты закрывались — исчезали. Никак Надя дозваться их не могла. Во всю глотку кричала, руками махала — бесполезно. В пустоту уходили. Вглядываться стала, присматриваться. Алым светом вдруг все зацвело, будто пионы весной. Ярко горело небо, земля. Даже воздух, казалось, горел. Потом страхом тело сковывать начало. Пронизывать холодом обжигающим, до костей. Пугалась Васильева шорохов, вспышек ярких, движений резких. Двинуться не могла.       Минуты не прошло, как под ногами все кровью залило. Как трясина тягучая. Наполнялось все, прибывала из ниоткуда багровая вода. По колено встала — и тут зашевелилась. Затягивать начало. Погрузилась, и слова не успев сказать — потонула. Вокруг только вода алая, и лица знакомые. Кричат в боли, плачут, руки тянут.       С криками из сна вышла Васильева, в руки врача упала. Держал, что сил было. Уже третьи сутки зашитую рану кошмары вспарывали. Хуже с каждым днем становилось — такие страсти видела, что не передать. Врач немецкий успокаивать пытался, на шаг не отходил.       Переводчик недовольным был. Все жаловался, что на вражескую сил и ресурсов много уходит — пришить проще было бы, чем на ноги поднимать. Капитан на это молчал, делом занимаясь — изучал карты местности. Пытался все отыскать тропу потерянную, что к деревне вела. Уйти жаждал от ужаса топей проклятых. На пределе был — исхудавший, вымотанный. Безмолвным сделался. Изредка мог в разговор вступить. А до пробуждения Васильевой — и того не было.       Подозвал врач капитана своего, рукой махнул. На русскую указал, рассказывать что-то начал, то и дело утихал, как взгляд ловил его. Вздрагивал. А Надя — то ли жива была, то ли нет. Не двигалась. Дрожь по телу брела только, и грудь вздымалась слабо вдохами. Не было во взгляде ее жизни. Переводчика подключили. Упирался тот, брезгал. Всеми фибрами показывал к задуманному отвращение. Да мало что мнение его значило.       Угрюмый подошел, плюхнулся тяжко. Глазенки свои вытаращил и нахмурился.       — Эй, русская! — рукой тело толкнул. — Говорить нужно.       Не ответила.       — Русская! Спустись с неба, говорят с тобой. Сейчас же, а ну, поднимайся! — захватил за ворот переговорщик, за китель погибшего Грица, и к себе направил настойчиво. — На человека говорящего смотри!       Повернулась к нему Надежда, взгляд переведя из пустоты. Приоткрыла уста, вот-вот сказать что-то хотела, да нагло затрясли.       — Говори же! Ну!       Зажмурилась на мгновение — все вокруг закружилось. Кое-как успокоилась. Жар вдруг почувствовала, тело живое было. Дышала она.       — Русская...!       — Отпусти... — отползать стала, не хотела чтоб чужаки китель трогали.       — Из болота выводи, тогда и отпущу! Знаешь же, тварь, знаешь путь!       — Знаю...       Взгляд опустила мрачный девушка, слов уже не разбирая. Вцепился в нее переводчик вражеский, замахнулся. Но сдержался от удара. Откинул к березе, поднялся, покачиваясь. Ругаться стал с врачом и командиром своим. Руками размахивал, глотку рвал. Как скот, которого клеймили только-только. Долго еще крики слышались в стороне. И стихло. Вернулся взбешенный.       — Отпустим, если выход покажешь.       — Им тоже обещали? — заговорила после недолгого молчания Надя, глаз не решилась поднять.       Опешил немец, за край кителя своего схватился, пуще хмуриться стал.       — Помиловать, спасти? Людей простых, с семьями — даже юнца не пожалели, у которого жизнь начаться не успела...       Бесцветно речь звучала. Разило от нее мертвечиной. Посмотрела Васильева на командира вражеского, что вдруг подле толстяка встал — скорбь шипами пробиралась внутри, льдом росла. Будто его же взглядом холодным в ответ глядела — замерло что-то внутри у обоих. Увидел в ней всех русских погибших — в глазах одних только.       — Я своих не посрамлю. Сама себе пулю пущу, нежели врагам помогать.       И тут ухмыльнулся белокурый, голову чуть вбок склонив. Не смог сдержать. Словно яд змеиный в кровь вдруг прыснул Васильевой. К ногам взгляд свой обратила, груз почувствовав чугунный — сапог увидала. Вспомнила грех свой. Затрясло как тогда. Слезы блеснули на глазах измученных.       Алым пылала трясина — отошли от могильника строем общим. Брели ночью темной, днем душным. Не останавливались. Болота если попадались — обходили. По кочкам, заводям землистым. Не шли на глубину. Несколько раз у места нужного брели, но молчала Надя. На привалах — не ела, что давали. Воды не пила. Так дней несколько пролетело.       — И правильно, — своих убеждал толстяк в один из вечеров, холодных самых. Даже костер развели. — Захотела к своим — свободна дорога. Без нее выход найдем.       Поглядывал на нее иногда капитан. Бесчувственным его взгляд казался, надменным. Презирал он гордость эту и непоклонение. Раздражался, когда что-то не по плану его шло. Как сейчас — умирала на глазах девушка, которая точно путь знала. Нарочно в глаза тыкала бессилием их, слабостью. Будто собой демонстрировала, что с каждым из них будет. Насмехалась. Не выдержал.       Молча с места поднялся — подошел. Не посмотрела даже. Страх совсем утеряла, подумалось ему.       Присел рядом мужчина, взглядом своим острым огонек найти пытался в полумертвой. Банка жестяная в руках грубых быстро поддалась. Рукой за щеки схватил впалые, силой пихать начал.       Ахнула Васильева. Слов подобрать не могла. Ни двинуться, ни противиться — сил-то нет, одни синяки под глазами, и лицо бледное. Давиться начала, кашлять — забыла, как есть нужно. Все забыла. Остановил ложку складную возле губ капитан — мысли какие-то набросились на голову светлую. Растерялся вдруг. Кричать начал неугомонный помощник позади, гневаться на поступок начальника. Горел, пылал, никак утихнуть не мог.       Со злобой ложку в банку бросил белокурый, и рядом поставил, по земле стукнув. Стиснул зубы, поднялся — отошел в сторону от возмущенного, грубо крикнул что-то — тот замолк. А Надя никак в голове уложить не могла произошедшего. Быстро третий день скитаний мелькнул.       Тянулись дни, долго и вязко. Кончалась еда, вода. На пределе все были. Исхудавшие, хилые. Еле ногами передвигали. Переводчик тот и вовсе озверел. Третьей дорогой Васильеву обходил, чтобы не наброситься случаем. На нее страшную ненависть затаил — каждую ночь об убийстве думал. Во снах страдания видел ее.       Васильевой же другое снилось, отчего дыбом волосы вставали. Своих видела, мертвых. Звали к себе, манили. Рассказывали, как спокойно тут, среди пустоты. Ни врагов нет, ни боли. В поту посреди ночи просыпалась. Ревела беззвучно, землю руками хватая. В одну из ночей таких на смерть решилась. Сил, показалось, не осталось. Сломалось что-то. И получилось бы, если б не командир подвернувшийся. Силой вытащил. На своем стоял, угрожал. Глаз, крови полных, не отводил. Жить заставил.       Плевать ему было, что сподвигло Васильеву. Хоть и видел, как по ночам вскакивает, плач безмолвный слышал, крики, молитву даже разбирал. Ни черта не трогало за живое. Не человека в Наде видел, не живого. А инструмент, который должен был работать. Даже смерть ее пересмотрел, казнь отменил — заставлял мучиться, жить сквозь боль, чтобы план его успех понес. Чтоб выбрался отряд его разгромленный. Невредимым. И неважно, сколько времени потребуется на то.       Противостояние животное разворачивалось — жизнь со смертью. Нежелание с борьбой. Да и деваться куда от этого было? Глушь вокруг, да озера мертвые.       Не жизнь Надежду пугала, — вина. Груз, на крючке с сердца свисающий. Грудь дробящий и совесть. И не выплакаться ж, не излить душу изрезанную. Наедине девушка с этим была — будто в камере со страхом своим самым страшным. И сбежать не могла никак. Как ни старалась. Даже смерть простой не давалась.       — Хватит! Пусти ты меня уже, проклятый!       Билась Надя, на середину озера волочась. Но держал проклятый ее. Снова и снова на землю затаскивал, из рук костлявой вырывая. Ножом заколоться пыталась — прятал. Винтовки все потопил, какие лишние были, пули только вынул. Остальные — при себе. К дереву намертво привязывал, чтоб не учудила.       Сослуживец командующего на это улыбался — доволен страданиями был. Будто питали они его. Едой и водой служили. Теплом по ночам холодным. Рядовой — единственный, кто в живых из отряда солдатского остался — кошмары тоже видел. Безумие его скрылось с глаз, и назревало глубоко где-то. Видел Поломского во снах, голос слышал. Среди деревьев тени ему мерещились. Врач помочь старался, но без результата.       Сколько бы не выговаривался, сколько бы слез не лил — не легчало. Совсем плохо стало с ним. Об образах мертвых говорил все дни напролет. Рассказывал кого видел, о чем разговаривал. От такого немцы в ступор вставали. Даже капитан слова сказать не в силах был. Жутко было.       Потом на Васильеву безумец переключился — разговаривал с ней ночью, когда та спала. По голове гладил, еду свою носил. Со временем переросло это в ненависть странную. Избегал рядовой Нади. Из-за деревьев за ней наблюдал, ногтями кору царапая.       — Эй, русская! Чего это солдат вдруг так скалиться на тебя-то? Сделала что? Чего дикий такой?       Надежда ежилась от взгляда этого безумного. Страшнее капитанского ей он казался — чего ожидать было не знала, то и пугало. Слежку чувствовала, зубы стучащие слышала. Хоть и относился к этому переводчик со скептицизмом, пленную одну редко оставлял. Рядового выслеживал, винтовку при себе держал.       Командующий тоже неладное чувствовал. Сердце у него колоть вдруг начало ни с того, ни с сего. Предчувствие дурное появилось. Пристрелить хотел — уже курок зажимал, как сорвался с места обезумевший. И исчез во тьме где-то. В озерах черных, ряской сокрытых. Всплески слышались, хлюпанья. И тишина мертвая.       Пробирало девушку страхом. Тряслась, во тьму вглядываясь и слезами упиваясь.       — Хорошая у вас, у русских, фраза есть: "Живых бояться надо", — начал как-то переговорщик, рядом присаживаясь, и с той же тревогой оглядываясь. — Они-то, сделать что-то могут.       Сердце в груди сжалось, как шорохи послышались. Вздрогнул немец рядом сидящий. Попятился к командиру. Тот к Васильевой подскочил. Глаза блеснули в чаще. Смех послышался. Глядела девушка, глаз не отводя. Капитан никак дозваться ее не мог. Грозно кричал, но страх безумный увидел. Впервые по-другому на Васильеву посмотрел. До боли в сердце запуганной была.       Перезарядил он винтовку. Собой закрыл русскую. Выжидал. Переводчик истерически засмеялся, подумал, что шутит командующий. Не будет он на безумца лезть — но ошибся. Вперед зашагал командир, во тьму. Шаги только слышались после, выстрелов пару. И смех. Безумный смех, не человеческий.