Мэйкей

      

***

      — Хочу домой… — надломленный шёпот паром на ртутном зеркале рисует. — Ненавижу… — руки дрожат, сжимая ободок раковины.       Но дома ему тоже не место — родители заняты работой. С момента длительного перелёта из страны в страну прошло несколько дней. Два бордовых чемодана так и стоят в углу двухместной комнаты, собирая пыль, которую не вымывают уборщицы. У Алексиса не хватает духу выгрести бельё и разложить его по полкам, как сосед.       Конечно, у Михаэля Кайзера нет приятных воспоминаний о житии в Мюнхене. Они знакомы с двенадцати лет, когда маленький Несс отчаянно подался в футболисты в местный юношеский клуб, чтобы не видеть лиц вечно занятых родителей.       За шесть лет знакомства Алексис осознал, что его дом — Михаэль, его короткие прикосновения и редкие слова похвалы. Но за несколько дней в Цукубе он понял, что держался в Мюнхене не только из-за Михаэля.       Они поступили в Мэйкей пройдя ежегодный международный отбор выдающихся учеников-иностранцев. Но прошёл Михаэль, а Алексис был вынужден встать за его спиной. Этапы отбора не были сложны: демонстрация индивидуальности, портфолио со спортивными достижениями и средний балл успеваемости. У Алексиса родители учёные, он не глуп и не умен, подал заявку и получил приглашение, а Михаэлю пришлось не спать ночами и зазубривать материалы, чтобы повысить рейтинг.       Но как и было предугадано: Алексису сложно дышать в чужих стенах, новые знакомства вводят в подавленность. И присутствие Михаэля не помогает — оно добивает.       Михаэль Кайзер и в школе в Мюнхене был известен незаурядностью, умением привлекать внимание. Он не тень. В Мэйкей за первый день у него набралось множество и знакомых, и врагов.       Но он изменился, что-то надломилось в его прежней, привязанной к Алексису личности. За несколько дней они перекинулись парой фраз. Алексис задыхается в неверии. На переменах он видит парня общающимся с одноклассниками, но не с ним.       Возможно, его мечтой была не жизнь рядом с Алексисом, а новизна в окружении. Неужели о нём забывают, как о вещице из прошлого?       Лезвие вдавливается ровно, красиво, прокусывая бледную кожу. Кровь хлыщет по руке, срываясь на чёрные кафельные плиты. Алексису не больно — он привык. К некрасивому рядку шрамов добавляется несколько свежих ранок, плюющихся блестящей кровью. Парень прикладывает обе ладони к запотевшему зеркалу и улыбается, жутко, нервно: уголки его губ страшно надламываются.       В Мюнхене он оставил не только семью, но и последние живые вздохи.       — Алексис! Мать твою, давай живее, — дверь дребезжит от ударов, Алексис давится тёплым воздухом и включает кран, ополаскивая раковину.       Он должен мыться. Он сказал Михаэлю, что примет душ.       Стерев пяткой белого носка капли крови с плит, Алексис стягивает с тела футболку и зажимает ей саднящую руку. Он лезет в душевую кабину прямо в чёрных шортах, включая лейку. Его омывает пробуждающим холодом. Между ним и Михаэлем нет возведённых стен неловкости — терпение лопнет, и он спокойно войдёт в ванную комнату.       В слив, забитый длинными блондинистыми волосами, смываются кровяные разводы. Алексис стягивает прилипшие к бёдрам шорты и бросает под ноги. Ночью он вынесет их в мусорку.       Всё тело дрожит, как на морозном ветру в зимнюю пору; Алексис трёт кожу мыльной губкой, раздирая её в кровь, а свежие раны — в мясо. Дверь тихо скрипит, звук взбирается по стеклу душевой и режет больной слух. Михаэль заходит в ванную комнату по-хозяйнически и без разрешения и вытирает запотевшее зеркало ладонью, чтобы всмотреться в помятое отражение.       — О, кровь… — дыхание парня в душевой замирает, он разворачивается спиной к Михаэлю и продолжает натирать гладкую кожу. — Ты долго ещё зад намывать будешь?       — Я почти всё, — приглушенно отвечает Алексис, подставив губку под прохладную воду, чтобы прополоскать. — Не жди меня, ложись спать, завтра рано вставать.       — Не собирался, — Михаэль разворачивается на одних пятках и, кажется, идёт к двери.       Скрип — Алексис остаётся в одиночестве. Михаэль не груб, его манера чёткая, немногословная, она не обижает парня, может чуть-чуть, где-то глубоко в сердце он чувствует мелкую вспышку несправедливости. Иногда Алексис не может назвать свою привязанность к Михаэлю дружеской, она — нечто большее.       Не может быть ему плохо просто так: сердце без повода не ноет, а лёгкие не сокращаются. Та нить, которая была между ними все шесть лет, за несколько дней в Цукубе отдалила их друг от друга ещё больше. Алексис знает, что парень справится и без него, даже оставшись в полном одиночестве, но он сам — никогда.       Наблюдать за загоревшимся интересом в его глазах сложно, ведь он не направлен, как прежде, на Алексиса. Да и раньше его было ничтожно мало.       Алексис выползает из душевой кабины, весь размокший и дрожащий. Его ноги подкашиваются, как ватные, а в глазах царит нечеловеческая усталость.       Он. Хочет. Домой.       Он хочет сохранить хотя бы ту малость, что была между ними с Михаэлем в Мюнхене.       Может быть, Алексис спешит, но за несколько дней, он будто бы прошёл все адовы круги.       В ванной комнате гаснет свет; мокрые ступни липнут к полу до самой кровати, взбуробленной соседом. Алексис стягивает с шеи полотенце и вешает на спинку стула, оставшись в одной чистой спальной футболке и шортах. Он чувствует себя уязвимым — его руки на виду. Но Михаэлю всё равно, лежит себе на постели, читая, как обычно, новости мирового футбола.       — На собаку похож, — бормочет Михаэль, не поднимая голову.       Алексис знает, что с мокрыми крашенными волосами он похож на жалкую псину.       Бывает и так: Михаэль, разлёгшись на его постели, — «потому что она мягче!» — запускает грубоватую наощупь ладонь в копну винных волос Алексиса и то сжимает, то разжимает их. Но без слов. Ему незачем говорить.       Комната погружается во мрак, когда Михаэль наконец-то вырубает тусклый светильник и переворачивается на левый бок — лицом к стене, — и засыпает.

***

      Столовая. Ор и беготня. Алексис крепко сжимает пальцами поднос, набитый едой для него и Михаэля. Тот скоро должен подойти, и они займут дальний столик — рутинно. Его всегда пугали забитые людьми помещения, но в Мэйкей — начали ещё больше. Он до сих пор стоит в длинной очереди из минимум двух десятков старшеклассников — ему нужно отвоевать любимый Михаэлем йогурт с черносливом.       И, наконец, когда он ставит пластиковую баночку на поднос и выбирается из очереди, в столовую входит Михаэль. Алексис хочет поднять руку и помахать, приманив взгляд парня, но замирает.       Его сердце пропускает болезненный, тяжелый удар, едва разрываясь на две части: одна не верит в происходящее, а другая — не в силах пережить его. Алексис жадно хватает воздух бледными дрожащими губами, ровно смотря на то, как Михаэль в компании ребят из класса проходит за свободный столик в центре, приобняв одного из парней за плечо.       Михаэлю всё равно, что на него смотрит Алексис.       — Эй, что встал? — толчок в спину, и поднос падает на кафельный пол: пластиковые стаканы с горячим чаем разливаются, стеклянные тарелки разбиваются вдребезги, а йогурт, оказавшись на туфле, расплывается. — Парень! — его хватают за плечо, развернув лицом к лицу.       Но по подбородку Алексиса течёт густая капля крови, хлестнувшей из аккуратного носа. Она пачкает белую рубашку с вышивкой эмблемы школы на груди и капает на треснувший поднос с осколками. Парень, что держит Алексиса за плечо, с большим ужасом отскакивает, запнувшись об чью-то ногу.       — Врача! — последнее, что слышит Алексис перед тем, как бессознательно упасть на груду стекла всем телом.       

***

      В глазах мазут, расплывающийся радужными некрасивыми пятнами. Разлохмаченные волосы магнитятся к мягкой подушке; Алексис раскрывает глаза, впившись ими в белый плиточный потолок. Он теряется и резко поднимается, сгорбившись в сидячем положении над коленями, скрытыми под слоем тонкого больничного одеяла.       Он в медицинском пункте.       На скрип продавленной койки прибегает медсестра в длинном белом халате; на её лице светится беспокойство, она улыбается, завидев очнувшегося школьника. Пока женщина роется на полке с медикаментами, Алексис поворачивает голову к окну, расположившемся рядом с постелью. Он касается рукой своих впалых щёк и делает попытку вдохнуть через нос, но чувствует преграду — ватный шарик.       — Как ты себя чувствуешь, Алексис Несс? — осторожно спрашивает медсестра, пододвинув стул к койке. — Ты проспал несколько часов.       — Сколько сейчас время? — резко поворачивается он, впившись в женщину недоверчивым взглядом.       — Половина пятого, уроки уже закончились, — спокойно объясняет она, потянувшись к свободно висящей руке парня. — Я ещё раз померю давление. Завтра тебе придётся прийти на сдачу крови, — медсестра натягивает ремешок тонометра, включая аппарат. — У тебя было все хорошо с давлением и температурой. Никаких признаков для кровотечения и обморока не было. Возможно, на тебя так повлиял стресс, после переезда. Сейчас я посмотрю все твои показатели и позову Анри, нашего психолога, поговорите и она проведёт тебя до комнаты.       — А можно просто уйти? — недовольно спрашивает Алексис, его голос спросонья хрипит, но медсестра лишь качает головой.       Да, давление у него в норме, как и нет высокой температуры. Алексис знает, что с ним, но отмалчивается — он не собирается исповедоваться.       Как и говорила медсестра, в кабинет через несколько минут входит невысокая женщина лет тридцати-тридцати пяти. Её рыжие волосы собраны чёрным крабиком в густой пучок. Она мило здоровается и с разрешением присаживается на место медсестры, ненавязчиво посмотрев на старшеклассника.       — Как ты себя чувствуешь, Алексис? — Анри начинает с простого, наблюдая, как меняются эмоции на лице парня.       — Всё хорошо, — он отрезает, не желая поворачиваться. Алексис никогда не обращался к помощи специалистов — ему их не понять.       — Просто скажи мне, и я не буду тебя беспокоить, — психолог доброжелательна, она мягко улыбается и не настаивает. — Ты скучаешь по дому? — Алексис, не думая, кивает. — Хорошо, Алексис, давай договоримся, — Анри поднимается со стула, запуская руку в карман и доставая картонную карточку. — Я знаю, каково это — оказаться в чужой стране и без близких. Я сейчас дам тебе свою визитку, и когда ты почувствуешь, что тебе нужно будет поговорить, то звони мне или приходи, мой кабинет слева от медицинского пункта.       Тело жалобно ноет, когда Алексис предпринимает попытку встать самостоятельно. Он просто падает обратно на койку и морщится. На нём всё та же испачканная кровью рубашка и пыльные брюки. Он вроде упал на стекло? Но режущих болей на коже груди не ощущается. Ему подают хрупенькую руку, чтобы подняться с опорой. Анри придерживает за спину и ведёт к выходу. На её месте мог бы быть Михаэль, но, кажется, только в лживых мечтах.       Алексис тоскует и по дому, и по теплу дома.       Его ноги дрожат на твёрдых высоких ступеньках, помощь Анри не так велика. Всё же она ни спортсменка, ни крепкий мужчина, который мог бы затащить тяжёлую тушу Алексиса на третий этаж общажного корпуса. Но она не сдаётся и доводит парня до самых двери, дожидаясь, пока он откроет её. Дальше Алексис идёт один, поблагодарив психолога. В комнате тишина, судя по времени, Михаэль пропадает на вечерней тренировке, на уличном поле. Вернётся весь красный, потный и уставший. Вряд ли он вообще обратил внимание на отсутствие Алексиса.       Сон не завладевает сознанием. Голова раскалывается от тщетных попыток зажмурить глаза и провалиться в темень грёз. Он ворочается на мягкой постели до семи — как показывает время на телефоне, — и когда устаёт, а глаза снисходительно закрываются, дверь в комнату отворяется нараспашку. В проёме, застряв на пару секунд, стоит Михаэль, одетый в пропотевшую спортивную футболку.       Парень проходит бесшумно, на сей раз аккуратно закрывая деревянную дверь на защёлку. Он скидывает вещи на заправленную постель и скрывается в крохотной ванной комнате, включив несильный напор воды. Алексис болезненно жмурится, натянув на тело одеяло.       За несколько мучительных дней на новом месте тёмная ванная без окон стала для Алексиса укрытием, где можно засесть на несколько часов. Там он и с отражением болтает, рассказывая о смертной тоске по всему родному; уродует кожу, пока никто не видит; думает о Михаэле, который заполоняет его мысли, как туман маковое поле.       Сон не идёт Алексис переворачивается на левый бок, рассматривая пустую постель соседа, на которой стоит сумка с грязными вещами. Сегодня Алексис должен был прийти на тренировку, но кто-то из взрослых предупредил тренера Локи о плохом самочувствии, наверное, добренькая медсестра.       Щелчок. Скрип. Тусклый свет из ванной комнаты озаряет сдвоенную спальню, тень Михаэля отпечатывается на стене, и Алексис неуютно кутается глубже в одеяло. Ничего не будет, если он покажет, что не спит — Михаэлю ведь нет дела до него. Свет тухнет, парень проходит в одном полотенце на крепких узких бедрах к кровати и спускает сумку на пол, стараясь быть тише. Он скидывает полотенце на пол, и Алексис зажмуривается, сквозь густые ресницы видя очертания красивых бледных ягодиц.       — Я знаю, что ты не спишь, Алекс, — шёпотом произносит Михаэль, не поворачиваясь; он садится на корточки напротив тумбочки и достает нижнее бельё. — Я знаю тебя наизусть, — незачем договаривает.       — Спокойной ночи, — голос Алексиса дрожит, он переворачивается на бок и смотрит на голую стену.       — Придурок, — кровать под тяжестью лишнего веса неприятно скрипит. А сердце Алексиса издаёт последние больнючие вздохи.       Прижавшийся грудью к широкой спине, Михаэль ощущается неподходящим, громоздким — он лишний в постели Алексиса. Но тот не может согнать его, признаваясь, что греется от навязчивых прикосновений. Холодные влажные руки проникают под слой одеяла, прижимаясь к бокам. Алексис судорожно выдыхает, но не двигается, ведь Михаэлю скоро надоест.       — На поле без тебя пусто, — бездумно произносит Михаэль, укладывая острый подбородок на плечо. — Даже как-то грустно.       — Понятно, — отвечает Алексис, полностью задохнувшись в сладком запахе тела, прижавшегося к нему. — И…иди спать… Я хочу спать.       — Как знаешь, — он даже не сопротивляется, с лёгкостью поднимается, оставляя продавленную собой половину кровати пустовать и холодеть.

***

      — На самом деле, я рада, что ты пришел, Алексис, — мягко, совсем по-матерински произносит невысокая Анри, поудобнее расположившись в своем рабочем кресле.       Сегодня она выглядит свежее, чем прежде видел её Алексис. Строгий костюм ей к лицу, бледному, но румяному. Алексис, несмотря на доброжелательность психолога, тушуется на мягком стуле, сжав пальцами ткани брюк на коленках. Его немного потряхивает от накатившей тревоги — чужие люди, незнакомое место. Но он пытается успокоиться, разглядывая из-под густой тёмно-малиновой чёлки интерьер небольшой рабочей комнатки.       Разговор у них не вяжется, Анри ненавязчиво задает простенькие вопросы, с интересом дожидаясь, когда запуганный юноша ответит на них. Ей, наверное, не впервой наблюдать, как кто-то волнуется до трясучки во время разговора. Неуютность давит, Алексис даже думает извиниться за потраченное на него время и уйти.       Для встречи с психологом он отпросился у учителя математики пораньше, чтобы успеть после сеанса забежать в комнату и прихватит тренировочные вещи. Ему нельзя пропускать занятия. Его основной профиль — физическая культура, длительные футбольные тренировки. К тому же, им с командой скоро выезжать на матч против приезжей из Франции команды. Их противники идентичны им — те же старшеклассники, мечущиеся в юношескую сборную страны и имеющие прицел на какие-нибудь футбольные клубы.       — Переезд — это всегда стресс, особенно в твоем возрасте, Алексис, — говорит Анри, теперь она отошла к чайнику, которой она поставила заранее, чтобы угостить гостя чем-нибудь горячим, успокаивающим. — Лесные ягоды? Корица?       — Лесные ягоды, — не задумываясь отвечает он, почувствовав, как тело наконец-то расслабляться на мягком стуле. — Мои родители учёные… очень занятые люди, поэтому я никогда не был к ним привязан.       — Ох… вот, в чём дело, — легонько улыбается Анри, пододвигая столик на колесиках к Алексису и ставя на него горячую кружку. — Но теперь ты чувствуешь будто нуждаешься в них, в их хоть каком-то присутствии, верно? — Алексис кивает, может быть так и есть на самом деле. — Но тебя тревожит что-то ещё?       Он не знает, а стоит ли доверять настолько сокровенные тайны незнакомому человеку. Алексис привык молчать всегда, держать все боли в себе, не заикаясь о проблемах. Мысли о том, что иногда стоит пытаться высказываться, пугают его, даже больше — они ужасают его. Но психолог выглядит, как человек близкий, почти родной. Её улыбка не похожа на улыбку матери, но она похожа на что-то недалёкое, то, что когда-то видел Алексис.       — Я… — пальцы одной руки впиваются в запястье другой, ногтями задевая зарастающие шрамы под тканью рубашки. — Наверное, мой друг… — Алексис говорит неуверенно, они никогда прежде не заикались о сущности их отношений.       — Ты скучаешь по нему, Алексис? — юноша замечает, как Анри с особым удовольствием произносит красивое иностранное имя. — Вы созваниваетесь или списываетесь?       — О… нет-нет, он учится здесь же, — поправляет её Алексис. — Мы поступили сюда вместе. Он хотел сюда с самого начала, а я поддержал его, — с чуждым тёплом вспоминает.       — Извини, — Анри улыбается. — Так это же хорошо, что твой друг тут с тобой. Но чем же он тревожит тебя?       — Одноклассники… Сокомандники, не знаю, — шепчет Алексис, наконец-то взявшись за горячую кружку. — Звучит так, будто я ревную, но… — он ставит чай обратно и накрывает покрасневшее лицо руками, смотря на сосредоточившуюся Анри сквозь прощелины меж пальцев.       — Не думай, что это плохо, дорогой, это нормально. Вы всегда были близки, а тут он делает выбор в пользу других, но не тебя, верно я понимаю? — психолог делает глоток из тёплой кружки и отставляет на стол, задумавшись. — А ты… ты пытался с ним говорить?       И не собирается.       Губа, нервно прикушенная зубами, саднит, но Алексис сдавливает её сильнее, до посинения всасывая. Если у него нет возможности исполосовать руки, он терзает лицо: царапает пальцами или грызет мягкую кожу. И Анри, кажется, замечает, отчего слабо выдыхает. Она же не может просто сказать ему перестать так мучить себя.       — Ты в праве делать то, что считаешь нужным сам. Подумай хорошенько над тем, чтобы спокойно поговорить. Но если разговор обретёт негативный окрас, то прекрати. Тебе сейчас не нужно испытывать ещё больше стресса, — она не прогоняет Алексиса, но он чувствует, будто пора уже попрощаться и не тратить чужое время попросту.       Сделав хотя бы первый единственный глоток вкусного ягодного чая, Алексис поднимается со стула, прихватив форменный пиджак, и кланяется. Анри провожает его до двери и нежно улыбается, напомнив про важность обдумывания её слов.       Она хорошая, в их прошлой школе в Мюнхене, психолог не бывал на рабочем месте, пускал в кабинет лишь по просьбе учителей или директора. Алексис появился там единожды, когда после драки с одноклассником его посадили под особый контроль. Они вцепились из-за ряда оскорблений в сторону Михаэля, если тот привык пропускать мимо ушей, то Алексис, обладая склонностью к агрессии, стоять в стороне не умеет. Драк было множество, и за всё Алексис получал пристыженные выговоры дома и осуждения Михаэля после уроков.       В Цукубе за несколько дней, они будто поменялись местами с Михаэлем. Молчать научился Алексис, безмолвно наблюдать за тем, как друг отдаляется — тоже.       Лестница словно вырастает, ступеньки добавляются, и он взбирается по ним измученный, опустошенный. Звонок прозвенел давно, уроки закончились, остаются лишь часы на дополнительные профильные занятия. Михаэль либо уже в зале, либо собирается в комнате. Алексис с настороженностью открывает дверь и не переступает порога, пока не убеждается, что никого нет.       Он не хочет на тренировку, не хочет сталкиваться ни с Михаэлем, ни с сокомандниками.

***

      Несколько раз в лицо прилетает мячом, два раза его пинают под голень, шесть раз он запинается о чьи-то ноги; на щеках остается три ссадины с подсохшими кровоподтёками. Алексиса при всех отчитывает тренер, вынудив стыдливо опустить голову, он разозлённо кричит, что посадит на скамью запасных и не выпустит на поле во время чемпионата.       Алексис возвращается в комнату один, потому что Михаэль остаётся дежурить в спортивном зале вместе с Шидо, получившим жёлтую карточку за учинившую драку с сокомандником.       Он валится на заправленную кровать, вжимаясь болящим лицом в мягкую подушку. Жалко, его лицо выглядит чересчур жалко и измучено. Так, словно им безостановочно бороздили по гвоздчатой доске. У Алексиса болят рёбра из-за неудачного падения, на левом бедре расплывается страшно фиолетовый синяк, а нарукавники, которые он надевал перед тренировкой, пропитаны кровью и запахом сырого заплесневевшего мяса.       Слезы наворачиваются сами, впитываясь в бархатную ткань наволочки, они текут от отчаянности, усталости и физического изнеможения. Алексис дерёт ногтями простынь, растягивая её, вынимая края из-под матраса, он едва кричит в подушку.       Как же он устал.       Но осознает, что совсем скоро придёт Михаэль и ему лучше скрыться в ванной комнате. Алексис закидывает спортивную сумку с грязной одеждой под кровать, достав из комода домашние спальные вещи, и прячется за дверью.       Но его разрывает, слёзы льются из опухших глаз с новой, неистовой силой, заливая раковину солёными каплями. Пальцы впиваются в щёки, раздирая царапины в кровь, Алексис, увидев кровь, стекающую по лицу, панически лезет в ящик, чтобы отыскать лезвие. Он не может дышать, лёгкие сокращаются, их заполоняет едкий дым; прокашлявшись, парень с размаху проводит бритвенным лезвием по изрезанной некрасивой руке поперёк. Кровь брызжет страшной струёй, пачкая все белые поверхности. Боли он не чувствует — лишь фантомное успокоение.       Под потоком ледяной воды Алексис приходит в себя, запрокинув голову. В его глазах отражаются огоньки света от белых лампочек в душевой. Он не слышал, как Михаэль вернулся, но знает, что тот уже пришёл. Поднявшись на ватные дрожащие ноги, Алексис тянется к мыльной губке. Все раны на его теле зудят, некрасиво кровоточат, вода, смешанная с кровью, стекает в слив.       Голова пустая, она набита соломой после эмоционального всплеска. Алексис даже не моется, он просто стоит с губкой в руках, сжимая и разжимая её. Пена, сочащаяся из намыленного куска, успокаивает, непривычно завораживает. И он теряет концентрацию на происходящем вне его несвязных мыслей.       Дверцы душевой кабинки раскрываются, с мерзким скрипом и плеском капель в воду в ногах. Алексис вздрагивает, ощутив, как тёплые руки сцепляются на его крепкой талии, а в шею тычется заострённый нос.       Михаэль подкрадывается совсем не заметно, без разрешения, как он делал и раньше, в Мюнхене, в общих душевых в спортивной раздевалке. В Мэйкей он будто бы и забыл о своей привычке, но оно и к лучшему — Алексис не испытывает стыда.       Но сейчас, когда прикосновения становятся ощутимее, сердце Алексиса спохватывается, бьёт со всей возможной силы, вот-вот остановится. Ему приятны ненавязчивые, спокойные поцелуи в шею. Но страх просыпается раньше, чем Михаэль успевает повернуть его за подбородок к себе лицом.       — Ты сегодня был плох, — шепчет он в покрасневшее ухо, крепче прижав к себе.       — Не трогай… — Алексис опускает голову, кровяные разводы продолжают смываться в слив под ногами. — Дай мне выйти, Михаэль.       — Ты моешься под ледяной водой, — парень не слушает, тянется вперед, меняя температуру и мощность потока.       Алексис выставляет руку, чтобы перегородить попытки, но осекается, опустив её. Но поздно, горячая вода ошпаривает его раздражённую красную кожу, и он вскрикивает, поскользнувшись. Михаэль ловит, ловит за руку и намеренно больно сжимает.       — Ты… — Алексис виснет, пытаясь вырываться из хватки. — Стой, блять, спокойно.       — Отпусти меня, — шикает Алексис, непривычно озлобленно и раздражённо. — Михаэль, отпусти! — и он отпускает.       Вслед за тем, как Алексис вылезает из кабинки душевой, из неё же выходит и Михаэль, обернувшись в полотенце. Он оглядывает пол, расплывшийся в красноватых пятнах, и сжимает кулаки. Цвет крови, ядрёный и свежий, вводит его в оцепенение и неверие. Мокрые следы крупных стоп до самых кроватей обведены красными разводами. Михаэль следует за ними, почти наступая на каждый отпечаток, и выходит на сгорбившегося над открытым ящиком Алексиса; парень в попытках забинтовать исполосованные руки, роняет вату и спирт. Он оборачивается и сжимается, как крохотная зверушка, натиск недовольного взгляда вдавливает его в пол.       Сердце гулко отбивает, отдавая противным звоном в ушах. Алексис поднимается с пола — его за руку хватает Михаэль, дергает, как скот. Глаза того страшно большие, заплывшие туманными зрачками, Алексис не видит в нём сочувствующего человека.       — Почему ты это делаешь? — едва рычит, как сторожевая собака. — Почему, Алексис? — он нарочито давит пальцами на собравшиеся складки резанной кожи, раздражая схватившиеся раны.       — Я не хочу с тобой, разговаривать… — испуганно мямлит Алексис, пытаясь, действительно пытаясь вырваться из болезненной хватки. Она не доставляет ему успокоения, только вредит.       — Ох, правда, что ли? — Михаэль отпускает его руку, но тотчас же впивается пальцами в мягкие щёки, задирая голову на уровень своих глаз. — Говори. Зачем ты делаешь это? Смотри мне в глаза, ебаный трус.       Возможно, Михаэль ненавидит людей, не цепляющихся за свою жизнь. Ненавидит тех людей, которые вредят своему здоровью в угоду эгоистичных желаний быть замеченными.       Возможно, теперь он ненавидит Алексиса.       — Отпусти меня, — твёрже продолжает Алексис. — Я не намерен с тобой разговаривать, — слёзы на его щеках ссыхаются в солоноватые крошки.       — Почему ты отпрашивался с уроков? — голос Михаэля непонятно дрожит, он малость расслабляет пальцы на скулах парня.       — Тебя это, блять, не касается, Михаэль! — раньше Алексис не позволял себе кричать на него, даже будучи в состоянии кипения последних человеческих черт. — Убери свои руки от меня! — он рыпается, ударяя ладонью по запястью и наваливается бедром на острый угол прикроватной тумбы.       Алексис не замечает, как поднимается широкая ладонь, не видит и того, как она резво направляется в сторону его лица. Он чувствует лишь горячий удар по бледной впалой щеке и громкий хруст собственной челюсти. Тело дрожит в неверии, руки опускаются, и Алексис падает всем естеством на твёрдую тумбу, отчетливо слыша треск деревянной поверхности.       — Алекс! — испуганно кричит Михаэль, по лицу его оживлённому видно, как он ужасается своеволия. Он тянет ладонь, чтобы поднять парня, но получает лишь ещё один удар.       — Ты конченный ублюдок… — шипит Алексис, вытирая ноющей кистью руки вырвавшиеся потоком из его глаз слёзы. — Ненавижу тебя… Просто чертовски ненавижу… Ты оставил меня одного, просто бросил, здесь, в ебаной чужой стране. Выбрал каких-то себе подобных ублюдков и ходишь только с ними. Да, ты, сука, даже не обратил внимание на то, что я упал в обморок в столовой и отлёживался в медкабинете! Ты просто проигнорировал это! Про-игно-ри-ро-вал! Где я был? О-о-о, знаешь, я отпрашивался к нашему школьному психологу, чтобы наконец-то хоть кому-то высказаться, как мне хуёво здесь живётся. Прошла только неделя, Михаэль, неделя, но я уже возненавидел тебя и всю Японию! Это ты довёл меня до такого состояния, всегда доводил! У меня просто вопрос к тебе. А кто мы? Мы вообще друзья? Или у нас отношения «Хозяин и пёс», — его тело крепчает, возвышается над растерянным Михаэлем, но вид продолжает быть прискорбным, жалким и плаксивым, как у ребёнка.       Алексис хочет иметь хоть какую-нибудь значимость в глазах парня, но как только загорается небольшой огонёк надежды, Михаэль саморучно его тушит. Он безжалостен в отношении с Алексисом, никогда не проявлял снисхождения.       — А знаешь, что, — Алексис разводит губы в истерической улыбке, жуткой такой. — Просто умри, Михаэль Кайзер, — он говорит только то, что вяжется на языке, не заботясь о чужих чувствах. А зачем, за него же не переживают. — Я не хочу здесь находиться, я просто заберу документы и вернусь обратно в Мюнхен.       Его трясёт, всё тело забивается неконтролируемой судорогой. Он поднимает глаза на замершего то ли от страха, то ли от неверия Михаэля и горько усмехается. В нём не остаётся ничего искренне счастливого; былая радость в глазах потухает. Алексис проводит пальцами по своей щеке, ощупывая опухшую кожу, и отходит от тумбы, на которую опирался. В глазах стынут стеклянные слёзы, ему обидно, что Михаэль молчит — эгоистично молчит. Всё же Алексис никак не может потушить в себе надежду на ласку, нежность.       Комната не разгромлена, пострадала лишь тумбочка — у неё сломалась деревянная ножка. Алексис обязательно предупредит проверяющую и извиниться за порчу школьного имущества. Он, а не Михаэль, который поднял на него руку.       — Без меня тебе там нечего делать, — он разрушает стойкое молчание, по-наглому сложив руки на груди. — Ты не сможешь быть там без меня, Алексис. — Михаэль уверен, и Алексис понимает, что его слова — простая истина.       Без Михаэля ему не прожить в Мюнхене и нескольких дней в окружении семьи, которой не до него.       — Я не хочу видеть твоё ублюдочное лицо, — ядом плюётся, как язвительный мальчишка.       Врет он. Беспросветно.       — Ты любишь это ублюдочное лицо, — просто выдаёт Михаэль; он улыбается так самодовольно, что сердце Алексиса крошится. — Ты жить без меня не можешь. Что ты там говорил, считаю ли я тебя другом? Не знал, что хорошие друзья периодически трахаются и лижутся, как суки. Выходит, мы совсем не друзья.       — Иди к чёрту, — его уверенность оседает на дно бурлящего желудка; Алексис грызёт губы и шагает вперёд, но ожидаемо сталкивается с противостоянием.       Руки Михаэля на плечах ощущаются грузом, непосильным. Алексис барахтается в обветвелённом круге, отворачивается от прикосновений. В нём пропадает прежнее желание бежать. Почувствовав тепло, он тянется к нему не телом, а душой. Медленно расслабляется, как собачонка в руках хозяина, и задирает голову, увидев насколько тускло светят маленькие лампочки в комнате.       Пылкое дыхание обжигает мочку уха, к коже липнет ткань домашнего одеяния, и Алексис позволяет горьким слезам вырваться из опухших глаз. Ранее он плакал насильственно, издохший организм вынудил его, а сейчас рёв совсем другой — отчаянный и неизбежный. Вместе с солоноватыми каплями выходят обрывки тех чувств, которые он не успел выплеснуть на Михаэля.       Кажется, они впервые стоят так — в легеньких объятиях. Алексис не касается его, он стоит раздавлено в круге, созданном из крепких тонких рук. Михаэль же смотрит ему в шею, обтянутую жилками и синеватыми разводами вен. Первый поцелуй обрушается на адамово яблоко, Михаэль слабо ведёт губами от него до выпирающих ключиц.       — Стало легче? — от его слов Алексис только сильнее стискивает между зубов опухшую губу. — Плачь. Плачь без остановок. Выплесни, что в тебе накопилось разом.       Михаэль провоцирует в угоду своим возникшим страстным желаниям.       — Ты м… меня уничтожаешь… — после плача одолевает икота, перебивающая слова. Михаэль размыкает тесный круг и укладывает ладонь на мягкую щёку, на которой совсем не давно оставил красный зияющий след. — У…ублюдок, — слёзы стекают на подставленные пальцы, обжигая их теплом.       — Ложись спать, Алексис, — он гладит уже влажной ладонью по растрепавшимся волосам, и Алексис медленно кивает.       Им никогда не довести разговора до конца.