Медвежий угол

***

Небо стремительно гаснет за монструозными заводскими корпусами. Пустующие цеха, склады и кабинеты превращаются в бездонные ямы. Бросишь туда камень — и не услышишь звука. Попробуешь прорезать прожектором — и сам навечно потеряешься. Коваль при прочих равных никогда бы не сунулся в такую задницу на ночь глядя — его внутренний диггер терпеть не может ночевать в бетонных лабиринтах, — а вот пока на наручных часах или в наладоннике указано дневное время — пожалуйста. Тем не менее, выбирая между сном под ёлкой на открытой местности и сном под какой-никакой крышей, он непременно выбирает второе. Здесь вам не Кордон, устройство которого напоминает большую песочницу. Центр Зоны славится тотальным пиздецом в виде матёрых мутантов, помноженных на матёрые монолитовские патрули, и не те, ни другие тебя, в отличие от приспешников Сидоровича, не пожалеют — поделят надвое. С улицы раздаются первые признаки пробуждения ночной фауны: гортанный клёкот, вторящее ему рычание, раскаты от далёких выстрелов и — как бы в издёвку — невозмутимое пение птиц. Коваль слушает мелодичные трели и втайне жалеет, что среди них нет восклицаний припозднившейся кукушки — он бы с радостью закончил всё на первом же «ку». Здесь и сейчас. Достало. — Странно, что они не гибнут при Выбросах, — задумчиво комментирует Макс, упираясь затылком в стену. Распущенные волосы цепляются за вставшую на дыбы облицовку. — Давно это заметил и всё никак понять не мог, с чего это сов, ласточек и соловьёв Зона жалеет, а ворон только так в «Мясорубках» крутит? Коваль обхватывает подбородок пальцами. Ну. Вообще причины есть. В теории. Но они слишком поверхностные и фэнтезийные одновременно. Что-то из разряда сказок про злую бабку-колдунью на детской площадке. И бабка эта, как правило, в итоге оказывается не жуткой ведьмой, а типичной городской поехавшей. Но бабок тут нет. Есть Зона, Её причуды и элементарная биология. — …Потому что вороны — падальщики, — без особой инициативы вкидывает свою мысль Коваль. Он не шибко настроен на осмысленный разговор, однако, помассировав виски пальцами, всё-таки решает изъясниться точнее: — У них основной способ пропитания — объедки и мёртвые животные. А ещё они разоряют чужие гнёзда, отбирают пищу у других, и иногда нападают на людей. Мерзкие пакостники, летящие туда, где сильнее пахнет смертью. В аномалиях ею не просто пахнет, а воняет, вот они и влетают туда, как в ресторан. Из разбитого окна доносится очередная трель — тягучая такая, заливистая. Макс клонит голову к пробоине в стекле, мечтательно хмыкает, и задирает нос к потолку. Упирается ладонями в разложенную под ним бумагу, хрустит спиной. — Вон оно как, значит, — шепчет он, косясь на Коваля извечно горящими глазами. — Хочешь сказать, у Зоны есть собственные понятия о справедливости? Коваль вовсе не. Коваль ничего не хочет. Особенно того, что невинный на первый взгляд вопрос запускает в нём цепную реакцию. Секунда — и бестолковую периферию накрывает плотный туман. Ещё секунда — и перед Ковалем, как наяву, возникают самые запоминающиеся кадры его жизни: злые языки пламени, пожирающие тела его бывших напарников, винегрет из пережёванных «Киселём» конечностей, ядовитые газы в подземельях, пузырящаяся кожа, окровавленные лохмотья в наспех вырытых ямах, нечеловеческий вой в лазаретах после зачисток, обезумевшие, по-детски растерянные лица у Радаров, плавящие черепную коробку Выбросы… И трупы, трупы, трупы. Трупы с раззявленными ртами, из которых прорастают цветы, трупы со стеклянными сферами в глазницах, через которые можно смотреть на звёзды, трупы с раскинутыми в стороны руками, просящие их обнять. Звуки снаружи промзоны превращаются в монотонный писк. Нижнее веко бьёт нервный тик, пальцы скрючиваются, но с прежней статикой массируют виски, словно это хоть как-то может помочь. Коваль закусывает губу, поглядывая на размытый силуэт спящего поодаль брата. Такого знакомого, родного по крови и безусловно-важного, но параллельно с этим абсолютно чужого. Да, он теперь не просто Рома, которого можно тюкнуть по носу за срач в комнате. Он теперь — ходячее доказательство того, чем Она является на самом деле. — Зона и справедливость — понятия взаимоисключающие, — наконец формирует мнение Коваль, с трудом отводя взгляд от брата. Рыжий склоняет голову вбок. — Почему же? Лишённые всякого блеска зрачки очерчивают его силуэт, едва различимый в сизых сумерках. Челюсть начинает ныть от желания высказаться, и сдерживать себя на этот раз не хочется. Да и пошло оно всё. Пусть слушает. — Спрашиваешь ещё. Смешной ты человек, вроде Зону дольше меня топчешь, а так ничего и не понял, — со скрипом констатирует Коваль, подпирая лоб костяшками. Щёку царапает жёсткая ткань куртки, ельник под ресницами слабо покачивает. — Тебе бы с твоим романтизмом бабкам мозги пудрить в сберкассах на Большой, а не сталкерам в уши ссать. Мне вот, может, и похуй на то, кто в данный момент прощается со своей жизнью, но мне не похуй на то, из-за чего это происходит. Сука она последняя, Зона эта. Сука, которой не нравится, когда кто-то покушается на её игрушки… Макс вытягивается в лице и вскакивает с места. — Саш, — зовёт. Глаза в глаза смотрит. Для верности ещё и за плечо треплет. Саше всё равно. Саша не слышит. Не хочет слышать. За его рёбрами лихорадочно трепыхается полудохлое сердце, надеющееся увернуться от чьих-то когтей, так и норовящих всковырнуть старые раны. — …Нет у неё ни понятий о справедливости, ни уважения, ни грёбанной жалости, — переходя на вкрадчивый, затравленный шёпот, заключает он, и напоследок добавляет горькое, с привкусом золы и металла: — Ты хоть знаешь, каково это — быть единственным выжившим? У тебя было такое, Рыжий? У меня вот было, и те парни вроде не воронами родились, чтобы умирать за Её хотелки. Голос предательски проседает, в горле встаёт удушливый ком — ни сглотнуть, ни удавиться. Чужие руки ложатся на плечи, водят туда-сюда в попытке успокоить. Макс, слышно, пару раз приоткрывает рот, силясь что-то сказать, но вместо этого предпочитает сжать пальцы чуть сильнее. Коваль молчит. Под ложечкой посасывает бесчисленными критическими ошибками — Зона каждый раз забирала не тех, забирала и дразнила, размахивая долгожданным избавлением перед носом, забирала и смеялась в лицо. Живи, Коваль. Живи, я посмотрю. — Саш, я… — подаёт голос Рыжий, но Саша прячет роящуюся мыслями голову между ссутуленных плеч, отказываясь продолжать разговор. Чёртовы эмоции, думает. Когда слишком долго сдерживаешься, начинаешь лажать. Макс аккуратно отстраняется, оставляя после себя неприятную пустоту под слоями ткани. Он сидит перед Ковалем в обманчивой тишине где-то с полминуты, а затем обречённо вздыхает, заворачиваясь в свою куртку, и ложится у стенки, делая вид, что ничего не слышал. — Я спать, — говорит. — Дежуришь первым. Сменю в час ночи. Отголоски их разговора карабкаются по облупившимся стенам, повисают на длинных плафонах от люминесцентных ламп, и стекают на плечи Коваля сосновыми смолами. Обветренные губы перекашивает от горечи, словно на них покрошили парацетамол и полили сверху дезактивирующим раствором. Спустя пару минут периодической возни с рюкзаком, заменяющим ему подушку, Рыжий наконец заламывает руки на груди, натягивает рукава на костяшки, и успокаивается. Засыпает он, как и всегда, достаточно быстро — с накрепко зажмуренными глазами и сердито нахмуренными бровями. Коваль же отталкивается спиной от стены, срезает рвущиеся наружу эмоции охотничьим ножом, и берётся нести свой пост.

***

Диоды походного фонаря приходится прикрыть найденной под подошвой газетой, настойчивое желание принять на грудь без закуси — скупыми глотками обеззараженной воды. По соседству с термосом обнаруживается заботливо оставленная Рыжим тушёнка, но есть её совсем не хочется. Коваль закручивает крышку, вытирает рот предплечьем и рефлекторно тянется к шее в поисках респиратора, но обнаруживает там лишь гнетущую пустоту. В остальном первый час ночного бдения, кажется, проходит спокойно. У уха попискивает комар, стрекочут крыльями привлечённые холодными огнями мотыльки, умиротворённо посапывает Макс. Коваль просто сидит, уткнувшись носом в сгиб локтя, и смотрит сквозь пыль, кружащую в столпе рассеянного света. По углам вокруг него ползают густые, косматые тени и потрёскивают проседающие перекрытия, а у самого края рукотворного островка безопасности, такого крохотного и оттого ценного, маячит умиротворённое лицо Ромы. Коваль беззвучно ухмыляется. Нет, ну вы посмотрите. Сжался в клубок, обнял себя руками, да и так и вырубился, пока они с Максом растяжки ставили. Какой же из него головорез? Какая ему снайперская винтовка и тела врагов, нанизанные на колья? На первый взгляд Ковалю вообще кажется, что последние два года их разлуки — нелепый, чрезмерно затянувшийся кошмар, от которого он вот-вот пробудится в их общей комнате. Кажется, что не существует ни этой сучьей Зоны, ни окруживших Юпитер аномальных полей, ни уродливых, похожих на результат чьей-то неудавшейся шалости мутантов, шелестящих в кустах у заводских корпусов, ни даже дрыхнущего под боком Макса, в существование которого Ковалю всё-таки хотелось бы верить. У Ромы, у его глупого, настырного младшего брата Ромы, всё те же острые скулы, испятнанные ссадинами и пыльными разводами, всё те же тёмные волосы и длинные ресницы, густоте которых завидовали все подруги Коваля, всё те же угловатые, пусть и раздавшиеся вширь плечи. Да, на первый взгляд кажется, что он, Рома, просто отсыпается после очередного возвращения с заброшек, по катакомбам и коридорам которых лазил все выходные. Кажется, что он, едва пробудившись ото сна, снова начнёт промывать мозг своими рассказами про военные объекты, связанные с ними легенды, и заодно ткнёт в лицо телефоном с кучей свежих фотографий, но вот блестящие в темноте зрачки Коваля напарываются на характерную нашивку, и зияющая чернотой пропасть между ними двумя расширяется на пару сотен километров в диаметре. Потому что Рома уже не тот, кем был прежде. Потому что Коваль уже не тот, кем был прежде. Потому что Зона — самая реальная сюрреалистичная субстанция, с которой ему приходилось иметь дело — пережевала их обоих и, испробовав на вкус, сплюнула себе под ноги.

***

Время переваливает за полночь, сна ни в одном глазу, а сросшиеся с перчатками пальцы ловко набивают пустые рожки патронами. Монотонное, доведённое до автоматических алгоритмов занятие отвлекает от лишних мыслей о брате, и Коваль постепенно переключается на размышления о завтрашнем дне. Щёлк. Как быть дальше? Щёлк. На нейтральные базы путь закрыт до тех пор, пока Рома находится в таком состоянии. Щёлк. Может, есть смысл договориться с Боровым? Щёлк. Тот точно даст проходку через Янов во время смены караула, хотя и затребует взамен как минимум Ковалев рот, как максимум — Ковалеву задницу. Щёлк. Есть вариант пойти через аномальные поля на юго-западе от станции, конечно, но… Щёлк. А сможет ли вообще Рыжий так же легко провести их через сплошные мёртвые зоны, в которых полегло немало опытных сталкеров? Щёлк. Одно ясно точно — оставаться здесь они долго не смогут. Стынущий воздух на пробу кусает за нос, осторожно, почти незаметно заползает за ворот и ерошит волосы на затылке. Коваль сортирует рожки по разгрузке и обнимает «Винторез», прижимая ледяное дуло к щеке. Затем мостит одну ногу на другую, и снова думает. Не может не думать. Сколько они тут сидят, столько же ему не по себе. Тревожно. Очень тревожно. Чудится даже, словно в любую секунду на его кипящий от размышлений котелок может обрушиться изъеденная дождями кровля. Может быть, Коваль переживает из-за того, что ему, в отличие от забившего на всё Макса, не похуй на то, что они решили устроить привал на верхнем этаже гигантской — и наверняка обитаемой — промзоны. А может, Коваля беспокоит не сам Юпитер, а то, что они отгородились от внешнего мира висящими на соплях дверьми, коробками с бесполезными документами, и рассохшимися тумбочками. Если так посудить, какой-нибудь бюрер — или, того хуже, полтергейст — в два счёта разделаются с этой ерундой. Они же, мать их, разумные. Разумнее многих других мутантов — и речь понимают, и укрепления умеют строить, и нападать в самый неподходящий для человека момент могут. Коваль знает, каково это. В памяти ещё свежи болезненные воспоминания о том, как они, твари эти, швыряли железные балки, куски арматуры и бетонные блоки в его бывших — и ныне покойных — напарников. Странно спустя такой отрезок времени размышлять о том, какими удивительно плоскими становились их раздавленные черепные коробки и неестественно вывернутые суставы. Странно помнить этот жуткий, вызывающий тошноту хруст, но Коваль уже проваливается в пучину отчаяния, потому что забыть такое получится только в результате амнезии. Под зажмуренными веками тут же разливаются лужи чёрной крови, матовые блики налобных фонарей по мокрой, изорванной в лохмотья униформе, и рассыпанные по полу гильзы. Сколько их было? Пять? Десять? Вернулись только они с Боровым. Кое-как добрались до базы, таща друг друга скорее по инерции, нежели из искреннего желания спасти; постояли, шатаясь, на ковре у Воронина, и послушали про то, что обязаны были заложить взрывчатку под своды насыпного ангара несмотря на огромные потери. А потом — стоило только выйти на улицу — сцепились, как два взбешённых петуха, наплевав на подписанный ими устав и стоявших рядом вольных сталкеров. Балеевич, морда сопливая, там чуть в истерике не забился, когда Боров на его драгоценный склад через окно влетел. А стекла-то сколько было, а криков… А потом примчался капитан. Растащил ощетинившихся Коваля и Борова по разным углам, взнуздал контрабандным коньяком, влепил пару поучительных затрещин, да и был таков. И вот из-за того чёртового армянского коньяка их впервые и перемкнуло — сухой закон вне Бара наступал на горло даже самым убеждённым трезвенникам. — Брат? Коваль вздрагивает, отрывая щёку от согретого кожей металла. Рома сидит напротив него серой, причудливой тенью. Смотрит в упор сквозь холодный свет своими стеклянными, похожими на битый хрусталь глазами. Не моргает. Сердце делает предупредительный кульбит, и пальцы сами собой ложатся на цевьё. — Что-то случилось? — сглотнув резко загустевшую слюну, спрашивает Коваль. Мотыльки над фонарём пикируют вниз. Рома молчит, продолжая пялиться, словно вопрос задали не ему, а кому-то третьему. Пульсирующий рокот «Воронок» из окна и шелест собственный руки по разгрузке кажутся Ковалю как никогда громким. — Я не совсем понимаю, ты… Закончить он не успевает — тень срывается с места, тяжесть чужого веса выбивает из лёгких весь воздух, мощная хватка чужих лапищ — зажатую в руках пушку. Сбоку раздаётся металлический лязг, затылок прошивает резкая, искрящаяся оголёнными проводами боль, и прежний мир переворачивается вверх тормашками. В следующее мгновение Коваль видит очертания трещин на потолке, а затем растрёпанные тёмные волосы и маслянистый блеск чужих глаз. Рома нависает сверху, прерывисто сопя через нос, сдавливает запястья Коваля в кулаках почти до хруста, пока внутри всё сжимается то ли от страха, то ли от отчаяния. Почему? За что? Неужели Макс и вправду был… — Рома, — зовёт Коваль вполголоса, надеясь, видимо, на лучшее, но Рома снова не слышит — Рома наклоняется ниже, словно заколдованный, и приоткрывает губы, обдавая щёку горячим дыханием. А затем целует. Лезет тёплым языком в рот, жмуря свои ненормальные, бешено блестящие глаза, шелестит задом по его, Коваля, штанам, и низко, хрипло рычит — бойцовая псина, дорвавшаяся до свежего куска мяса, могла бы ему позавидовать. К щекам толчками приливает кровь, а в горле застревает что-то среднее между злобным криком и отчаянным всхлипом. Коваль мычит в чужой рот и выгибается в спине в попытке увернуться, потому что это, блять, вообще нихера не правильно, но Рома вдавливает его в бетонный пол, как паршивую блоху под ноготь, и шире раскрывает челюсть. Он целуется так, словно подчиняется низменным инстинктам — местами больно, особенно когда кусает за губы, местами неумело, когда стукается зубами о зубы или лезет едва ли не в глотку, но это почему-то приятно. Мокро, глупо, жарко и приятно. В бессильно распахнутых глазах маячат нахмуренные брови и качается тёмный волос, между бёдер постепенно твердеет, и язык сам тянется навстречу в омерзительной удержать эту нелепую, неправильную связь чуть дольше. Размазанному по пыли, листве и перьям Ковалю стоило бы обвинить во всём стресс и усталость, однако хватка на запястьях немного ослабевает, давая шанс вырваться и вмазать со всей дури Роме в челюсть, а он этого не делает. Он пытается запомнить, выжечь на подкорке, как выглядит лицо его брата, когда тот целуется — та патологическая жадность, с которой он это делает, ощущается почти что милой. Милой? Уверен, Саш? В башке взвывают сирены ураганной тревоги, между рёбрами что-то лопается, позабытый голос матери бьёт наотмашь, и Коваль в один швырок меняется с Ромой ролями. Тот не пытается накинуться, как вначале — только самозабвенно пялится на губы и облизывает свои. Влажные, распухшие от поцелуя, потрескавшиеся от ветра. Красивые. Свет от фонаря бьёт в потолок в полную силу, сквозняк морозит вспотевшие виски, а в промежность упирается кое-что твёрдое. Рома всё так же смотрит, словно хочет ещё, но стесняется спросить разрешения. Коваль мотает головой, выкидывая оттуда саму мысль о своём вероятном «да», давит перчатками чужие ключицы в опасной близости от горла и быстро, неровно раздувает грудь в попытках успокоиться. Ещё немного, и он натурально задохнётся от стыда и отвращения к самому себе. Ещё немного, и у него колом встанет. — Ребят, да вы ёбнутые. Коваль вздрагивает во второй раз, и медленно поворачивает голову. Теперь на него смотрит Макс. С вскинутым наизготовку «Вепрем», всклокоченными волосами и обалдевшим ебальником. — Сань, сказал бы сразу, как есть, — говорит. — Зачем сказками про братьев прикрываться?