Медвежий угол

***

Сыро. Свежо. С реки дует. Нужно сделать поправку на ветер. Пустые окна смотрят на заросшую самосевом улицу. Над дорогой клоками вьётся туман. Вдалеке воют псевдособаки. Темнота густеет. Смотреть с такой высоты всё труднее, но место лёжки нельзя менять. По крайней мере, не сейчас. Сейчас нужно ждать. Рация вещает голосом Проповедника, передающего информацию патрулям вверх по Лесе Украинке. В прицел до окончания его речи попадает чей-то затылок. Дыхание резко спирает. Палец обнимает спусковой крючок, зрение обостряется до предела. Сто сорок метров. Слабый, но всё ещё быстрый. Выстрел. Отдача в плечо. Эхо по улице. Падает. — Двухсотый. Нос покалывает холодом. Под подошвами ломается побелка. Обойти тумбу, перелезть через шкаф. Выйти в коридор, потом к кухне. Ещё пара секунд, и следующее окно открывает обзор. Здесь теснее, чем в прошлой комнате, но в магазине «Весла» ещё есть патроны, а в перекрестье оптики есть следующий объект. Двести метров, за машиной, открыто плечо. Безоружный. Патроны израсходовал на «Кондор». По такой лёгкой цели нельзя промахнуться. Вдох. Выстрел. Отдача в плечо. Выдох. Крик. Эхо. — Трёхсотый. Ночь прорезают редкие вспышки. Звука нет. — Теперь двухсотый, — поправляет Третий, засевший в соседней многоэтажке. В этот же момент глаза ловят ещё одно движение. Враждебное. У фонарного столба. Затем у следующего. В кустах. На обочине. Четыреста метров. Нет, уже четыреста тридцать. Поправка на ветер. Расчёт деривации. Выстрел. Отдача. Эхо. Живой. Даже не трёхсотый. — Уходит. Братья, не дайте ему пройти дальше. Эти слова Проповедника из нагрудного кармана звучат как обвинение; как приговор; как-то, с чем сейчас просто-напросто невозможно бороться. Во рту внезапно становится кисло и вязко. В прицеле всё рябит. Пальцы мелко трясёт. Выстрел. Отдача. Мимо. Выстрел. Щелчок. В мысли приходит незнакомое «доверяй, но проверяй», сказанное собственным пустым голосом. Вернее, не такое уж и незнакомое, но сейчас не вспомнить ни смысла, ни обстоятельств, при которых запомнилась эта фраза. Точно ясно только одно — она очень правильная. — Перезарядка, — оповещает рацию собственный, идущий из ниоткуда голос. Короткое промедление даёт врагу фору, и следующая попытка выловить его силуэт оборачивается ничем. — Поворот на Курчатова. Не вижу. Слишком тёмный вечер переходит в ночь, не позволяя разглядеть детали. Ветки по обочинам будто специально закрывают чужое тело живым щитом. Слишком узкий подоконник не даёт возможности найти нормальную опору — локти всё время соскальзывают. Под ноги сыплется мелкая бетонная крошка, поджатые плечи хочется переломать, но тут в перекрестье резко попадает нужный затылок, и в груди что-то лопается. Поправка на ветер. Деривация. Палец жмёт на спусковой крючок. Выстрел. Отдача. Эхо. Пауза. Мимо. Снова мимо. — Свернул на Заводскую, отходит к Янову, — доносится голос Шестого из рации. — «Беркут», принимайте. «Филин», отбой. Внутри едва ощутимо потягивает от этого холодного «отбой». «Весло» стукается о подоконник. Руки повисают вдоль бёдер. Висок холодит труба. Тело такое ватное, что хочется рухнуть на пол, но вместо этого удаётся лишь зажмуриться. Похоже, ночь спутала им все расчёты — последний из вражеского отряда явно не собирается легко сдаваться. А если не собирается, значит непременно дойдёт до Янова. Может, там кто-нибудь вспомнит их, вдруг прорезается неправильная мысль. Руки хватаются за голову, комкают волосы. Тело всё-таки сползает в пыль. Сжимается там, точно щенки слепых псов, которых кормит Проповедник. Плохо. Очень плохо. Сегодня очень плохой день. Неудачный. Сначала — вода с неба. Сильно. Потом — Выброс. Ещё сильнее. Дальше — боль внутри и кровь снаружи. Ноги не держали, как и сейчас. Упал тогда — потолок закоптился и рухнул, после — вернулся на место и вспыхнул сигнальной ракетой. Свет был яркий, как из прожектора, зелёный, как в объективе ПНВ. Из него вновь всплыли два знакомых глаза, затем — лампа, кружка, книжка. Он был чуть старше, чем в прошлый раз. Чуть серьёзнее. Он много говорил. Рассказывал что-то про Стрельца без имени. Про охоту. Птицу. Птица тоже говорила, что казалось странным. На плечах лежало тяжёлое и мягкое, словно Он, как и Она, ткал это тепло из воздуха и отдавал, отдавал, просто отдавал, не прося ничего взамен. Они были похожи — Её тоже хотели убить, Она тоже прощала, тоже отдавала, тоже не просила ничего взамен. Разница была в том, что Её подарки позже продали, и Она была не против, а Его подарки продавать категорически запрещалось. Почему? Ответа не было. Не то, чтобы Он позволял задавать настолько сложные вопросы, просто именно так это всё чувствовалась. Словно между ними всеми вдруг возникла какая-то незримая, но важная связь. Словно она стала тонкой ниточкой, намертво вшитой в кисти рук острой иголкой. Он говорил медленно, шёпотом, почти склоняясь над макушкой, и нити вокруг него сплетались в плотный, цветастый кокон, который хотелось осторожно распутать, чтобы прикоснуться. Иногда он говорил по слогам. Иногда скороговоркой. Чаще — молча водил по страницам пальцами, то большими, то маленькими. Он неуловимо менялся, искажался, становился более угловатым, незнакомым, чужим, но снова привычно хмурился, когда рассказывал, что Стрельцу без имени требовалось пойти туда — неизвестно куда, и найти то — неизвестно что. Сама формулировка звучала, как невыполнимый приказ, и с этим приказом до зуда в руках хотелось спорить, но Он строго качал головой, продевая новые нити в игольное ушко, обязательно тянул одну ко рту, и касался запястий так, что слова внезапно застревали в горле. А потом говорил терпеть. Говорил, что это нужно принять, как необходимость. Иглы в зеленоватом свете входили глубоко под кожу на ладонях. Больно не было. Было странно. Странно приятно, словно и не сталь это вовсе, а Его пальцы. С каждым новым стежком кокон из нитей вокруг Него превращался в клубок. Клубок то отдалялся, превращаясь в точку, то бледнел и растворялся, стекая по векам липким и сладким. Голос из-под клубка постепенно грубел, но убаюкивал, повторяя непонятное «на себе не шьют». Возможно, в этом был смысл. Возможно, стоило поспешить и ухватиться за Него покрепче, но затем из ниоткуда вынырнуло лицо Проповедника, позади него вырос Алтарь, и в висок стрельнула короткая мысль. Знакомая мысль о том, что спешить им здесь некуда.