Ворон в павлиньих перьях

      Капитана не ждали раньше завтрашнего вечера. Каждый раз, когда «Ледниковый вальс» оказывался в холодных водах Драконьего хребта, капитан пропадал в городе на два дня, то есть спешно уходил в день прибытия – на утренней заре, на вечерней ли, в хмурый или солнечный полдень – и возвращался к закату следующего дня. И потому его появление вызвало переполох, а заверение, что к отплытию готовится не нужно и что он вовсе скоро вернётся в город, подняло волну пересудов.       Кэйе, впрочем, ловко орудующему бритвой у себя в каюте, не было до матросского шума никакого дела – такие уж были его морские волки, любители потявкать. И пока их перетявкиванье не походило на стройный недовольный лай, можно было не беспокоиться, ибо до этой поры право на протяжный вой вожака остаётся за Кэйей. Ныне же во много раз важнее было, что говорит о нём зеркало.       В последний раз скривив морду, уводя в сторону вытянутые в трубочку губы, капитан отложил бритву. Он опустил руки в лохань, а затем дважды окатил лицо холодной водой, меж тем потерев щёки, и стал наощупь искать полотенце. Обтёрся, глянул в зеркало. С неудовольствием обнаружил, как сильно умудрился вымочить волосы, однако радостно заметил, насколько удачно побрился, и даже прикоснулся к подбородку, точно убедиться пытался – из зеркала на него глядит он сам и никто иной.       Если с нарядом всё было сколько-нибудь ясно, ведь намерение надеть новёхонький камзол изменению не подверглось, то вот что предпринять с волосами – предстояло хорошенько подумать. Деревянные бусины определённо не подходили для визита в дом семейства Рагнвиндр. Кэйа повертел головою, внимательно в отражение вглядываясь, ведь без повязки, кажется, почти и не узнавал самого себя, хоть не признавать его не то чтобы орлиный, но и во всяком случае совсем не такой, как, например, Дилюковский – с прямым-то носом, профиль есть чистейшее преступление против божеств, наградивших его при рождении примечательной внешностью (хоть Розария и настаивала на «уродливой роже» – видит Барбатос, она сама не верила в свои слова). Тонкая косичка расплеталась под раздражённые вздохи, полные отчаяния, при том намеренно медленно. Бусинка к бусинке аккуратно укладывалась на стол, чтобы после смести всё это в карман и забрать с собою. Кое-что ведь Кэйины побрякушки умеют, как может он оставить их, лишив себя всякой осязаемости присутствия по правую руку удачи.       Когда капитан вышел наконец из каюты, все, кто до этого устраивал пылкие словесные схватки, мигом притихли, и на палубе воцарилась тишина. Какие-никакие совесть и дисциплина в этой не то стае, не то всё-таки стаде всё ещё оставались. «Ледниковый вальс» Кэйа покидал под звук покорной тишины.       Однако отъезд капитана раззадорил команду лишь сильнее, ведь лидер пиратов впервые отправлялся в город захватив что-то крупное. Однако задушив в себе все самые скверные подозрения, продиктованные разбойничьей алчностью, матросы сошлись на том, что в свёртке наверняка подарок кому-то или, учитывая несколько щегольский характер кэпа, и вовсе запасная одежда для него самого. Что так, что эдак очевидно: не без повода оно всё.       — Сдаётся мне у старика отменная дочь.       — Как бы ни было, а ты слюни подбери, нечего их на капитанскую бабу пускать.       — Какая к дьяволу дочь! Говорю вам, псы вонючие, с нечистью спутался, это как пить дать!       Над всеми шепотками и спорами громовым раскатом пронеслось:       — Прекратите молоть эту ересь. Чем бы там капитан ни занимался – это не вашего ума дело! И никакая озёрная дрянь, уж поверьте мне, не способна сбить его с толку. А в его отсутствие я за всё здесь происходящее головой отвечаю, и я быстро найду каждому дело, раз нечем вам заняться, кроме как языками трепать! И чтоб никаких разговоров о чьих-то там дочерях.       Закончив свою речь, Хоффман раздражённо потёр переносицу. Каждая из причин его головной боли обернулась, и тогда он начал раздавать указания, потому как на судне действительно всегда найдётся занятие.       Однако же насколько бы рассудительным человеком Хоффман ни был, – а может, напротив, именно этому качеству благодаря – он и сам подозревал, что капитан нашёл кого-то на берегу. Старпом был к Кэйе ближе, чем кто-либо другой, делил с ним время от времени трапезу и честно высказывался о каждой предлагаемой авантюре, не стесняясь порой лезть с советами, которых не очень-то спрашивали, но терпеливо выслушивали, даже когда не собирались им следовать и на правах главаря сами всё решили. И уж кто как не он мог сказать наверняка: с кэпом что-то не так. Чего стоят одни только расспросы о вере в Барбатоса – Кэйа крайне настойчиво интересовался, как понимается Хоффманом идея свободы, божеством ветров дарованной. Внезапный интерес к Мондштадту и странная задумчивость выдавали в капитане человека влюблённого, но и то с определёнными оговорками. Как бы в действительности не обстояли дела, Хоффман не смел примерять на себя роль судьи, ведь сам без пяти минут женился на торговке с пиратского острова. Быть может, «влюблённость» капитана не более чем иллюзия, вызванная разговорами команды и собственными чувствами.       Каждый раз, когда «Ледниковый вальс» возвращался в воды Драконьего хребта, в голову против воли лезли тяжёлые мысли о родном доме. Капитана в Мондштадте кто-то ждал, его же, Хоффмана, самого мать и на порог не пустит, а младший брат наверняка вовсе позабыл о нём…       Но тут ведь ничего уже не попишешь, свой выбор Хоффман Шмидт сделал давно.       

***

      Каждый устраиваемый отцом светский вечер приносил в стены винокурни совершенно иную жизнь, и пестрящая платьями разного толка зала совсем не походила на то спокойное место, где провёл детство Дилюк. Любая мелочь, давно для обитателей дома привычная, становится поводом завязать непринуждённую беседу и свести, если повезёт, удачное знакомство; слуги носятся из угла в угол, не позволяя закончится напиткам, на кухне суета, близкая к хаосу. Дилюка – в чём, разумеется, он ни за что не признался бы – грызло ощущение, будто каждый перешагнувший порог не то приносил нечто чужеродно-разрушающее, не то унесёт с собою частичку чего-то родного. Сегодня его отчего-то особенно сильно раздражали непременно к нему прикованные взгляды, лживая учтивость и попытки познакомить с ним незамужних молодых девушек. Тем не менее младший Рагнвиндр раздаривал вежливые улыбки и мягко уходил от неприятных разговоров, оставляя исключительно приятное впечатление о себе. Никто и подумать не мог, что характер у него, признаться честно, весьма скверный, и только хорошее воспитание удерживало его от жарких споров.       Музыка, шорох юбок, удушливые духи, разговоры и смех, лучшее вино «Рассвета». Отцу всё это, казалось, нравилось, пусть организация и требовала от него огромных усилий. Он радушно приветствовал всех гостей и не отказывался переброситься парой слов, с благодарностью принимал поздравления и повторял, как сильно гордится сыном; время от времени его улыбка казалась искренней, что сердце младшего Рагнвиндра грело страшно, и хотя бы этой искренности ради он готов перетерпеть сегодняшний вечер с достоинством офицера. И всё же за отцовскими речами Дилюк следил постольку-поскольку, упорно стараясь высмотреть среди мундиров и пышных причёсок Джинн. Потому что, когда виделся с ней последний раз, не удосужился спросить, прибудет она одна или вместе с матерью, но позже. Компания подруги детства разбавила бы пёстрый, но холодный хаос вокруг, и задача «перетерпеть с достоинством офицера» стала бы в разы проще.       И только Дилюк наконец заметил её, порываясь сразу же подойти и, быть может, даже пригласить на танец, как к нему обратился отец:       — Эола Лоуренс выглядит сегодня великолепно, что скажешь?       Дилюк повернулся с выражением растерянности на лице. Отец посмотрел на него, вздохнул и покачал головой, точно уже битый час толковал о чём-то, а сын и не слышал его. Дилюк против воли ссутулился, но, поймав на себе вновь недовольный взгляд, расправил плечи и, пока искал глазами леди Эолу, лишь бы не молчать, спросил:       — Её дядюшка тоже приехал?       — Я высылал приглашение, — отец усмехнулся, — но старина Шуберт, как видишь, его не принял. Другого, впрочем, я от него и не ждал.       Дилюк согласно кивнул, зная, с какой неприязнью Шуберт Лоуренс относился к прочим аристократическим фамилиям. Внутри себя Дилюк отвечал той же неприязнью, считая дядюшку Эолы старым брюзгой – и не важно, что тот был не старше отца. Лоуренсов в Мондштадте жаловали не особенно, а уж глядя на сварливого и надменного Шуберта – волей-неволей начинаешь считать этакое корнями в грехи прошлого уходящее отношение к одной из старейших семей справедливым.       — А что же магистр Варка? — всё так же невзначай поинтересовался Дилюк.       Варка что Дилюка, что Джинн с сестрой, что Эолу Лоуренс и её кузенов видел совсем детьми, и в каждом доме всегда оставался желанным гостем.       — Магистр человек занятой, да и не молод уже... Ты уж пойми его. Он извинялся, что не смог посетить нас сегодня, и просил ещё разок поздравить тебя от его имени. Госпожа Гуннхильдр должна передать скромный подарок. И ещё он, как и я, надеется, что это не последний праздник, устроенный в честь твоего продвижения по службе.       — Да хранит его ветер.       Дилюк, словно с него только теперь спал некий морок, последовал взглядом туда, куда смотрел отец, и заметил Эолу, держащуюся в отдалении от всех. Молочные оборки по низу её юбок стелились по красному ковру, точно голубой шёлк старался подобно воде, с огнём столкнувшейся, обратиться паром.       — Я не большой знаток женской моды – и, конечно, этим не горжусь, – но даже мне ясно, как много моры отдают за такие платья. Эоле оно, Барбатос не даст соврать, очень к лицу, своих денег стоило. Будь у меня дочь, я не поскупился бы на нечто столь же прекрасное для неё. Уверен, Шуберт, каким бы человеком он ни пытался казаться, согласился бы со мной, и ещё во много раз больше моя уверенность в том, что к племяннице он относится так же тепло, как только способно было бы его сердце относиться к родной дочке. — Отец сделал паузу и задумчиво нахмурился, пригубив вина. — И это при том что не далее как года полтора назад Лоуренсы продали часть своих владений почти за бесценок, лишь бы хоть немного выправить своё бедственное положение.        Дилюк нахмурился тоже.       — Хочешь сказать, в делах Лоуренсов что-то нечисто? — спросил он тихо.       Отец тепло посмеялся. Положив руку сыну на плечо, он так же негромко сказал:       — Я говорю лишь, что Эоле пошили примечательное платье.       Дилюк кивнул. Если отец имел подозрение насчёт Лоуренсов, то, конечно, не мог сказать этого прямо, точно не сейчас. В Лоуренсовском щегольстве или в чём другом дело, но думать о Шуберте дурного (во всяком случае более того, что уже о его тяжёлом характере думалось) не хотелось, а уж об Эоле – тем более. Дилюк напомнил себе, что сегодня всё-таки праздник, в его честь устроенный вечер. Последнее, чего хотелось бы младшему Рагнвиндру, так это по глупости влезть в скандал и опозорить отца. Пока стоило понадеяться, что им всё понято не так, как должно было.       Музыканты не жалели ни руки, ни инструменты, каждую уплаченную мору превращая в мелодию, порой мягкую и чувственную, а порой напряжённую и строгую, то быструю, то медленную. Когда наступало время танцев, то казалось, будто яркие стёклышки, рассыпанные по всей зале, собираются в витраж, и узор его меняется вслед за каждой нотой. Дилюку оставалось при первой же возможности стать частью узора вместе с Джинн, позабыв на время обо всём, что не давало ему покоя.       

***

      Винокурня «Рассвет» находилась в низине к юго-западу от города, не менее чем в часе езды. Красные крыши особняка возвышались над окружённым своими более высокими собратьями, что резкими, рваными обрывами оканчиваются, холмом. По склонам его спускались ряды винограда, меж ними змеёй вверх стремилась подъездная дорога, начинающаяся приветственной резной табличкой с названием и короткой фразой ниже: «Сохраняя верность традициям». Где-то среди обступающих кругом деревьев запрятан длинный, пологий спуск к реке, чей разносящийся по округе вместе с птичьими перекличками бег начинается с холодных горных водопадов.       Любовь к роскоши и, конечно же, нужда множество раз приводили пирата в богатые дома, в большинстве своём такие, куда его не приглашали. Однако ж его ещё ни разу не повесили, пусть хотели, да как-то не получалось. Коли уж само море столько лет упорно оставляло его в живых, то сборище Мондштадтских аристократов вовсе не та угроза, которой нельзя посмеяться в лицо. Наскоро всучив лошадь конюху, Кэйа, ещё недавно полный сомнений, шагал с гордо поднятой головой, осматриваясь: то приметит выглядывающие из-под листа грозди на ближайшем кусте, то обратит внимание на улетающую бабочку, то глянет вверх на перила балкона или лозу в цветах, ползущую по стенам к окнам второго этажа, оглядывался он пару раз и на экипажи, украшенные фамильными гербами.       Старичок, зажигающий у дома фонари, ворчит, заметив на крыльцо взбегающего Кэйю. А тот лишь отмахивается, не до тебя, мол, старик. И замирает у тяжёлых дверей, таращась на дверной молоток. Осторожно к нему прикасается, изучая взглядом резные узоры двери – завитки, пересекающиеся друг с другом в крупные листья, похожие на растопыренную ладонь, и средь них прячущиеся грозди винограда, образы птиц и солнца поверху, полукругом. Стучит дважды. И потом ещё разок.       Запоздало опомнившись, Кэйа пытается стряхнуть дорожную пыль, поправляет манжеты, оглядывает рукава – мало ли чего с ними могло случиться. Со стороны он точно птица, чистящая перья, и неизбежно за спиной слышится стариковской ворчание. Кэйа оборачивается, чтоб прикрикнуть в ответ. Где ж это видано, чтоб слуги так обращались с гостями дома? Но старая псина так и уходит безнаказанной, потому как указать на место Кэйа не успевает. Дверь открывается мягко, без лишнего скрипа. Или петли смазывали перед приходом гостей, или же за состоянием «Рассвета» следили постоянно и дотошно, ни единого огреха не упуская из виду.       В проёме показался среднего роста молодой человек, одетый в приличный костюм слуги.       — Простите, господин, хозяин не намерен говорить сегодня о делах, но Вы можете сказать зачем пришли, я непременно передам каждое слово с точностью до буквы. Или приходите завтра, — сказал он, пробежав глазами по объявившемуся с ног до головы.       — Нет-нет, я прибыл по личному приглашению господина Дилюка Рагнвиндра, — ответил Кэйа с лёгкой улыбкой. Однако на слугу это не возымело действия, и по выражению его лица легко понять – не верит.       — Прошу, господин, показать Ваше приглашение. — Он настойчиво вытянул руку. Кэйа начал подумывать, что в доме Рагнвиндров прислуга слишком много себе позволяет.       — Увы, с бумажкой мне не повезло. Господин Дилюк обещал предупредить обо мне, но, кажется, его здесь принято слушать без должного внимания. Это недоразумение решается просто, уверен, сходить за господином труда не составит.       — Простите, мне не велено пускать без приглашения. Приходите завтра.       На том тяжёлая дверь обещала было закрыться, а Кэйа почти готов был этому помешать. Однако за него всё сделал настойчивый женский голос.       — Эльзер! Эльзер, кто там?       Из-за плеча Эльзера показалась светловолосая женщина в тёмном строгом платье, поверх которого повязан белоснежный передник, отороченный кружевными оборками.       — Могу я Вам как-нибудь помочь, господин? — улыбнулась она.       — Разве что пустить меня на порог. — Кэйа со всей возможной галантностью отвесил поклон.       — Говорит, по личному приглашению господина Дилюка, — шепнул Эльзер.       Женщина, не прекращая вежливой улыбки, стала вглядываться в него, по-птичьи склонив голову. Она прищуривала свои зелёные глаза так, будто давно знала, да никак не могла вспомнить человека перед ней. Против всякой воли и гордости, Кэйа стал поглядывать ей за спину, надеясь на какое-нибудь маленькое нелепое чудо, вроде неожиданного появления Дилюка, обещавшего, помнится, встретить своего дорого гостя лично. Где-то там, словно в другом измерении, играла музыка, слышались смешки и цокот каблуков. Молодой господин, конечно, не обязан верным псом ждать у порога, но, видят Боги, с него сталось бы, Кэйа, пожалуй, даже несколько разочарован.       — Господина Дилюка? — переспросила она. Призадумалась снова. — Вы, должно быть, господин Кэйа?       Кэйа едва сдержал вздох облегчения.       — Да, это я.       — Ох, Эльзер, нехорошо держать гостей на крыльце, — неодобрительно покачала головой она, цокнув языком. Было в её тоне нечто такое, от чего холодело в груди. — Проходите, господин, и примите искренние извинения за нашу оплошность. Надеюсь, этот вечер не разочарует Вас и наши вина придутся по вкусу.       Женщина отошла в сторону, утянув за собой и Эльзера, который наверняка получит хорошую выволочку, стоит только гостю уйти.       — Да хранит вас ветер, — в благодарность кинул Кэйа проходя мимо. Использование местных выражений должно сыграть ему на руку.       Рыцари ордена, аристократы, торговцы – Боги их знает кто – стояли небольшими группами у столов, полных вин и закусок, собирались у картин в золочёных рамах и сесилий в фарфоровых вазах, у камина, в котором не было нынче огня, подпирали собой деревянные колонны, болтали на стоящих в эркерах диванах, тонущих за пышными юбками и нагромождением подушек, а эркер, что к западу от входа, вовсе занимали музыканты. Центр просторного помещения оставался свободен, сколько бы этих «Боги знает кого» ни было здесь сегодня. Солнце давно начало клониться к закату, наступали сумерки, но то было словно где-то в ином мире, в этом же – блестела хрустальная люстра, в потолочной вышине заменяя собою и солнце, и луну, и россыпь звёзд, пока стройное звучание скрипок заменяло какофонию сверчков и прочих таракашек, а дурман духов и масел – запахи ночной травы и дорожной пыли.       Кэйа решил осмотреться получше – приглядеться к каждой детали. Среди гостей маяк рыжих кудрей, кажется, уже мелькнул где-то в поле зрения – только подойди. Но извращённая страсть к прекрасному перекрыла собой желание следовать за ориентиром. Чёрные витиеватые узоры красного ковра стали вмиг интереснее молодого офицера, а широкие, пористые мазки, собирающиеся в летящих над мельницами птиц, обрамлённые – точно в клетку запертые – позолоченным деревом, влекли к себе даже сильнее, чем мягкие губы, которые дразнил капитан не далее как вчера, да и кожа, как фарфор бледная, по которой точно пыль рассыпаны маленькие коричневые пятнышки, ни в жисть не сравниться с настоящим фарфором, тончайшими кистями расписанным. Против всех заветов Барбатоса было бы судить Кэйю за то лишь, что ничто человеческое ему не чуждо.       И уж конечно, он не мог не угоститься вином. Продукция «Рассвета» обходится подчас в круглую сумму – сейчас это великолепие даром разливают по стеклянным бокалам. Прихватив такой, Кэйа с самым важным видом подошёл к на высоком постаменте сторожившей лестницу сове, чей рубиновый взгляд давно прожигал Кэйю. Она вся подобранная, округлая, но неизбежно напоминающая об остроклювой птице, несущей на своих расправленных крыльях старое торговое судно. И если над совой, отпугивающей от второго этажа любопытных крыс, постарались на славу, то и носовая фигура «Феникса» наверняка была исполнена не хуже дракона на «Алькоре». Кэйа почти пожалел, что так и не оказался на палубе первого. Он легко провёл по оперению статуэтки, надеясь, что этот жест останется незамеченным. О пыли, как он и думал, речи не шло. Какая уж тут пыль, когда всё, кажется, что могло только быть отполировано и начищено – было отполировано и начищено. Чего, увы, не скажешь о Кэйиной обуви.       — Увлекаетесь резьбой по дереву? — обратились насмешливо из-за спины.       Кэйа уже имел неудовольствие привлечь к себе внимание пары-тройки присутствующих, но сколь мог аккуратно уходил от разговоров, ведь любое знакомство, которое он мог свести сегодня стало бы скорее лишним, чем полезным.       — Вовсе нет, но чувство прекрасного мне не чуждо, пусть это прекрасное и натянуло на себя птичье обличие. Не каждая птица способна к перерождению, но эта воскресила тот несчастный кусок дерева, из которого её выстрогали. Во всяком случае взгляд её дорогого стоит.       — Живой ум и острый язык. Никогда бы не подумал, что встречу в собственном доме такого интересного человека и даже имени его знать не буду.       Кэйа обернулся с улыбкой на лице, но сразу же почувствовал, как уголки губ на долю секунды дрогнули, наверняка всё лицо утянув за собой в сомнительной привлекательности гримасу. Даже не назовись мужчина хозяином дома, догадаться, что это он и никто иной, не составило бы труда. И всё потому, что дети имеют обыкновение походить на родителей.       Черты лица Дилюка были чуть мягче, чем отцовские, но с возрастом, быть может, он получит ту же твёрдость линий и только сильнее станет походить на родителя. Свою рыжую гриву Дилюк тоже, несомненно, унаследовал от отца, однако если волосы молодого господина представляли собой крупные волны, и лишь отдельные пряди – в том числе ужасно непослушные у лица – закручивались как вихри в океане, то у старшего Рагнвиндра на голове был один сплошной ураган, который он, впрочем, успешно усмирил: оставив у лица два крупных локона, собрал в низкий хвост, да при том так что каждый волосок был на своём месте; столь же аккуратно выглядела его борода, совсем небольшая и куда более приятная глазу, чем козлиная бородка Лоуренса. Кожа хозяина «Рассвета» была бледна – как и у его отпрыска, широкие плечи – тоже черта очевидно семейная. Единственное, чего Дилюку не досталось, так это роста. Кэйа считал себя довольно высоким (впервые такое мнение о себе он составил, когда в возрасте пятнадцати лет сильно обогнал в росте Розарию), однако старший Рагнвиндр был по меньшей мере на полголовы выше, в то время как с его сыном дело обстояло с точностью до наоборот.       — Зато Ваше имя мне известно, да и во всём Мондштадте не сыскать человека, который не знал бы кто такой Крепус Рагнвиндр. Узнать Вас лично – большая честь.       — Ваши слова напоминают до боли нехитрую лесть. Но Вы, я полагаю, знаете об этом и без моего указания, ведь льстите намеренно, — хозяин дома говорил спокойно и размеренно, будто вёл деловые переговоры (коими, по заверению слуг, не был намерен заниматься). — Очень жаль, что порой даже неглупые, весьма и весьма неглупые, люди прибегают к столь простым светским уловкам, — закончил он усмешкой, которая тоже напоминала собой бесхитростную светскую уловку.       — Бросьте, господин, какая лесть, только сухие факты. Вина «Рассвета» известны по всему свету, а любой, кто о них слышал, не прочь был бы познакомиться с Вами. Вот и я рад нашей встрече. — Кэйа отпил немного из бокала.       — Полагаю всё же, познакомиться желают с условиями, на которых я согласен эти именитые вина поставлять, иные желают познакомится непосредственно с бутылкой-другой. Не отрицаю, по свету сыщутся безумцы, заинтересованные в знакомстве с хозяином «Рассвета», однако сегодня винокурней владеет один, завтра – другой, пройдёт совсем немного времени, и моё имя превратится в пустой звук, но семейный герб так и останется на каждой бутылке – и только это имеет значение. Вы определённо или льстите, или грубо заблуждаетесь, уж о чём, а о «сухих фактах», будем честны, не может быть и речи.       Кэйа не сомневался нисколько в преданности старшего Рагнвиндра делу, тот вовсе походил на человека, не брезгующего подсобить на сборе урожая (или же слуги, помогавшие ему одеваться, были мастера затягивать корсеты – уж Кэйа не понаслышке знает, на какие ухищрения идут старые светские львы). Но слова, казавшиеся на первый взгляд выражением скромности, в действительности ясно выражали, кто хозяин положения, никакая округлость неразмашистых жестов и мягкость тона не способна превратить их в нечто истинно дружелюбное. Хотели ли его поставить на место? Определённо. Кэйа и не ждал, что его примут с распростёртыми объятиями. Никакой излишней враждебности, впрочем, здесь не было. Только нотка недоверия к неизвестному гостю и попытка обозначить некоторые границы. Младший Рагнвиндр вёл себя порой примерно тем же образом, получалось у него, однако, не столь ловко.       Эта встреча, которую стоило бы сразу принять во внимание как неизбежную, разогнала по крови знакомый азарт: обыкновенно с тем же чувством пират бросался на чужую палубу.       — Настаиваю – ничего из этого. Для такой торговли надобно быть человеком с немалым талантом и твёрдой рукой. Вы, я слышал, морем товар возите, а значит и по части мореходства кое-что знаете, во всяком случае, способны найти тех, кто кое-что знал да понимал бы. Это дорогого стоит, иной не справился бы.       — А Вы не только любите искусство, но и, конечно, кое-что понимаете в торговле? — растягивая слова спросил Крепус, будто без всякого интереса, но явно в некотором смысле передразнивая Кэйино «кое-что».       — Я понимаю во многом, торговля и морское дело не исключение. Во имя Богов, не преступление ведь кое-что понимать и с особым душевным трепетом относиться к тем, кто понимает тоже.       Кэйе хотелось, да не суждено было услышать о «Фениксе» ни словечка. Азарт, плескавшийся в крови, ощущавшийся покалыванием на кончиках пальцев, требовал побывать на упущенном – отпущенном, говоря откровенно и с привкусом желчи на языке, – судне хоть через хвалебный рассказ владельца. И всё равно птица упрямо улетела прочь.       — Надеюсь, в вине Вы разбираетесь не хуже прочего, — Рагнвиндр коротко посмеялся.       — Этого у меня не отнять. — Кэйа сделал глоток. Выдержал паузу. — Напитки нынче, как по мне, слабоваты.       Крепус снова усмехнулся и тоже пригубил вина. Будто бы призадумался чуть.       — Это одно из лучших вин «Рассвета», удивительный, надо сказать, букет. А «слабость» позволяет дольше наслаждаться вкусом. Но, полагаю, цена для Вас более весомый аргумент.       — Вы дурного мнения обо мне, — равнодушно заключил Кэйа.       — Отнюдь. — Рагнвиндр серьёзно глянул на незнакомца, объявившегося в его доме, и добавил: — Как я могу, когда Вас пригласил мой сын. Вы в этом доме желанный гость.       Крепус Рагнвиндр был из тех, кто производит впечатление аристократа в той возвышенной форме, в которой принято трактовать это слово, – было в нём, чувствовалось, некоторое благородство духа, твёрдость характера. Но видят Боги, эта твёрдость его однажды и погубит, его самого или его сына, несомненно следовавшего в своём характере за отцом. Тот, кто имеет в жизни ограничения: понятиями долга, чести или совести – не важно, имеет значение только факт обременения, – лишает себя шанса выжить, не смогши однажды прогнуться под законы лишённого справедливости мира. Во всяком случае, так считал Кэйа, веривший в лучшем случае в договоры, так или иначе связывавшие воедино пиратов Золотого Яблока.       Раганвиндрам не нужна была ни вышивка на строгих костюмах, ни дорогие украшения – сними, и всё равно их высокое происхождение останется заметно. По тому что и как они говорят, по каждому движению. И Кэйю это нисколько не очаровывало.       — Я надеюсь, мой сын всё же научился выбирать себе друзей, — сказал Крепус чуть погодя. А потом достал карманные часы, хотя мог бы глянуть на рядом стоящую громадину. — Госпожа Гуннхильдр должна прибыть с минуты на минуту. Прошу прощения, но гостей вроде неё следует встречать лично, вынужден откланяться. Был рад короткой беседе. — Он кивнул прощаясь.       — Да хранит Вас ветер, господин.       Крепус на это как-то странно улыбнулся, точно теперь уже открыто насмехался, но ничего не сказал. Кэйа не стал провожать взглядом его статную фигуру, хотя и успел заметить, как сразу же кто-то попытался заполучить внимания хозяина дома. Вместо этого он счёл нужным поискать Дилюка – хоть пару слов ему сказать.       Кэйа, оглядываясь по сторонам да покрепче сжимая бокал, бродил среди эполетов да аксельбантов, чем только не расшитых камзолов, всевозможных расцветок юбок на кринолинах, мудрёных причёсок с лентами, цветами, заколками. Блеск атласа, узорчатый бархат, нежные кружева, жемчуга и драгоценные камни, пуговицы мундиров – всё это проносилось мимо, почти не цепляя взгляда. В лица Кэйа тоже не всматривался, надеясь, что Дилюк найдётся совершенно сам собой, и главное – не облить кого-нибудь ненароком. Он не хотел скандалов. Любая перебранка поставит под угрозу дело, капитан опасался перекрыть себе дорогу в город.       Очередная компания оказалась позади. А Кэйа убедился в очередной раз – побрякушки кое-что могут. Будто отыскать молодого офицера среди светского вечера в его же доме было чем-то неестественным, возможным только при огромной удаче или при помощи нечистых сил (а может, и божественного благословения). А впрочем, Кэйа не так уж ошибался, с Дилюком его явно сталкивало из раза в раз нечто большее, чем простая случайность.       Недолго думая, Кэйа решил подойти к виновнику торжества, младшему Рагнвиндру, и чёрт бы с блондинкой, ошивавшейся с ним рядом. Пирата знакомство с дамами не пугало, столько уж их повидал, а хуже Розарии так ни одной и не нашёл.       — Господин Дилюк, госпожа, — Кэйа отвесил поклон, — прекрасный нынче вечер. Вино, музыка, достойные собеседники.       Ухмылочку Кэйа спрятал за краем бокала. Дилюк поступить так же не догадался, но и попросту сдержать улыбки не мог. Он улыбался каждый раз, когда господин Кэйа врывался в его жизнь, и при том совершенно очаровательно и обезоруживающе – Кэйа находил эту улыбку именно такой.       — Дилюк? Не представишь нас? — Блондинка встрепенулась и похлопала своими светлыми ресничками.       Кэйа узнал её. Пусть теперь ключицы выглядывают из-под слоёв тонкого кружева, спускающегося к груди и заканчивающегося на талии, обхватывая её в кольцо, пусть на зелёной ткани вышиты ветряные астры, пусть тяжёлые серьги оттягивают мочки ушей, пусть причёска сложнее, но именно она выходила из собора под руку с Дилюком.       Дилюк, будучи мужчиной воспитанным и благородным, немедленно выполнил просьбу своей спутницы. Так Кэйа имел честь узнать леди Джинн, наследницу рода – одного, между прочим, из старейших – Гуннхильдр, о которой не раз уже слышал как о давней и близкой подруге.       Кэйа, выдавив короткое: «Рад знакомству» — прикоснулся губами к перчатке, скрывающей протянутую ему руку. Джинн встретилась с ним взглядом и повелась, кажется, на его полное приязни выражение лица.       Единственное, что Кэйа думал, на юную Гуннхильдр глядя: «женится». Рано или поздно Дилюк женится на ней, партии лучше друг друга они не найдут. Два древнейших рода, наверняка в прошлом уже имевшие тесные родственные связи, снова объединятся. А уж учитывая, что Джинн недурна собой и Дилюк уже исполнен к ней только самых светлых чувств… Союз обещает выйти крепкий. Однажды свадьба прогремит на всё королевство, быть может, в честь молодых на именитой винокурне придумают чего, интересного и игристого, и назовут так же, как отпрыска, что появится на свет в счастливом браке двух уважающих друг друга людей, а может и того хуже – любящих друг друга. Дружба, она ведь для женитьбы очень полезна, из неё легко вырастить любовь и страсть.       Даром что Рагнвиндр, точно зачарованный, не мог отвести от Кэйи глаз. Кэйа сам от своего отражения оторваться не мог, всё вертелся в «Гёте» перед зеркалом, похуже любой мадемуазели или вояки с накрахмаленным воротником. Конечно Дилюк смотрел, как иначе, когда так расстарались. Как не смотреть, когда серебряная вышивка обошлась Кэйе втридорога, как не смотреть, когда он с десяток раз просил подхватить там да ушить здесь, пока отражение наконец не стало улыбаться ему.       Джинн воплощала собой дружелюбие, Кэйа отвечал ей тем же, а уж о Дилюке и говорить нечего. Они мило беседовали втроём, и плечом к плечу отправились захватить чего-нибудь доброго со стола, не прекращая пустой болтовни. Детская наивность ещё не отпустила до конца юную Гуннхильдр, мечтательная девчонка, зачитывающаяся любовными романами, продолжала жить в ней, но невозможно не признать её ума. Сочетание образования и мечтательности превращали Джинн в существо по-настоящему живое: бойкое и полное энергии. Считаться ни с одним из её душевных качеств Кэйе не хотелось. Он сделал комплимент её платью, то в самом деле сидело неплохо. Джинн вдруг разоткровенничалась в ответ.       — Матушка заставила надеть его. Я, признаться, желала появиться в форменной одежде, но она настояла, ведь сегодня не мой праздник, и я прежде всего женщина – мундир будет истолкован неверно, как попытка общественного заявления, а это скверно скажется на репутации молодой особы и её семьи. Так сложно порой понять: я прежде всего женщина или первее прочего я воин, что не может посрамить род трусостью в бою или неверностью рыцарской клятве. — Она опустила голову, её грудь вздымалась выдавая учащённое дыхание, но ни намёка на кокетство тут не было. Кэйа огляделся. В самом деле ни одной женщины в мундире, а ведь среди рыцарей Ордо Фавониус женщин немало, и парадная одежда у них имеется.       — Госпожа Фредерика строго относится к исполнению традиций. Она, помнится, всегда была такой. В детских воспоминаниях она занимает особое место, многое сотрётся, но речи госпожи Гуннхильдр о благопристойном поведении – никогда, — поддержал Дилюк. — Она достойнейшая женщина. Джинн, ты очень на неё похожа.       — Да, моя матушка в самом деле всю жизнь такая. — Джинн рассмеялась, прикрывая рот рукой. — Я ведь вовсе не жалуюсь, мне не о чем вздыхать. «За Мондштадт, как и всегда!»       — Из этого, чёрт возьми, вышел бы неплохой тост… — пробормотал Кэйа, встряхивая бокал. Он погрузился в свои мысли и ничего говорить не собирался, но случилось как случилось. Совсем не по его воле. Ведь он нипочём не стал бы говорить грубостей, даже самых-самых мягких, при девушке из высшего общества. Но не в том ещё было досадное злоключение.       Кэйа на правый глаз почти полностью слеп с самого детства, во всяком случае, иного он не помнит. Казалось бы, он давно привык и ловко управляется со всем, за что берётся. В бою использует всю, какую возможно для человека, никогда не испытавшего внимания лучших учителей фехтования, грацию; не первый год успешно капитанствует на его, между прочим, собственном корабле – Снежной убыль во флоте только на пользу. Но порой его особенность проявляла себя в самый неподходящий момент, иногда до того нелепым образом, что нарочно не придумаешь.       Неловкий шаг назад посреди рассказа невесть о чём, начатого с целью отвлечь внимание от допущенной оплошности, и никакие амулеты не спасли. Лёгкое движение рукой – по нежно-голубому расползалось тёмное пятно. Кэйа испортил нечто замечательное. Несколько капель спрятались где-то в складках подола, и парочка особенно ловких попала точно в цель – в молочное кружево оборок. Вино – та же кровь, а подчас и того хуже.       — Ох, госпожа… — промямлил Кэйа, надеясь, что вот-вот к нему вернётся дар красноречия, и витиеватое извинение, которое он непременно придумает, избавит от скандалов.       — Святой Барбатос! — раздражённо выдохнули в ответ, оставив при себе ругательства посильнее. Когда женщина хочет выразиться не хуже заправского матроса да вовремя решает прикусить язык – это видно всегда.       На помощь пришёл Дилюк, всех быстрее спохватившийся.       — Эола, — обратился он к пострадавшей. И Кэйа тут же вскинул голову, забывая напрочь о бордовом пятне. — Прошу простить нас, мне жаль, что приключилось такое недоразумение. Прими извинения от меня и господина Кэйи. Я всё возмещу. Я сейчас найду Аделинду, уверен она всё исправит.       — Как поживает Ваш дядюшка? — вырвалось у Кэйи с чистейшим отвращением, он прямо-таки оскалился.       Дилюк, уже порывавшийся идти, мигом остановился.       — В добром здравии, — отозвалась Эола не менее зло.       Прежде всего обжигающе-ледяной взгляд, мигом вызывающий отвращение, который Кэйа сразу узнал, опять-таки испробовал вчера у собора. Потом уже круглый подбородок, но притом чётко читающийся угол челюсти, пухлые губы, вздёрнутый нос, большие водянистые глаза. Если разбирать каждую черту отдельно – ничего общего с Шубертом. И всё же какое-то едва уловимое сходство меж ними было, как ни крути, одна, Лоуренсовская, порода.       Джинн насупившись глянула сперва на Кэйю, затем на Дилюка. Она казалась очень обеспокоенной.       — Милая Эола, пойдём разыщем Аделинду, — предложила Джинн, осторожно, будто боясь обжечься, тронув Эолу за руку. — Дилюк прав, если кто и может помочь, то только лишь она.       — Джинн, не стоит, с Эолой должен пойти я, ответственность за эту случайность лежит на мне, тебе незачем портить себе вечер, — возразил Рагнвиндр. Но Гуннхильдр настояла на своём.       — Сегодня любую девушку рядом с тобой, Дилюк, наградят излишним вниманием. Привлекать взгляды – вот что нам действительно незачем, — сказала она.       Парировать было нечем. Джинн предприняла новую попытку увести Эолу, та с неохотой согласилась. Всё прошло бы гладко, если бы только Кэйа вдруг не опомнился и не решил извиниться вдогонку. Лоуренс обернулась к нему ещё более оскорблённой, последнее слово она собиралась оставить за собой:       — Как смеете Вы снова заговорить со мной? Если бы мне подвернулся случай разъяснить Вам, как омерзительно Вы себя проявили – я бы воспользовалась им. Уж тогда стало бы не до улыбок или вопросов о моём дяде. Я не указала, где твоё место единственно потому, что ты оказался под протекцией сэра Рагнвиндра! Надеюсь никогда Вас больше не встретить на своём пути.       Высокомерие. Чувство превосходства, выражавшееся решительно во всём, – вот то самое, что объединяло Шуберта и его племянницу, выдавая их родственную связь. Покатость плеч вместе с лебединой шеей, светлёхонькие, почти белые волосы, украшенные сесилиями, являли бы собой нечто приятное и притягательное, но Лоуренсовская порода убивала и это немногое, что было в Эоле приятного.       Утягивая Эолу за собой, Джинн бросила напоследок извиняющийся взгляд через плечо. На том знакомство Кэйи с Эолой Лоуренс кончилось, не успев как следует начаться. Она ему, видят Боги, не союзница, но её имя, быть может, всё ещё козырь в пиратском рукаве. И посильнее любой расписки! Хотя бы потому, что капитана Альбериха таковой обделили. Вот и выходило: из средств шантажа только письмо с деловым предложением да надежда на разлад в семье. И если эта надежда оправдана, если споры о наследстве оказались сильнее родственных уз (во что Кэйа с лёгкостью готов поверить), то вопрос о том, кто же в ордене помогает зазнавшемуся старику, остаётся открытым. Капитан почувствовал вдруг тревогу – уж как бы чего не вышло.       Дилюк тихо позвал по имени. Кэйа глянул на него, серьёзного и обеспокоенного. Даже таким, поджимавшим время от времени губы и теребящим обшлаг рукава, он оставался красив. Очень невесёлое чувство подняло уголки рта вверх. Насколько же сентиментальным стал капитан, подумать только. «Давайте уйдём», – предложили эти очаровательные нервные губы, а Кэйа и не расслышал сперва, что же они говорили. Только когда просьбу повторили, он со смешком ответил:       — Конечно. Но куда же? Разве можете Вы оставить гостей? И прежде всего госпожу Джинн?       Оказывается, Дилюк в самом деле мог. И лестница для слуг, по которой Кэйа нынче поднимался за молодым господином, стала тому свидетелем. Понизу тянуло холодным воздухом, он, должно быть, водопадом спускался по ступеням, выгоняя любой ядовитый запах сырости. Где-то там, чуть выше, пробивался сквозь решётку свет. В конце концов из узкого плена стен Кэйа шагнул в коридор второго этажа, той его части, которую нельзя углядеть из залы, где начинались сейчас вновь танцы. Но даже здесь висели картины. И прежде всего с полотен хищно и строго смотрели птицы. Коллекция дома Рагнвиндр была богата, Дилюк нисколько не лукавил в своих письмах, указывая на увлечение его отца живописью. Об этом, Кэйа, впрочем, догадался сразу, как впустили, но теперь убедился в полной мере.       Дилюк открыл дверь, пропустил Кэйю вперёд и зашёл сразу за ним. Спальня молодого господина оказалась довольно просторной, но отнюдь не огромной. Кэйа прошёлся кругом. А затем ещё раз, теперь уже вглядываясь в детали – увидеть больше, чем добрую кровать и тяжёлые портьеры – и не стесняясь трогать всё, что особенно зацепит глаз. Иными словами, вёл себя он совершенно по-хозяйски, проводя кончиками пальцев по покрывалу, хватая канделябр или гребень для волос. Кэйю интересовало всё подряд, и он активно удовлетворял свой интерес. Он надеялся, но не сильно-то и рассчитывал оказаться в хозяйских покоях.       Счастье закончилось, когда Дилюк начал скверный разговор.       — И зачем только Вы стали говорить с ней, спрашивать о дяде… Зачем?       Кэйа всплеснул руками, готовый возмущаться и защищаться до последнего. Но обеспокоенное лицо Дилюка вновь вызвало прилив сентиментальности, Кэйе пришлось сказать себе, что его оборона должна стать мягче.       — Господин Дилюк, я ведь ничего дурного. Растерялся и хотел сгладить углы, но первое, что вспомнилось из Ваших рассказов о девушке по имени Эола – её дядюшка. Вежливость разговоров о семье, как мне казалось, вывела бы нас на дружелюбный лад. Каюсь, оказался не прав. Что уж поделать, даже самые отменные говоруны порой ворочают языком не так.       Кэйа не нашёл ничего лучше, чем просто подарить Дилюку то, что тот называл «задолженностью». Не испрашивая разрешений, пират подошёл к молодому господину и без всякого стеснения поцеловал. И едва Дилюк начал понимать, что происходит, как Кэйа отстранился с гордой ухмылочкой.       — Я говорил, что Вы прекрасны? — хватая за запястье, произносит Дилюк.       — Не говорили, но я осведомлён об этом, — смеётся Кэйа. Дилюкова хватка ему почти до боли, но на лице ни крупицы страдания.       Кэйа целует вновь, нагло проводит языком по губам, стоит только улучить подходящий момент, и в это же время освобождается от кандалов – ненавязчиво разжимает цепкие пальцы в белых перчатках. Закидывает руки на широкие плечи.       И теперь, когда долгов перед Дилюком не осталось, Кэйа делает шаг назад и заводит глупую беседу, ничем не лучше незамысловатых разговоров с участием Джинн. Каблуки пиратских сапог вновь изучают комнату, стучат по паркету, глухо опускаются на ковёр. И за ними по пятам сапоги офицера.       Кэйа остановился у окна. Прикинул что-то в уме, а потом высунулся наружу и стал вертеть головой из стороны в сторону.       — Запоминаю дорогу, — объясняется он.       — Зачем? — спрашивает Дилюк, потерявшийся в неопределённый момент где-то у стола.       — Явлюсь к Вам под покровом ночи. — На это Дилюк демонстративно цокает языком. Кэйа добавляет: — Собственным глазом клянусь.       Пробраться в покои к молодому господину будет не так просто – впрочем, не невозможно. К окну по стене поднимается цветущая лоза, и если она достаточно крепка, то зацепившись за неё, разумеется, при достаточной ловкости и сноровке, можно перелезть на крохотный козырёк, укрывающий от дождей заднее крыльцо, и потом уж худо-бедно спуститься на землю. Кэйа по молодости лихо взбирался по вантам, коль только нужно будет – легко сделает то же и теперь, хотя с вороньим гнездом распрощался с началом своего капитанства. Второй этаж особняка ему всяко по плечу.       — До встречи, господин Дилюк! — с этими словами Кэйа перелез через подоконник.       Дилюку хотелось подбежать к окну, остановить, но он лишь молча наблюдал, как постепенно человек в синем камзоле скрылся из виду. И даже после подходить к окну не стал. Ему казалось, что если он кинется немедленно смотреть Кэйе вслед, то это некоторым образом уязвит его гордость. Не станет наследник старинной семьи верным псом бежать за хозяином, над ним властвуют лишь честь, долг и закон, разумом и сердцем его повелевает вера в Святого Барбатоса.       Рагнвиндр решил спуститься обратно к гостям, быть может, уже обеспокоившимся его отсутствием. Сразу же его затянули в светскую суету. В сущности вечер не отличался от множества ему предшествующих. Разъезжаться гости стали только после полуночи. Дом возвращался к привычной жизни медленно, будто нехотя.

***

      Дилюк ждал. Он убеждал себя не относиться к его словам так уж серьёзно, повторяя себе, что то была лишь шутка. И всё же сердце горело какой-то совсем уж юношеской надеждой, ведь Кэйа никогда не давал обещаний без улыбки на лице и при том исполнял каждое. Дилюк хотел верить, что после стольких писем и всех их недолгих встреч научился чувствовать грань между шуткой и обещанием и стал сколько-нибудь понимать, каким он, Кэйа, является человеком.       Окно осталось открытым, и босые ноги чувствовали, как по полу тянет холодом; пальцы подгибались, стараясь зарыться в мягкий ворс красного, узорчатого ковра, будто это впрямь было разумнее, чем надеть покоящиеся у кровати домашние туфли. Прождать ещё часок-другой и в комнате станет холоднее, чем в отцовских погребах. Но какое это имеет значение, когда одна лишь мысль о Кэйе заставляет пылать изнутри.       Дилюк снова принялся ходить кругами, хотя от этого ожидание нисколько не становилось проще. Время от времени он останавливался и рассматривал какую-нибудь вещицу, словно видел впервые, в надежде загнать образы предстоящей встречи в самый дальний угол сознания. Но ничего не выходило, напротив, мысли уплывали назад по реке времени – туда, где Кэйа так же расхаживал по этой самой комнате. И ни гребень для волос, ни резной узор ширмы, ни серебряная чернильница так и не смогли выгнать из головы желание обернуться, просыпающееся при каждом шорохе за окном, и усмирить сердце, от того же шороха пускающееся ритмом беспокойно бьющихся по воле ночного ветра ставней. А когда Дилюк оборачивался-таки, но позади снова никого не оказывалось, он тут же хмурился от поднимающейся с самой глубины души злости на самого себя – на те греховные желания, которых не могла не испытывать его пылкая натура, на наивность, которой полагалось остаться далеко позади, в самом нежном возрасте. Дилюк затушил свечу, что до того одиноко горела среди своих подруг по канделябру. Шутка. Это была лишь шутка. Он не придёт, и спасёт тем самым их обоих. Так, наверное, и должно случится. Дилюк снова и снова твердил себе одно и то же.       Но все сомнения резко отступили, когда по комнате пронёсся его голос. В голове наступила абсолютная тишина, всё замерло внутри, собравшись в ком ставший поперёк горла. А потом оно же обрушилось, сердце ухнуло вниз, и как сухо было во рту.       — Подумать только, рыцари и ночью не позволяют себе сомкнуть глаз. Не пойму, правда, какой от того толк, что эти прекрасные очи теряют зоркость в непроглядной тьме.       Дилюк развернулся.       — Вы действительно пришли, — сказал он единственное, что мог сейчас.       Кэйа боком сидел на подоконнике, цепляясь за раму, – дабы, как Дилюку казалось, не потерять равновесие, – одну ногу он свесил в комнату, и вытянутый носок почти доставал до пола, а сапог другой – пачкал несчастный подоконник. Луна будто специально вышла из-за туч, чтобы только подсветить серебром его профиль, придать большей твёрдости линии скул, а заодно вместе с ним посмеяться над нелепо опустившим взгляд Дилюком.       Кэйа стянул сперва один сапог – и чувствовал себя, кажется, увереннее курицы на насесте – и осторожно поставил его на пол, затем – то же проделал со вторым. Свесил обе ноги в комнату и почти бесшумно, по-кошачьи, спрыгнул. Дилюк всё не смел поднять взор, наблюдая как босые стопы шаг за шагом приближались к таким же собственным, и в конце концов, пока Кэйа не оказался слишком близко, поспешно отступил. Ударился бедром о стол. Кэйа тихо-тихо посмеялся.       И был обескуражен, когда Дилюк, помотав неопределённо головой, будто выгонял из головы мысли неприятные, двинулся вперёд и вопреки ожиданиям не остановился от пирата в паре дюймов, а прошёл мимо. Рука потянулась к распущенным рыжим волосам, как мотылёк к огню, но опоздала, не схватила и не дотронулась. Дилюк остановился у распахнутого окна, вдохнул глубоко, полной грудью, даже плечи поднялись, и тут же резко упали вниз – вслед за шумным выдохом.       Кэйа пошёл за ним.       — Я не ждал Вас, — произнёс Дилюк на грани слышимого.       — Поэтому оставили окно открытым? Потому что так уж не ждали? — усмехнулся Кэйа.       — Я имею в виду… не думал, что ты взаправду придёшь.       Руки безродного путешественника оказались на плечах молодого господина, сперва нежно их оглаживая невесомыми прикосновениями, потом – разминая напряжённые мышцы: надавливая, сжимая, большими пальцами проводя до шеи. Иногда кожу как бы случайно задевали ногти – Дилюк вздрагивал и рвано вздыхал, в иное время он, кажется, не дышал вовсе. Сердце. Его сердце билось неумолимо быстро. Подскакивало к самым рёбрам – касалось клетки, в которую его заперли, прилипало к её прутьям и тянуло назад, внутрь, словно сломать пыталось. Дилюк ухватился за подоконник, вцепился в него, что было сил. Прикрыл глаза.       Кэйа остановился, но рук не убрал. Простояв так некоторое время, он неопределённо хмыкнул. А потом перекинул рыжие волны через плечо, открывая белую шею. Чуть наклонился – Дилюк чувствовал и слышал его дыхание, и невольно каждый вдох и выдох стали совпадать с его – и молча глядел на лунное серебро, касающееся щеки. Тем же серебром подсвечивалось ухо, с тем же серебром спорили волосы, не желая перенимать его на себя, продолжая костром гореть, едва-едва в ночи различимым, но костром. В этом весь Дилюк, гордый аристократ. Кэйа обожал любую непокорность, которую замечал в нём.       Лоб уткнулся в изгиб шеи, а руки поползли ниже, обхватили талию, пальцы сжали ночную рубашку, а она – белая-белая – всё норовила сбежать, выскользнуть. Пахло душистым мылом. Увлекало, дурманило, распаляло желания.       — Люк… —прошептал Кэйа со всей возможной нежностью. Дилюк ничего не ответил, будто обращались вовсе не к нему. Кэйа повторил ещё раз: — Люк, — протянул он, — дорогой Люк, мой милый друг.       Только теперь Дилюк отозвался.       — Как ты сказал?       — Люк. Не нравится? — Кэйа поднял голову и постарался заглянуть в глаза.       Дилюк неопределённо помотал головой, но высказывать протест не стал. Кэйа позволил себе похихикать над ним, и оттого в молодом господине взыграла, должно быть, гордость. И Рагнвиндр сам поймал чужой взгляд, сам стал целовать – всё сам, страстно и резко, с дерзостью. Кэйа обрадовался небывало, что тело напротив скрывает лишь ночная рубашка, а не мундир Ордо Фавониус с неприличным количеством пуговиц.       Внутренний голос кричал Дилюку одуматься и остановиться, утверждал, что происходящее неправильно. Но Кэйа лежал на его кровати с задранной одеждой, и Дилюк жадно, но неумело касался голой кожи, где только мог достать, цеплялся за края рубашки, будто мог вот так запросто стянуть её с уложенного на лопатки. Никогда прежде Дилюк не был так грешен, как теперь. И сколько на коленях ни стой – не отмолишь. Он и не станет.       — Прекращайте храбриться в том, чего не умеете, — знай себе посмеивался Кэйа, вцепляясь время от времени в рыжую гриву, пытаясь голову к груди прижать. Дилюк упрямился, выпутывался, заставлял Кэйю умолкнуть смазанными касаниями губ к губам, а потом тыкался в шею.       Но Кэйа был упрям.       — Вы были когда-нибудь с мужчиной? — спросил он.       Дилюк приподнялся. Он отвернулся, волосы шторами закрыли лицо. Вопрос господину не понравился, он предпочёл не отвечать. Этого и не нужно было, Кэйа догадывался и сам. Он потянулся к щеке, огладил грубой ладонью. Затем отнял руку, но тут же прошёлся пальцем по носу вверх от кончика до переносицы, и ещё выше, разглаживая сперва складку меж нахмуренных бровей, а потом смахивая чёлку со лба. И после, уже всю пятерню перемещая на затылок, сжал в кулак самый взаправдашний огонь, ухватившись вместе с тем другой рукою за плечо. Кэйа тянет на себя что есть сил, и тяжесть тела молодого господина обрушивается на него. Кэйа заставляет Дилюка уткнуться в плечо.       — Ну к чему Вы всё ж храбритесь да спешите?       — Потому что я влюблён в Вас, — выдыхает Дилюк, дрожь пробегает по телу.       — Тогда спешить уж точно незачем, — мягко, нараспев тянет Кэйа. — Позвольте мне всё объяснить Вам. Да и до рассвета ещё так много времени.       Дилюк выпутывается из положения слабо напоминающего объятия, заглядывает в лицо, на локтях приподнимаясь.       — Так значит, Вы останетесь до утра?       — Я не обещаю дождаться твоего пробуждения, Люк, я уйду вместе с первым же лучом солнца, а до того момента, я в Вашей власти.