Ёбаный замкнутый круг

      – Ну ты куда опять? – голос прозвучал с лёгкой дрожью, а взгляд, который Викторов уловил, был таким жалобным, что, казалось, пробирался прямо в самую душу.       – В душ. Потом прогуляюсь.       Возможно, в другой ситуации Глебу бы стало стыдно за своё поведение, он бы понял, что стоило остаться дома, обнять своего любимого человека и показать, как он важен. Всё это звучит разумно, и, казалось бы, так он и должен поступить. Но нет. В голове витало это неуловимое "но", которому Викторов не мог найти объяснения.       Почему всё пошло под откос, никто толком не понимал. Серафима это волновало до дрожи. Как так получилось, что Глеб почти перестал быть частью их общей жизни? Он больше не ужинал дома – звучало что-то вроде: «да там поем». В квартире его удавалось застать редко, разве что случайно, и чаще пьяного или, что хуже, объёбанного до состояния, в котором не было смысла задавать вопросы. Но Серафим всё равно задавал. Каждый раз. Пусть даже в ответ слышался только раздражённый рык, означавший, что у Глеба "всё нормально".       Хотя очевидно, что ничего нормального не было. Даже мельком глядя на его пьяные глаза и нервные жесты, можно было понять: их отношения катились вниз, набирая такую скорость, будто автомобиль летел с горы, которую они некогда покоряли вдвоём.       Так продолжалось уже... три месяца? Четыре? Серафим ломал голову, пытаясь вспомнить, что стало отправной точкой этого кошмара. Он снова и снова прокручивал в голове события, свои слова, каждую мелочь, спрашивая себя: «Неужели это из-за меня?» Но вроде бы ничего ужасного он не делал. Хотя... может, сделал раньше? Да, определённо стоит подумать. Или, может быть, снова спросить у Глеба напрямую? Только Серафим понимал: это бесполезно. Глеб вряд ли просто так расскажет. Круг снова замыкается.       Вода в ванной льётся с таким напором, что шум гулко разносится по квартире.       Глеб всегда устраивал себе долгие водные церемонии, плескался там часами, будто ребёнок. Но Серафим давно заметил, что, когда дело касалось тех самых "пацанов", душ у Глеба становился быстрым, будто время работало против него.       Несколько минут – и всё, он уже готов. Значит, времени почти не осталось. Серафим мечется по комнате, пытаясь придумать, как заставить Глеба обратить на него внимание. Ведь нельзя просто поставить человека перед фактом, что он никуда не идёт. Глеб – не вещь. Да и совесть пока ещё шептала, что так нельзя. Этот вариант оставался на потом, когда шёпот станет совсем тихим.       Как и ожидалось, Глеб выходит через считанные минуты. Тёмные джинсы, чёрная кофта, которая, если Серафим не ошибается, раньше принадлежала ему. Накидывает кожаную куртку, привычным движением стягивает с полки изрядно потрёпанные кроссовки.       Всё это время он упорно игнорирует Серафима, будто тот – часть интерьера. А Сидорин крутится у него под ногами, то доставая пачку сигарет из его сумки, то "случайно" касаясь руки, то задерживаясь рядом дольше, чем это было бы уместно. Глеб лишь бросает короткие взгляды, будто сверлит взглядом, но не говорит ни слова.       – Да Глеб, мать твою, – Серафим, наконец, срывается, опираясь на косяк дверного проёма и скрещивая руки на груди. Его голос звучит на грани, но он всё ещё держит себя в руках. – Ну хватит, может, меня динамить? Мы в отношениях, если ты, сука, забыл.       Глеб сохраняет полное спокойствие, будто его эти слова даже не касаются. Ловко затягивает шнурки на кроссовках и бросает через плечо: – Да не парься. Всё нормально.       Серафим делает шаг вперёд, преграждая выход. Он становится перед дверью, будто этим жестом способен остановить всё, что рушится.       – А если я не отойду?       – Заебёшь, блять.       Дальше всё происходит быстро: еле заметная боль в плече, короткий толчок – и дверь захлопывается за Глебом.       Серафим остаётся стоять в пустой комнате, неподвижно глядя на дверь. Тишина накрывает его со всех сторон, но внутри всё крутится тугим узлом. Очередной провал. Или ещё нет?       Каждый раз выбор оказывается не в пользу Серафима. Глеб будто намеренно его игнорирует, отдавая предпочтение всему, что приносит быстрый кайф. Пьяные компании, вечера с пацанами, алкоголь, наркотики. Всё это – лишь способ заполнить пустоту или убежать, но именно это Глеб выбирает снова и снова.       А Серафим? Он остаётся на задворках всех этих решений. Каждый раз, наблюдая, как Глеб уходит, он понимает: тот выбирает не его. И от этого осознания внутри всё сжимается, но он продолжает цепляться за надежду, будто ещё есть шанс, что однажды Глеб сделает выбор в его пользу.       Но пока что он уходит – снова не к нему. ***       Дверь щёлкнула замком ровно в десять вечера. Глеб вернулся сам. Без звонков в два часа ночи с просьбой «забери меня, пожалуйста». Без таинственных адресов, которые приходилось угадывать по слухам. Просто вернулся.       Серафим застыл, встретив его в коридоре. Внутри все смешалось: с одной стороны – облегчение, что этот вечер закончится спокойно, с другой – тревога, которая поселилась где-то глубоко и не уходила. Почему-то это возвращение казалось ненормальным.       Глеб стоял, опираясь на косяк. Лицо бледное, под глазами круги, но взгляд всё ещё задорный, пьяный. От него пахло алкоголем, а, возможно, чем-то похуже, но Серафим решил пока не вдаваться в детали.       – Проходи, – сказал он наконец, распахивая дверь на кухню.       Глеб послушно прошёл, плюхнулся на стул и тут же закрыл глаза, будто собирался отключиться прямо на месте. Серафим поставил перед ним стакан воды. Глеб жадно выпил, будто за всю ночь не видел ни капли жидкости.       – Ещё?       Кивок.       Серафим налил ещё один стакан, потом третий. Всё было привычно: вода, в идеале немного еды, и на боковую. Но от еды Глеб отказался, как обычно.       – Спать, – устало сказал Серафим, глядя, как тот проводит ладонью по лицу.       Глеб, вместо того чтобы подняться, опёрся локтями о стол и наклонился вперёд, как будто собирался что-то сказать.       – Сима, давай поговорим, – тихо протянул он. Холодные пальцы скользнули к его шее, пытаясь притянуть ближе.       Но Серафим отстранился.       – Не поговорим, – твёрдо ответил он, хотя внутри всё разрывалось.       Глеб тяжело вздохнул, поднялся с места и, шатаясь, направился в спальню. Каждый его шаг отдавался эхом в сознании Серафима: снова всё повторяется. Опять этот цикл, из которого, кажется, нет выхода.       ---       Когда Серафим зашёл в комнату спустя полчаса, Глеб уже лежал на кровати. На этот раз он не разбрасывал одежду по полу, а просто рухнул в ней. Он был неподвижен, как статуя, и от этого зрелища внутри снова кольнуло.       Серафим молча разделся, оставшись в одних трусах, и забрался под одеяло. Его руки потянулись к телефону, глаза пробежались по экрану, но читать статью не получалось. Мысли возвращались к тому, кто лежал рядом.       – Си-и-им, – вдруг раздалось из темноты. Голос был тихий, почти детский.       – Что? – не отрываясь от телефона, ответил Серафим.       – Ёбаный рот, звёзды перед глазами.       Он усмехнулся.       – Чем ты объебался?       Ответа не последовало, но в этом и не было необходимости. Всё и так было очевидно.       Серафим снова уткнулся в телефон, но Глеб не унимался.       – Сима?       На этот раз Серафим даже не обернулся. Его усталость достигла предела.       Не получив ответа, телефон вырывают из рук и бросают на тумбочку. Серафим лишь успевает за этим действием слегка ошарашенно провести взглядом, не понимая, что происходит. Он хочет что-то сказать, попытаться отреагировать, но чужие губы не дают ему возможности: они сразу же накрывают его, и всё, что он успевает почувствовать – это животную настойчивость.       Глеб, не теряя времени, перекидывает ногу через его тело, залезает сверху и продолжает целовать, не давая передышки. Серафим не отвечает, но и не сопротивляется.       – Чё за хуйня? – риторически спрашивает Серафим, как только Глеб отрывается от его губ, с выражением лица, будто и сам не понимает, что только что произошло. Викторов заново накрывает чужие губы своими.       В перерывах между поцелуями тихо вырывается слово «пожалуйста», почти неслышно, но от этого только сильнее ощущается, как странно и интенсивно всё это. А сам Серафим только думает, что это просто ахуенно, если не брать в счёт состояние его парня.       Глеб начинает тереться бёдрами о чужое тело, двигаясь вперёд-назад и тихо всхлипывая, словно не контролируя себя. Можно ли сейчас назвать его мефедроновой шлюхой?       – Тебе нужна разрядка просто, – говорит Серафим с ироничной улыбкой, – можешь сходить в туалет и справиться один.       – С тобой лучше, – отвечает Глеб, даже не пытаясь скрыть свою слабость в этой ситуации.       Сидорин хочет что-то возразить, что-то сказать, но Глеб снова перехватывает инициативу, утягивая его в поцелуй. И, по сути, нужно ли спорить с этим?       Чёрная кофта Глеба летит в сторону вместе с остатками каких-то принципов, которые ранее казались важными.       Викторов сам опустился на кровать, еле как расстёгивая ширинку и сбрасывая джинсы. Одежда быстро отправляется на пол. В голове у младшего нет четких мыслей, только одно желание — разрядка. И оба прекрасно это понимают.       Меняются местами: теперь почти голый Серафим сверху, и такой же обнажённый Глеб под ним уже срывает голос хриплым повтором имени Серафима.       – Сима, Сима, Сима-а, – его голос становится ещё больше тихим, прерывистым, срывается на выдохах. Глеб выгибается, будто пытается приблизиться к каждому прикосновению, искать в них утешение. А старший бесстыже лапает его бёдра, переходя поцелуями от груди к их внутренней стороне, иногда задевая пальцами сочащийся природной смазкой член.              – Серафи-им, блять...       Но ответа не требуется, да и он сам, кажется, понимает это.       – За что ты меня так ненавидишь, Сима? Не любишь уже, да? – голос дрожит, словно вот-вот сорвётся. Но, кажется, ему похуй. Сорвёт голос к хуям, но останется довольным, – это в своём роде мазохизм.       Очередной стон вырывается громче, чем прежде, вновь и вновь заполняя тишину. Завтра, без сомнения, сбегутся все соседи. Кто-то закатит глаза и пробормочет что-то про «эту молодёжь, которая ни стыда, ни совести не знает». Бабушки у подъезда будут перешёптываться, не стесняясь бросать осуждающие взгляды. Мужики с соседнего этажа сплюнут вслед, пробормочут что-то про «пидоров», но не ошибутся, а мамаши с детскими колясками возмутятся: «И не стыдно ли? Дети же всё слышат!»       Серафим усмехается про себя. Ему это напоминает прошлые времена когда они занимались этим трезвые, осознанно, без лишнего давления. Тогда всё было проще: оба хотели, оба ждали этого момента. А сейчас... Ну, не то чтобы желания совсем не было. Оно есть, просто ощущается по-другому.       Глебу сейчас не нужен секс, не нужно взаимное желание. Ему нужна разрядка, просто способ сбросить всё накопленное напряжение. И в этом вся разница.       – С чего ты взял, что я тебя не люблю? – спрашивает Серафим, хотя сам прекрасно понимает, что вопрос бесполезный. Глеб явно несёт какую-то херню, и это понятно с самого начала. Но почему-то хочется услышать ответ, пусть даже он окажется таким же, как всё, что тот говорит под кайфом.       Языком ведёт по бедру к животу, как назло задевая головку, но не стимулирует дальше. Дразнит.       – Любил бы – давно бы выебал и всё-ё.       Серафим выдыхает. На автомате произносит:       – А ты бы любил меня – не страдал бы этой хуйнёй.       Ответ звучит как заключение, окончательное и бесспорное. Глеб открывает рот, чтобы что-то сказать в ответ, но так и не находит, что. Вместо этого выдыхает громко, почти как стон, отводит взгляд, будто не хочет думать о чём-то, что лишний раз колет внутри. Ему сейчас не до этих сложных разговоров и выяснения отношений. Он хочет просто сбросить напряжение – потрахаться, кончить и завалиться спать. Не усложняя.       А вот у Серафима по-другому. Он, как назло, всегда всё усложняет, хоть и имеется понимание, что бесполезно. Каждое слово, каждый поступок Глеба вызывает в нём бурю эмоций, заставляет задумываться, копаться в себе, разбирать их отношения по кусочкам.       Сегодня он подавляет в себе желание читать нотации. Никаких нравоучений, никаких разговоров о том, что правильно, а что нет. Всё это уже не имеет смысла. Проходили - знаем.       Однако бесчувственно трахаться тоже не его стиль. Ему нужно больше. Хочется, чтобы Глеб запомнил этот момент. Не всё, но хотя бы что-то.       Старший молча заставляет Глеба перевернуться и принять коленно-локтевую позу. Сам при этом продолжает оставаться почти неподвижным, будто проверяет, насколько далеко можно зайти, не делая ничего. Его руки лениво скользят по бёдрам Глеба, время от времени притягивая его чуть ближе. Иногда он едва касается пальцами чужого члена, будто дразнит, но даже это происходит словно невзначай, без особой отдачи.       Викторов весь дрожит от нетерпения. Тихо скулит, как выброшенный на улицу щенок, не зная, что ещё можно сделать, чтобы получить желаемое. Перед глазами начинают мелькать звёздочки от перевозбуждения.       – Бля-я-я... Пожалуйста, прости, прости, – слова срываются с его губ дрожащим шёпотом. Будто застрял на одной ноте, повторяя короткое "прости" раз за разом, почти бессознательно. Каждый вдох прерывистый, каждый выдох - полный мольбы.       Серафим смотрит на это и не торопится что-либо менять. Ему нужно услышать больше, понять, что эти слова значат на самом деле. Он наконец нарушает молчание, его голос звучит спокойно, почти равнодушно:       – За что тебя прощать?       Вопрос повисает в воздухе, будто разделяя их. Глеб не отвечает сразу, только ещё сильнее прогибается, пытаясь сбросить напряжение хоть как-то, но вместо этого слова "прости" продолжают разноситься по комнате, будто это единственное, что он способен сказать.       – Брошу пить... – голос тихий, почти неслышный, тонет в напряжённой тишине комнаты. Слова вырываются сами: неуверенные, шаткие, и сразу растворяются в стонах и тишине между ними. – И употреблять, да. Всё, что хочешь, только пожалуйста..       Серафим замирает. Нихуя себе заявление. Это всё пиздёж! Это просто жалкая попытка удержаться за что-то, чтобы кончить, хотя Серафим ну очень хочет во всё это верить.       – Закодируешься? – провокация звучит холодно и сухо, он даже бровью не ведёт.       – Нет... Нет, нет, нет... – начинает лепетать младший, захлёбываясь в своих же словах. Говорит так быстро и сбивчиво, что это теряет свой вес, превращаясь в бессмысленный поток.       Слова смешиваются, путаются. Глеб готов обещать всё, что угодно, лишь бы услышать в ответ хотя бы малейший отклик. В глубине души он знает – эти обещания пусты. Как пусты были все его попытки "завязать" раньше. И Серафим это тоже знает.       Комната наполняется тяжёлой тишиной. Серафим смотрит на него, но не отвечает. Глеб чувствует этот взгляд – холодный, оценивающий, почти безжалостный. Ему становится стыдно, невыносимо стыдно, но он не может ничего сделать. Вместо этого повторяет все те же слова снова и снова.       Глеб уже сейчас понимает, что просто так это не закончится. Всё в нём кричит, что сегодня Серафим явно не ограничится обычным, скучным сексом. Главное сейчас – постараться избежать плети, зажимов и всего этого дерьма, которое тот иногда достаёт, когда ему скучно или хочется "повеселиться". Боже, лишь бы обошлось без всей этой хуйни. Просто кончить, опять же не усложняя этот процесс.       Мельком косится на тумбочку. В голове всплывает мысль, что там может лежать всё, что угодно, но точно он не знает – мозг сейчас работает через силу, цепляется за случайные образы и обрывки мыслей. Нет, думать об этом не хочется.       – Тогда считай, – звучит шёпот Серафима. Голос низкий, тягучий, пробирающий до самых костей. Шепчет прямо в ухо, так близко, что дыхание щекочет кожу.       С одной стороны, он ничего не достал – и это хорошо. С другой стороны, после «считай» хорошего можно не ждать. А что считать-то? Грехи подсчитывать, проёбы?       Глеб открывает рот, чтобы возразить, но не успевает Серафим уже замахивается на первый шлепок. Он делает это так уверенно, что у Глеба не остаётся сомнений: тот и есть само олицетворение уверенности. Сукин сын, знает, как сделать так, чтобы у него не было ни единого шанса на сопротивление.       – Блять... Нет! – вырывается шёпотом. Он пытается перевернуться, вырваться из хватки, но Серафим как будто только этого и ждал.       – Не-ет, Сим, не надо, – почти срывается. Викторов понимает, насколько жалобно звучит со стороны. И это бесит его ещё больше. Но Серафима это, кажется, только раззадоривает.       Шлепок звучит громко, оглушительно, отзываясь не только на коже, но и где-то глубоко внутри. Глеб сжимает зубы, чтобы не закричать. А Серафим явно намерен идти до конца, и каждое движение выдает абсолютную уверенность в своих действиях.       – Один, – выдыхает Глеб, голос едва уловимый, дрожащий от усилий. Он прикусывает губы, чтобы не вырвались ни стоны, ни мольбы. Тело не подчиняется от слова совсем, хоть он и пытается не трястись и не дёргаться. Жжение от удара расползается по коже, а по телу проходят болезненные судороги, от которых он едва может удержаться.       – Умница, – хвалит старший, на что по спине табуны мурашек пробегают. Его голос звучит ровно, даже мягко. Ладонь тут же скользит по коже, поглаживает место удара – совсем ненадолго, словно только для того, чтобы усыпить бдительность. И всё это лишь перед тем, как он вновь замахивается.       Глеб закусывает губу, не зная, то ли ему стыдно, то ли просто больно. Жар в теле смешивается с какой-то странной, глухой обидой (хоть и ему определенно нравится всё, что происходит) – за что всё это? Проёбы ведь были и раньше. Даже похуже были. И домой нетрезвым возвращался постоянно. Почему ругают и заставляют закодироваться его только сейчас?       Если бы кто-то вдруг взялся подсчитывать все его косяки, это, наверное, заняло бы несколько тетрадей. А Серафим, будь у него настроение шутить, вполне мог бы переименовать его в телефоне в «Глеб Косяк».       Сука, звучало бы даже забавно, если бы не это грёбаное жжение и ощущение, что ситуация уже давно вышла за пределы обычной разборки.       Серафим смотрит на него почти спокойно, но в глазах у него – эта опасная решимость.       Ещё один шлепок – чуть сильнее, чем первый. И в этот раз Глеб уже не сдерживает лёгкого вскрика. Да, он знает, что заслужил это. Но осознание своей вины не делает происходящее менее болезненным.       Викторов вздрагивает, и дрожь пробегает по позвоночнику до самого затылка. Он непроизвольно дёргается, зад слегка трясётся, словно откликаясь на боль.       Рот он плотно сжимает, будто закрыл его на замок. Говорить не хочется, считать тоже. Но пауза затягивается, и Серафим ожидает ответа. Упрямо молчать дальше уже не получится, либо в дальнейшем будут удары ещё сильнее. Вроде возбуждает, а вроде хочется кончить, а не скулить от этой БДСМ-сессии до утра.       – Два, – сипло выдыхает Викторов. Голос хриплый, будто ему пришлось вытаскивать это слово из глубины горла силой.       Не успевает он опомниться, как третий удар обрушивается ещё больнее. Теперь боль пульсирует сильными волнами, будто откатывается обратно к центру с каждой секундой. От этой боли низ живота тянет невыносимо – это возбуждение, оборачивающееся самой болезненной и мучительной пыткой. Больнее, чем удары.       Скулёж сам срывается с губ – и в ту же секунду Глеб прикусывает язык, чтобы заткнуться. Но слишком поздно: звук уже вырвался, и его невозможно взять обратно.       – Три, – хрипит он, утыкаясь носом в подушку, явно показывая всем видом, что продолжать этот пиздец он не хочет ну совсем. Это всё превращается в какой-то ебаный абсурд. Глеб не хочет играть дальше. Больше не может. Он сейчас слишком чувствительный.       Но тело, словно живя отдельной жизнью, продолжает дрожать под чужой ладонью. И каждое движение Серафима тянет за собой ещё больше возбуждения.       – Рановато ты. Повторюсь: закодируешься? – Серафим выдыхает почти спокойно, но в голосе слышна смесь иронии и презрения.       Глеб молчит секунду, хватая ртом воздух. Он и подумать не мог, что его собственный парень окажется чмом, садистом и абсолютным ебланом. Всё это он, конечно, вывалит на него завтра. Завтра, когда каждый шаг будет напоминать о сегодняшнем вечере, и задница будет гореть так, что хоть лёд прикладывай.       – Да-да-да, пожалуйста, Сим, – в конце концов, он ломается. Интонация почти истеричная. Он начинает про себя зачитывать молитвы, которые только может вспомнить, лишь бы это прекратилось. Вроде невыносимо стыдно, а вроде поебать настолько, что он сейчас и жопой как та шалава будет подмахивать, да папочкой называть.       Серафим и не думает останавливаться. Хмурится, потом флакон смазки из-под кровати оказывается в его руках, ловко выуженный за считанные секунды. Ставит его рядом, на тумбочку, никуда не спешит.       – Прошу, блять. Я больше не буду, правда. – Слова срываются с губ Глеба вперемешку с судорожным дыханием.        Серафим только хмыкает. Он не верит. Да и с чего бы? В памяти ещё свежи те же самые обещания, произнесённые совсем недавно, с той же интонацией и теми же умоляющими глазами. Сейчас это выглядит как заезженная пластинка.       – Ты справишься сам дальше? – снова звучат его издевательства. Блять, может, ему еще и свой член в себя попробовать запихнуть, чтобы показать, что он на что-то да способен?       – Мудак нахуй! Я прошу тебя как человека, – выпалил Викторов на одном дыхании и уткнулся носом в подушку дальше.       Длинные пальцы Серафима снова не без интереса начинают обводить рёбра, которые выпирают, как только Глеб втягивает свой живот. Он медленно проводит подушечками пальцев вниз, к члену, заставляя младшего хныкать от холодных рук на себе. Уже дойдя до органа, аккуратно несколько раз движется вверх и вниз, распределяя предэякулят по поверхности. Викторов, не в силах себя контролировать, затыкает рот краем подушки, чтобы подавить вырывающиеся стоны.       – Я тоже тебя как человека просил не прикасаться к алкоголю и этой хуйне всякой твоей. Хотел бы только короткую разрядку – подрочил бы в туалете. Сорян, брат, со мной либо ебешься нормально, либо динамишь дальше. Как и последние три недели, сука.       В голосе слышнa обида. Она неприятно оседает где-то внутри, вызывая неприятное ощущение в сердце.       Викторов просто молчит, слов больше нет, ответа не найдется, да и, кажется, не должно быть. Просто постарается принять правила старшего и не будет сопротивляться, пока такова возможность потрахаться ещё предоставляется.       Он начал с тщательной подготовки. Обильное количество смазки оказалось на пальцах.       Первый палец, указательный, погрузился на две фаланги – легко, плавно, почти незаметно. Тело под его рукой отреагировало едва ощутимым напряжением, словно натянутая струна. Не торопился, позволяя телу привыкнуть.       Затем последовал второй палец, средний, присоединившись к первому. Два пальца, двигаясь медленно и синхронно, приятно ощущались внутри. От подушки, в которую была уткнута голова младшего, доносились приглушенные вздохи. Не стоны, а скорее тихие, прерывистые выдохи, полные наслаждения.       И вот, наконец, его пальцы резко толкнулись дальше. Кажется, даже достигли цели — простаты. Это была новая волна удовольствия, намного более глубокая и мощная, чем все предыдущие. Глеб дёрнулся и сжался от того, насколько отвык от стимуляции простаты длинными пальцами парня, заставляя все мышцы напрягаться и расслабляться в едином ритме. Всё же у него были не такие длинные пальцы, да и у Саши тоже.. Серафим гладил спину второй рукой, чтобы младший расслабился и не сжимался, и несколько раз толкнулся под тем же углом в ту же точку.       В этот момент всё вокруг словно исчезло. Уже не приглушенные вздохи, а сладкие, громкие стоны заполняли комнату. Он периодически начинал точно так же громко скулить, когда и без того хриплый голос срывался.       Пальцы достигли простаты уже очень много раз, а каждый был как первый. Да так, что единственное, что успевал Глеб – это считать звёзды перед глазами и шептать что-то невнятное. Тепло разливалось по всему телу, и каждое движение дарило новое наслаждение, пока пальцы приятно ощущались в себе. Узел внутри затягивался ещё сильнее, а до такого желанного момента, где он кончит, выгнув спину, оставались несчастные пару толчков в ту же точку.       И вот эти ебаные пальцы выходят из такого же ебаного Глеба. Ну наказание какое-то!       Викторов тихо заскулил в подушку и за пеленой возбуждения совсем не заметил, как пустота сменилась толстым членом парня.       Серафим начал двигаться, не давая привыкнуть к чему-то большему, чем тонкие длинные пальцы. Но вот боли это не вызывает, как подмечает парень, раз снизу доносится ещё один блаженный стон гораздо длиннее и громче, чем были до этого. Член быстрее входил и выходил из Глеба, и тот вообще потерял контроль, поддаваясь своему возбуждению. Вибрации пробегают сквозь тело, и его движения сливаются с движениями Серафима.       Скорость увеличивалась ещё сильнее, толчки стали быстрее и интервал между ними сократился. Глеб, закрыв глаза, откидывал голову то назад, то опять утыкался в подушку. Видно, сегодня тот милый Серафим, который обычно делал всё нежно, вытрахает младшего как ту блядоту и поставит этих демонов-демонов-демонов на место.       Глеб почувствовал, что кончит он и впрямь минуты через две, если толчки будут такими же интенсивными. А Серафим видит, как голос нижнего ну совсем уж срывается, поэтому руку убирает со спины и перемещает на член младшего, делая движения руки с толчками одновременными.       Ещё несколько глубоких толчков, рука на члене, и младший кончил на смятую простынь. Голос Глеба раздался на всю комнату, если не на всю квартиру, в сладком крике-стоне. Викторов сжимается, а Серафим кончает в него же, после чего валится рядом, осторожно выходя.       Старший в моменте понимает, что нужно идти в душ, но лень делает своё дело, а дрожащий и уставший Глеб рядом показывает всем видом, что идти куда-то ему не по силам. Сидорин берёт какие-то салфетки в тумбочке и осторожно стирает с младшего ещё не высохшую сперму. В идеале, конечно, нужно простынь поменять на чистую и всё-таки помыться, но вопрос «Может всё же в душ?» так и остаётся в воздухе, поэтому довольствуются они этим.       Викторов полностью обмяк в чужих руках, устал, заебался и, наверное, наконец-то уснул. Теперь Серафим вновь может его обнимать. Выебанного, лежащего в своей же сперме, но любимого. Так и засыпают.