Страна негодяев

      Проснулся Маяковский в жару. Нестерпимо хотелось пить и просить о пощаде. И лучше б одними глазами. Горло жгло при каждой попытке сглотнуть, а металлический привкус на корне языка ощущался так ярко, будто он всю ночь обсасывал металлическую дверную ручку и только-только лег в постель. Горело всё тело, кости ломило, а двинуться он мог с трудом. Сергей, безмятежно посапывавший на его груди, по всему довольному виду таких мук не испытывал. Да и муки совести прошли мимо него, судя по звуку благостного сопения и редкого всхрапывания. Приоткрыв рот, он пускал слюни на голую грудь Владимиру, казалось, его совершенно ничего не беспокоило, он пригрелся на горячем как печка теле и видел безмятежные сны. И это он-то вчера пытался что-то извиняющееся бормотать? Всё норовил прощения попросить, ткнуться в руку Маяковского носом, как верный пёс. Пошевелив на пробу ногой, Владимир ощутил то, как откровенно она трется об одеяло и о ногу Сергея. Какая она у него волосатая и короткая. Очень волосатая, но с тем и мягкая какая-то, милая.             Приподняв край одеяла правой рукой, он стыдливо заглянул под него. Они оба были раздеты до белья. Только до белья. Закрыв глаза, Маяковский тяжело выдохнул и впервые за долгое время почувствовал, как бьется его сердце. Сгорая в бактериальной агонии, остро ощущая каждую клеточку своего тела, он понял, как мало живет в своем теле и как много — в своем уме. Закашлялся, грудь заходила ходуном, и Есенин проснулся. Приподнялся, утёр с губ слюну, и широко зевнул. По его соловелому взгляду можно было наблюдать чудо пробуждения в поэте человека. Когда из-под неги Морфея выглядывал натуралист и обстоятельно напоминал о всех насущных проблемах. Пришло в голубые бельма и осознание ситуации, а потому, вместо пожелания доброго утра, после долгого молчания сипло прозвучал вопрос: — Ты как? Маяковский, будучи не в силах ответить на вопрос, лишь пожал плечами. Сергей вздохнул и тут же, что-то вспомнив, спохватился. Соскочил с кровати, перепрыгнув ноги Владимира, поспешил к своим штанам. — Чёрт! Вчера же Беспалов обещался с врачом прийти! Сука! — шепотом взвыл Есенин, надевая рубашку и торопливо застёгивая её через пуговицу. — Он ведь явно это видел! Видел же? — он обернулся на Маяковского в поиске поддержки, но тот лишь возвёл глаза к потолку, затем закрыл их вовсе. Он не понимал всего ужаса ситуации! Говорить и бояться был не в силах. — Я ведь вас так отогревал вчера! Я ведь ничего дурного не делал. Есенин запинался, мысли натыкались одна на другую, рождая больших чудовищ. Паника нарастала, и он уже был готов в отчаянии броситься с кулаками на Владимира. Поколотить его не за что-то, а просто потому что есть такая возможность, потому что злоба в нём безмерная, потому что птица в нём не насытилась и её снова мучает жажда. Глядя в серое, болезненное лицо, Сергей настолько испугался своих мыслей, что тут же рухнул на колени у кровати, взял сухую руку в свои. Какое ему пришлось сделать над собой умственное усилие, чтоб всё тёмное удержать, не знал никто, даже он сам. — Простите, Володенька, простите. Скоро, скоро я вас на ноги поставлю. Я не трус, Беспалов просто врёт. Он всегда врёт, он ведь чекист. Верьте мне. Ещё секунду он жался к нему, как к последнему ближнему, и для этого действия находил прекрасные слова, но что-то внутри, натягивая тетиву твердило, что его любовь к ближнему есть дурная любовь к самому себе. Поднявшись на ноги, Есенин в два шага пересёк комнату и, пока не растерял всю раздутую храбрость, с силой толкнул дверь, буквально врываясь в кухню. Беспалов сидел за столом, на прежнем месте, спиной ко входной двери со свежей газетой в руках. — Хорошо спалось? — не отрываясь от газеты, спросил Роман Олегович. Насмехался, конечно! Сергей это слышал в интонации, видел в надломе бровей, ощущал кожей ненаставленное дуло пистолета. — Я его грел, — упрямо буркнул он. — Это ты молодец, что грел, — сухо кинул Беспалов и больше ни слова не сказал, а Есенин места себе не мог найти. Лучше бы Роман Олегович отчитывал его в своей ядовитой манере. — Я обтер его, а потом решил, что от тела человека он согреется быстрее, чем от себя самого… Так Прасковья сказала. — Значит, она заходила сюда? Что ж вы девке не дали его погреть? Знаете, как это со стороны выглядело? — Ага, грязь в дом тащить. Нет уж. Заразит его чем-нибудь. А как бы оно ни казалось, я ничего плохого не сделал! Жизнь ему спасал! Решил комплексным подходом… — Комплексным подходом значит? — Беспалов оторвался от газеты, весело ухмыльнулся, — Знаменитый эпизод кайзеровской Германии, когда из-за одного безбилетника расстреляли весь автобус. Вот это комплексный подход. А у вас сплошное потреблядство. — Я просто согрел его, — продолжил настаивать Есенин. — А я просто вас об этом не спрашивал. Но шило в мешке не утаишь, верно? — Роман Олегович поднялся, прошёл к печи и ухватом достал глиняный горшочек, пахнущий варёной курочкой. — Я не требую от вас, Есенин, звезд с неба. Но не сложно же не лезть к Маяковскому с пьяной дрянью, а потом не обвинять его в том, что натворило ваше свиное рыло. Не сложно ведь? — Я ничего с ним и не делаю… — Есенин. Сергей Александрович. Родившийся 21 сентября по старому и 3 октября 1895 года по новому стилю. Я вас очень прошу, не заставляйте меня добавлять в вашу биографию пункт того, что вы мужеложник и насильник. Она и так у вас раскрашена знатно. — Выставив горшочек на стол, Беспалов потянулся за тарелкой. — Я дал вам возможность вместе работать, потому что вижу в вашем содружестве потенциал поэтический и культурный. Так перестаньте превращать его в балаган!       Налив немного супа в чашку, забросив полотенце на плечо, Роман Олегович подхватил глубокую деревянную ложку и пошёл в комнату к Маяковскому. Сергей, не знавший, чем себя занять, поплёлся следом за Беспаловым. — Не ходите за мной сонной мухой. Лучше сядьте подготовьтесь. Вам ещё урок вести школе. — через плечо отчитал его Роман Олегович. — Сегодня? — Маяковский кому плакат рисовал? Вы его читали или просто рассматривали? Есенин снова не ответил. Если раньше он как-то пытался отхамиться, то теперь, не то смирился, не то устал, но всё больше мимо ушей проходило острот.       Беспалов прошёл к кровати Владимира и попросил Сергея: — Помогите ему сесть и поправьте подушку. — Я сам, — сипло возразил Маяковский, очнушвийся от дрёмы. На это тут же получил от Романа Олеговича конкретное грозное: «тссс». Помогая Владимиру удобнее расположиться, Есенин нервно оглядывал комнату. Конечно, после праздника он протрезвел и даже алфавит вспомнил, но чему учить детей разного возраста с разным уровнем знаний? Он один будет на целый класс! Ладони похолодели от ожидания. — А когда мне надо быть в школе? — Вечером, — шёпотом встрял Маяковский, за что получил уже парное «ТСССС» от Есенина и Беспалова. — Вечером, Сергей Саныч, — повторил Роман Олегович, — На совете утвердили только это время для первого урока. В аккурат после работы и перед баней. — Но я же не успею! Да и дети… они же все будут уставшими, — попытался возразить Есенин. Беспалов на это только плечами пожал. А что он мог сделать? В его обязанности входило учесть все требования от правительства и от народа, чтоб полностью соответствовать званию коммуниста и с честью нести партбилет в нагрудном кармане. Сначала возьмёт всё, что сможет, миром и той самой постылой демагогией, а как получит свое, так колхозы железными цепами прикуют народ к их деревенькам и земле. Всё будет его — народа. — А врач? — вдруг опомнился Есенин. — Приехал под утро. Часа два назад. Газету, вон, привёз. Сейчас в сторожке школы обживается. Не мог же я его пустить в вашу комнату. Ночью же только Константиновскую повитуху нашёл, но толку с неё. Не роды — простуда. Дело нехитрое, но очень уж скотское. Как врач закончит обживаться — придёт.        Сергей кивнул, но с места не сдвинулся, наблюдал, как Беспалов, не дав Владимиру в руки ни ложки, ни пиалы с супом, расстелил полотенце на его груди и стал кормить с ложечки. Маяковский не дергался, температура давила на разум, вот он и ел тихонько. Есенин следил, как ложка мерно опускалась в чашку, проходилась по краю и отправлялась в рот. — И всё же, как-то это резко. Чему я буду их учить? Я даже не знаю, умеют ли они что-то. — Что-то они точно умеют. В отличии от вас каждый знает как вести хозяйство и огород. — Но они совершенно могут не знать грамоты! — И верно, могут. Научите. — Они ведь и русской литературы, наверное, не слышали. Это ужасно. Как я буду учить людей, не знающих Достоевского? Как они могут жить без Достоевского? — цеплялся Есенин за последний прутик, пытаясь Беспалова уговорить отменить урок. На что тот лишь сухо заметил: — Пушкин жил, и ничего. Во входную дверь постучались. Беспалов вздохнул и сунул в руки Есенину пиалку. — Надеюсь, вы не настолько безнадежный, чтоб убить пациента супом. Сергей забрал у Романа Олеговича ложку и повернулся к Владимиру. — Кушать еще хотите? — Нет, — просипел тот. Есть Владимиру не хотелось ещё когда его кормил Беспалов, но тот ложку держал как оружие и заикаться о своих желаниях Маяковский не спешил. Теперь Роман Олегович ушёл, а температура, передавливавшая горло, добивала. От бесконечной перебранки хотелось закрыться подушкой и снова вернуться в детство. Он там был совсем недавно, каких-то пару часов назад он не умел ходить, говорить. Да и, признаться, не шибко не хотел. — Но надо, — тихо попросил его Есенин, протягивая ложку с супом. Маяковский поддался уговору, послушно открыл рот, продолжая трапезу. Он уже слишком наелся, а пиала и в половину не опустела. Но рядом был Сергей с этим щенячьим взглядом. Испуганный и за себя, и за его жизнь. Он боялся за всё, за всех. И этим качеством был ему особенно мил. Закрыв глаза, тяжело вздыхая, Владимир попытался вспомнить: сколько же там, в этой общей куче потерь — всего прекрасного, что навсегда ушло из его жизни. Как бы это удержать, зажать в своих ладонях и не отпускать… если бы он только мог — хотя бы еще на мгновенье. Горячая рука находит руку Сергея. Маленькую, по сравнению с его, напряжённую. — Спасибо, Сереженька, — тихо окликнул его Владимир, слабо улыбнувшись. Ему просто нравилось называть его по имени и видеть, как Есенин откликается. Пусть он всю жизнь откликается только на его зов.       В комнату вошел мужчина лет пятидесяти, потирая пальцами безободковое пенсне. И откуда у него эта роскошь взялась в Рязани? Глаза у врача были темно серые, почти карие, причем радужка правого глаза была окрашена значительно сильнее, что придавало его взгляду, при некоторых поворотах головы, выражение рассеянности. Верхние веки несколько нависали над глазами, что так часто наблюдается у художников, охотников, моряков — словом, у людей с сосредоточенным зрением. Благодаря пенсне и манере глядеть сквозь низ его стекол, несколько приподняв кверху голову, лицо врача казалось суровым. В наружности его приметился Есенину лоб — широкий, белый и чистый, прекрасной формы; лишь между бровями, у переносья, легли две вертикальные задумчивые складки. Уши были большие, некрасивые, но другие такие умные, интеллигентные уши Сергей видел еще лишь у одного человека — у Толстого. Да и то на портрете. В общем же врач был худ и, несмотря на то, что ходил несколько сгорбившись, представлял стройную фигуру. — Это наш больной? Н-да, здоров…больной ваш. Как зовут? — спросил с явным смехом в голосе врач. Да и сам он был весь как будто всегда смеющимся. — Владимир Маяковский, — отозвался Беспалов, оперевшись о дверной косяк. — Ба! Я думал мне соврали, когда в трубке услышал. — врач всмотрелся хитрым прищуром. — И впрямь. Как с плаката сошел! Вот и дело во врачебную практику! Как красной лентой папочку подошью! — врач перевел взгляд на Сергея. Долго всматривался в него, а потом хмыкнул. — Вот те на! Еще и Есенин! Что ж вы, Роман Олегович, всех поэтов собрали? Далеко забросили. — Ну, как далеко? Для Сергея Александровича это край родной, а Владимир Владимирович мне помогать приехал. Да вот… подпростыл. — Н-да, Рязань не Грузия, тут снег не декорация, — подытожил врач, прошел к кровати и поставил саквояж на пол. — Поели, Владимир Владимирович? Маяковский кивнул, мельком взглянув на Есенина, словно извиняясь. Сергей понял всё очень быстро. Убрал полотенце, пиалку, ложку, поспешил на кухню. — Давайте знакомиться, Владимир Владимирович. Я Павел Антонович. Буду лечить вас. Он раскрыл кожаный саквояж, достал градусник, дал Владимиру и достал часы на цепочке. — Простуду запишем, а, Роман Олегович? — Пишите. Врач достал блокнот и стал что-то записывать. Забрал градусник, прокомментировав весело. — Надо же 39,7. Так, на что жалуетесь? Владимир тихо вздохнул, объяснять всё — сил не хватит. Павел Антонович рассмеялся добро: — Шутку знаете? У больного спрашивают: «На что жалуетесь?» Он говорит: «Доктор, не жалуюсь! Терплю!» Вытащил металлическую трубку-стетоскоп, отбросил одеяло и приложил широкий край к груди Маяковского, а на узкий ложась ухом, скомандовал: — Дышите… Не дышите… Так… Дышите… Отстранившись, спросил. — Горло как? Шибко болит? А кашель? Кашель есть? Владимир на всё кивал, а Павел Антонович обтирал спиртом металлическую лопатку. — Откройте рот и скажите: А… Так, ну, ангины у вас, дружок, не вижу. Хотя горло красное. Но вы не бойтесь, мы вас за пару дней на ноги поставим. Позвольте-с. Павел Антонович встал, снова склонился к саквояжу, вытащил вату, спицу. Порыскал ещё немного и поднял глаза на Беспалова. — Товарищ… Роман Олегович, скажите мне, у вас спички… есть? Поймав их на лету, Павел Антонович достал восемь маленьких баночек. — Банки? — просипел Володя, и одного взгляда на него Сергею хватило, чтоб понять, как много он ещё не знает о своем вечном сопернике. — Ничего, Владимир Владимирович. У меня ещё горчичники с собой. Новая медицина, чтоб её. Со старыми дырами. — Павел Антонович достал маленькую бутылочку со спиртом. — Тем более эффективнее банок ещё ничего не придумали. Я, вот, когда в тюрьме работал, помню, как зеков лечили. Вызвали моего товарища, а я тогда фельдшером работал. Помогал ему. Он подошёл к больному, спросил: «— Что у тебя болит?» «— Живот и голова.» Так он вынул таблетку, разломил её на две части и строго произнес: «— Это — от головы. А это — от живота. Да смотри, не перепутай…» Хлопнув Владимира по плечу, он вежливо попросил: — Переворачивайтесь на живот. Владимир застыл как статуя, глаза так и бегали от Есенина к Беспалову, полные мольбы. Никто ему на помощь не пришёл, и он тяжело перевернулся. Павел Антонович откинул одеяло до белья. — Можете мне помочь? Банки подавать будете, — попросил он Романа Олеговича. — Это вам Есенин поможет. Он, вон, сегодня должен детей учить, а вишь, щёлкает только… нутром своим поэтическим. Сделав шаг от двери, Роман Олегович скрылся на кухне, вскоре хлопнула входная дверь. — Хорошо наше ЧК, — улыбнулся Павел Антонович. — Представительные лица, с кем бы я ни встречался.       Сергей молча подошёл к стулу, взял банку и протянул её доктору. Павел Антонович обмотал острый край спицы ватой, облил её спиртом и обернулся к Маяковскому. — Возьмите лучше вазелин и натрите Владимиру Владимировичу спину.       Есенин вздохнул, вернул банку на стул и стал искать в саквояже вазелин. Вытащив тюбик, выдавил холодной мази и стал растирать его по ладоням, чтоб за раз смазать спину. Под пальцами вслед за руками собиралась и разглаживалась мягкая, горячая кожа. Спина у Владимира была чистой, ни родинок на ней, ни шрамов, даже тёмных волос как на груди не было. Вечно загорелая, скрытно-пленительная, за такой искать защиты, как за утёсом. — Вот и ладненько, — Павел Антонович быстро поджёг спичкой вату на спице, прошелся огнём внутри банки и быстро опустил её на спину Владимира. Рядом поставил следующую, выпалив из нее весь воздух. Наблюдая, как втягивается кожа в обезвоздушенные банки, Павел Антонович приободрил Маяковского. — Потерпеть немного, зато потом вся хворь уйдет. И разместил очередную банку на его спине. Когда вся спина была утыкана банками, Павел Антонович сел рядом, потушил всё, что осталось от ватки, и обернулся к Сергею. — Поставьте, пожалуйста, чайник. Вода нужна горячая. Сейчас он полежит, отдохнет, мы ему и горчичники поставим. — Может, банок хватит? — подал голос Маяковский, когда Сергей вышел на кухню. — О, смотрите, как голос окреп. Нет, Владимир Владимирович. Никаких полумер. Раз начали лечиться, так до победного. — Спина горит, — тихо возразил Владимир. — Знаю. Пятнадцать минут потерпите, и сниму. Потом горчичники вам грудь хорошо прощиплют. Одна боль всегда уменьшает другую. Наступите вы на хвост кошке, у которой болят зубы, и ей станет легче. В дверях показался Сергей. — Кипятить? — Нет, не стоит. Вода нужна горячей, но не кипячёной. Роман Олегович вернулся? Есенин замотал головой. — Ну, подойдите сюда, расскажите, как вас чекист на себя работать заставил? — Мы не на него работаем, — зашипел Сергей сквозь зубы. — Конечно-конечно. Вы приехали у родственников погостить, а Владимир Владимирович поехал вслед за вами на виды села посмотреть. Верно? — Д-да, — хрипло отозвался Маяковский. — Понимаю, конечно. Сергей Александрович… чайник. Воды в миску налейте. Есенин снова засуетился, а Павел Антонович стал неспеша снимать банки. Приподнимал краешек, дожидался заполнения воздухом, и только затем убирал с кожи. После снятия банок с синей спины, Владимир подумал, что вдохнуть не сможет, как уже получил приказ «переворачивайтесь, Владимир Владимирович». И никакого рекомендованного получасового отдыха! Стоило Сергею вернуться в комнату, как Павел Антонович тут же переключил свое внимание на него. — Так, чем чекист вас приманил? — Глаза у него такие… добрые. А теперь займитесь лечением. — Слышали, Владимир Владимирович? Никакого вам отдыха, ложитесь на спину, сейчас горчичники класть вам будем. Лёгким движением руки Павел Антонович опустил в миску с горячей водой горчичники и попросил: — Переворачивайтесь.       Владимир засопел, тяжело опёрся руками о кровать, пружины скрипнули, и он лёг на спину, ощущая всю прелесть лечения банками. Кожа разом заныла, и все мышцы будто отозвались этой боли напряжением. Павел Антонович проверил горчичники и попросил: — Сергей Александрович, принесите, пожалуйста, полотенце. Есенин снова вышел из комнаты, и на лоб Владимира легла влажная маленькая рука. — Выкарабкаетесь. Как же вы простудились? — В лесу заплутал, — глухо ответил Маяковский, отворачивая лицо. — Чудно́… что выжили. Обычно я езжу только смерти считать. Генерал Мороз редко отпускает путников. Выложив ему на грудь четыре горчичника, Павел Антонович накрыл их полотенцем и сверху укрыл Владимира одеялом, плотно подоткнув края. — Ну всё, жить будете… Пока не помрёте.       Маяковский поёжился от мрачного врачебного юмора, но ничего не сказал. Лежал и терпел жгучие горчичники, натянутую тишину, тяжелые мысли и, как ему казалось, квадратную голову. Долго он пытался заснуть, а как удалось задремать, так Павел Антонович поднялся, раскрыл его, разбудив, и стал снимать горчичники. — Вы лежите, Владимир Владимирович, спите, я только горчичники заберу. Время. Нельзя больше. Маяковский закашлялся, закрывая сухие глаза и думая обидчиво: «поспишь с тобой, как же…» Собирая саквояж, Павел Антонович обернулся к Есенину. — У вас сигареты есть? — У Беспалова, может быть. — Куда он вышел?       Сергей пожал плечами, взглянул на снова засыпающего Владимира. Надо было вывести этого говоруна из комнаты и дать Маяковскому отдохнуть. Потому, взяв на себя все муки общения с врачом, Есенин вздохнул: — Пойдемте, поищем. Одеваясь, он краем уха прислушивался к звукам из зала. Ещё не понимал зреющих в нем чувств. Что-то новое, большое в нём вздымалось при мысли о больном Маяковском. То был не страх и не стыд за свою глупость и бездействие. В нём за раз стало столько всего, о чем он хотел сказать, но не мог. Всё было так огромно, что он не находил слов, не мог выразить то, что там внутри, потому что даже представить себе не мог, что еще способен испытывать такие ветхозаветные чувства. Будто всё время, все жизни разом, все на свете поселились в нём и потребовали: будь нашим голосом. А Есенин разом онемел. Стоило ему попытаться выразить эти огромные чувства, признать их в себе, как выходил детский лепет. Словно кто проклял его священный разум.       Беспалов нашелся прямо у крыльца. Откидывал снег от крыльца. Не было видно ни полозьев от вчерашних саней, ни лошади. — Что ж, Роман Олегович, я сделал всё, что мог. Завтра ещё приду. — Конечно, будем ждать вас. Ужинать к нам заходите. Едва ли в сторожке будет что-то большее, чем примус. — О, это я непременно. Может, даже больного проверю, — весело прощался Павел Антонович видно забыв про сигареты. Стоило за ним закрыться калитке, как Сергей, поравнявшись с Беспаловым тихо спросил: — А лошадь моя…где? — В загоне, — он кивнул в сторону сараек. — Я ее не забирал, не трусьте. Отведёте её к деду или у кого вы там брали. Захудалая, конечно, животинка у него. — Роман Олегович взял сигарету в зубы, закурил и невзначай спросил: — Ну, так чего у вас этот Айболит спрашивал? — О чём? — Обо всём. Ему явно было интересно не только клизьмы Маяковскому ставить. Так о чем? — Интересовался в чём ваш метод. — Ну? — Я ответил, что вы беспределите за счёт конторы, а потом всех несогласных мочите. — Чем не метод? — пожал плечами Беспалов и засмеялся. — Хороший врач. С характером. — Это как? — Сострадания нет. Удалено ещё в детстве. С гландами. — Сплёвывая на землю, Беспалов неожиданно спросил. — Вы к школе готовы? Сергей отчаянно замотал головой, желая соскочить с темы школы, но Роман Олегович уже придумал, как взять Есенина в оборот. — Берите лопату, сейчас снег от крыльца откидаем, переоденемся и вместе пойдём. — Будете вести урок со мной? — Конечно. Помогу вам в первый раз. А дальше Владимир вас под контроль возьмёт. — Как же… Мы его вечером одного оставим? — Он болеет, а не умирает. Дайте ему тишины, чтоб поспать и отдохнуть от вас. Сегодня на лавке на кухне будете спать. Хватит.       Есенин молча направился в дом, чтоб взять вещи потеплее, но вспомнил о том, что все было дома, а видеть деда совсем не хотелось после всего, что случилось. — Я так всё буду делать. У меня нет ни бумаги, ни других вещей, — пожал плечами Сергей. — Сходите к родным. Время ещё есть. — Не пойду. Не туда.       Роман Олегович взглянул на него с ухмылкой, отбросил окурок и пошёл в дом. Есенин пошёл следом. И если Беспалов что-то искал в своей комнате — то, что могло пригодится для школы: перо, чернила, бумагу, и параллельно шарф, чтоб заставить Сергея работать, то Сергей, сопнув с себя ботинки, пошёл к Маяковскому напрямки. Тот спокойно спал, укутанный в одеяло по нос. Только короткие волосы торчали на голове. Ещё не отрастил шевелюры с последнего бритья. Положив ему руку на лоб, Есенин улыбнулся — не горячий. Пара дней горчичников, обтирания спиртом да какой-нибудь жуткой касторки — и на поправку пойдёт: — Простите, — шепнул Сергей одними губами. С кухни послышались шаги, Есенин отстранился, руки заложил в карманы, придал лицу безучастный вид. — Лопата ждёт, — шепотом, чтоб не потревожить Владимира сказал Беспалов, протянув ему старый серенький шарф.

***

      Весь день Есенин провел в обнимку с лопатой. Снегу за ночь навалило порядком, и даже вдвоем с Романом Олеговичем работе не было видно ни конца ни края. Сергей уже и забыл какого это, когда болят все части тела не от пьянки и последующего похмелья, а от труда. Труда тяжелого и каждодневного. Снова порадовавшись тому, что переехал в город, Есенин заметил, как ловко машет лопатой Беспалов. Воткнув свою в рыхлый снег, Сергей вновь задумался о том, какая сила таилась в этом страшном человеке.       Небольшого роста, худющий, всегда туго подпоясанный, он имел слишком большую мощь в своих руках и слишком большой размах души. Кто-то когда-то сказал Сергею: «из страданий вышли самые сильные души; самые массивные характеры, испещренные шрамами», но разве Беспалов был таким? Воевал — это да, но мало ли ветеранов, которые отсиделись в землянках? Те, кто действительно воевал, давно мертвы. Остались инвалиды, да чекисты. — Хватит, Есенин, мной любоваться, а то подумаю чего… — Сколько вам лет? — Я стар для ваших игр. — Перестаньте уже. Я был несколько раз женат. — Вот именно, что были! А с Анатолем дружбу водили, и с Клюевым тоже. — Через Клюева я только славу получил, — отмахнулся Есенин, взявшись зло за лопату и копнув так глубоко, что с трудом ее от земли оторвал, а снег с неё всё равно взял и разлетелся. — И он вам счёт не выставил? — Представьте себе! — горячился Сергей, уже в сердцах примеряясь лопатой к его виску. — Ладно-ладно, — усмехнулся Роман Олегович сгребая снег на обочину и прочищая тропинку до калитки. — Не интересна мне цена вашего успеха. Каждый за победы свои платит чем-то особенно дорогим. — И чем же вы расплатились за свои? — Человечностью, — сухо ответил Беспалов, отставил лопату и пошёл в дом. Через минуту показался снова на крыльце. — Всё. Время. В школу пора. Есенин выдохнул облегченно, занёс лопату в сарай и пошёл в сторону школы. Дорогу за долгие годы жизни здесь Сергей выучил очень хорошо, да и Роман Олегович шагал рядом уверенно и тихо. Он уж точно здесь все маршруты заучил. И чего только рыщет по всему селу? Какие клады тут зарыты? Как подошли к крыльцу, Беспалов обернулся к Есенину, желая что-то сказать, но Есенин его опередил: — Хоть стреляйте, устал. Сказал, как отрезал, и зашёл в школу. Несмотря на то, что школа снова была открыта для детей, персонала не было совсем. Столовая была закрыта ещё во времена царской России, котельная закрылась, когда грянула революция. Истопник погиб на гражданской войне, а другого не нашлось. Во всяком случае Беспалов ещё не занимался персоналом. Он за эти пару дней едва справился с тем, чтоб с народом сблизиться, а ещё контра беспокоила. И то, что залегла она при его появлении в селе. Как долго теперь её выискивать, если она никаких признаков жизни не подаёт? В коридоре школы уже собрались дети. Стояли кто в чём. Подпоясанные армейскими ремнями, а кто просто бечёвками, они топтались в больших валенках и тулупах, снятых со взрослого, родительского плеча. Младшие пищали, кричали, переговаривались и предвкушали новое занятие под странным названием «урок». Те, кто был постарше да поученей, стояли у стен и ждали прихода новых учителей. — Ну вот, а вы идти не хотели, говорил же вам, что ждут вас ученики.       Сергей взглянул на примолкшую детвору и совсем неуютно себя почувстовал. Какой из него учитель? Пусть и диплом преподавателя у него имелся, а только что за один урок дать детям всех возрастов? Тут ведь и пятилетних привели старшие с собой, потому что оставить не с кем. Беспалов куда-то пропал с поля зрения, а потом появился с ключом от кабинета. Провёл детей в ближайший кабинет, который едва уместил в себе двадцать новоиспеченных учеников. Выходя к доске, Роман Олегович кивнул Сергею, чтоб тот подошёл ближе, и, прокашлявшись, представился: — Ребята, здравствуйте, — попытался он вежливо обратить на себя внимание детворы, но класс продолжил шуметь, и Беспалов попробовал снова, — Тише, пожалуйста. Ребята… — но и это не возымело никакого эффекта. Поймав на себе насмешливый взгляд Есенина, Роман Олегович пожевал губами и, не задумываясь, грохнул кулаком по столу так, что древесина затрещала. Испуганная ребятня стихла, обернулась на звук. — Здравствуйте, ребята, — улыбнулся тепло Беспалов. — Меня зовут Роман Олегович. Я приехал из Ленинграда, в качестве попечителя, чтоб помочь вам обучиться грамоте. Рядом со мной знаменитый поэт Сергей Есенин. Знаменит он тем, что так же, как и вы, жил здесь, в Константиново. Он будет учить вас всему вместе с другим поэтом, но с ним вы познакомитесь чуть позже. — Это приезжий тот? Папа сказал, что его волки съели, — сказал рыжий паренек с третьей парты. — Кто у тебя папа? — подчеркнуто вежливо спросил Беспалов, и Есенин тут же вмешался. Эта подчеркнутая вежливость была хуже открытой вражды. — Нет-нет. Владимир Владимирович жив и здоров. Он готовит вам задачки по математике, вот и не пришел на первый, пробный урок. Роман Олегович… вы не стойте, садитесь, — засуетился Сергей, — я сейчас с ребятами сам поговорю, урок проведу. Там и место есть свободное, — он указал на вторую парту третьего ряда, за которой сидела одна девчушка.       Беспалов ничего не сказал. Прошёл и сел на предложенный ему стул, а Сергей, отойдя к окну, стал спрашивать у новоиспеченных учеников, знают ли они грамоту, умеют ли писать прописью и читать. Ответы были разные, но преимущественно дети не знали ни букв, ни письма, ни счёта. Нужно было озаботиться рисованием алфавита, составлением циферных таблиц хотя бы до десяти. Сейчас же надо было заинтересовать детей чем-нибудь. Оглянувшись на стену и не увидев привычной меловой доски, Есенин на секунду сдрейфил, забыв, что хотел изначально сделать, поражённый вопросом о том «на чем писать?». Детям же показать надо мысль. Только вот как? Взглядом забегал по кабинету, наткнулся на пыль, палки и на уголёк. Точно!       Подняв его, Сергей обернулся к серой, плохо зашпаклёванной стене и стал рисовать на ней цифры. Уж лучше начать с них. Их всего десять, а дальше… Алфавитом он с Маяковским займется. Ребятишки с любопытством уставились на стену, а потом вновь на Беспалова, словно что-то ожидая от него. Он с нарочитой важностью провел пальцами по верхней губе, делая вид, будто разглаживает невидимые усы, и дружески подмигнул ребятам. Те заулыбались; добрые отношения начали будто бы налаживаться, но тут Есенин закончил с цифрами, повернулся к детям и начал объяснять на пальцах, что такое ноль и один. Бумаги и ручек у ребят не было, а то, что взял с собой Роман Олегович, точно бы не хватило на всех ребят.       В классе пахло солнцем и пылью, застойным воздухом непроветриваемого помещения. Теснившиеся у самых окон пустые горшки не давали тепла. Ветер за окном, казалось, заходил в щели, заставляя сильнее кутаться в пальто. Сосредоточенно сдвинув брови, Беспалов занялся подсчетом: «Надо не меньше двух кубометров сосновых досок — заменить кое-где половицы. Рамы в окнах худые. Купить ящик стекла. Наверное, нет в запасе ни одного листа, а чтобы ребята не колотили стекла — это же невозможное дело! Хорошо бы добыть свинцовых белил, а вот сколько этого добра пойдет на покраску потолков, наличников, рам и дверей? Уточнить у плотников. Есть же в деревне плотники? Крыльцо заново настелить. Можно из своих досок: распилил две вербы в титовском дворе — и готово. Ремонт влезет в копеечку… Дровяной сараишко заново покрыть соломой. Да тут до черта делов! А ещё бы с чужим скотом разобраться. Амбары тоже не строены. Разберусь с ними — и сразу же переброшу сюда всю плотницкую бригаду. Крышу бы на школе заново покрасить… А где деньги? Разобьюсь в доску, но для школы добуду. Да оно и разбиваться ни к чему: соберу скот, отсчитаю его, продам пару выбракованных быков — вот и деньги. Придется из-за этих быков с райисполкомом бой выдержать, иначе ничего не выйдет… Опять с этим прозорливым пошляком встречаться. Но худо будет, если продать их тайком… так и рассекретят, а если рассекретят, то сразу снимут и того… на кладбище слонов. Но все равно рискну. Неужели райисполкомовский не поддержит?» Беспалов взял карандаш, вытащил листок, написал: «Школа. Доски, гвозди, стекло — ящик. Парижская зелень на крышу. Белила. Олифа…» Хмурясь, дописывал он последнее слово, и в это время пущенный из трубки маленький влажный шарик разжеванной бумаги мягко щелкнул его по лбу, прилип к коже. Беспалов вздрогнул от неожиданности, и тотчас же кто-то из ребятишек прыснул в кулак. Над партами прошелестел тихий смешок. — Что там такое? — ослабевшим от нервов голосом спросил Сергей. Сдержанное молчание было ему ответом. Отлепив шарик со лба, улыбаясь, Беспалов бегло осмотрел ребят: белесые, русые, черные головки смотрели на стену и почитали два, как гуся. Потому что от гусей они бегали по двору каждое лето, а вот лебедя никто из них не видел. Беспалов терпеливо ждал, не сводя смеющихся глаз с отвернутых головок. И вот один из мальчиков медленно, воровато повернул голову, и Беспалов прямо перед собою увидел конопатого узкоглазого мальчишку. Его он видел мельком, когда вещи раздавал: никто иной, как сам Мишка Рыжик, который смотрел на него узенькими щелками глаз, а румяный рот его расползался в широчайшей, неудержимой улыбке. Беспалов глянул на плутовскую рожицу и сам чуть не рассмеялся вслух, но, сдержавшись, торопливо оторвал кусочек от бумаги, сунул его в рот и стал жевать, быстро взглядывая на Есенина и озорно подмигивая Мишке. Тот смотрел на него во все глаза, но, чтобы не выдать улыбки, прикрыл рот ладошкой. Роман Олегович, наслаждаясь Мишкиным нетерпением, тщательно и не спеша скатал бумажный мякиш, положил его на ноготь большого пальца левой руки, зажмурил левый глаз, будто бы прицеливаясь. Мишка надул щеки, опасливо вобрал голову в плечи, — как-никак шарик был не маленький и увесистый… Когда Беспалов, улучив момент, легким щелчком послал шарик в Мишку, тот так стремительно нагнул голову, что гулко стукнулся лбом о парту. Выпрямившись, он уставился на Есенина, испуганно вытаращил глазенки, стал медленно растирать рукою покрасневший лоб, а Беспалов, беззвучно трясясь от смеха, отвернулся и по привычке закрыл ладонями лицо.       Разумеется, поступок его был непростительным ребячеством и надо было соображать, где он находится. Овладев собою, он с виноватой улыбкой покосился на Сергея, совершенно ошалевшего от происходящего. Он не понимал, привиделся ему шутливый чекист или правда был. Может, он от Маяковского всё-таки заразился? Потянувшись рукой ко лбу, повторяя в точности действия Мишки, он рассмешил весь класс. «Вот тебе и строгий попечитель… — подумал про себя Беспалов. — Нарушил весь урок. Надо отсюда смываться». Сделав серьезное лицо, он взглянул на Мишку. Живой, как ртуть, мальчишка уже нетерпеливо ерзал за партой. Роман Олегович отдыхал душой, глядя на детские лица, направленные в стену, где появлялось все больше рисунков. Невольно он отмечал про себя, что когда-то, очень давно, и он вот так же имел привычку кренить голову из стороны в сторону. И вдруг в голову Беспалову пришла мысль, посещавшая каждого военного человека: «Легче птахи жить теперь люди будут, да и сейчас легче живется, а иначе за что же я воевал? Уж не за то ли, чтобы и вы хлебали горе лаптем, как мне в детстве пришлось?».       Из мечтательного настроения его вывел все тот же Мишка: словно на шарнирах вертясь за партой, он привлек внимание Беспалова, знаками настойчиво прося обратить на него внимание снова. Роман Олегович должного ему не уделил, надеясь, что мальчишка вернется к учёбе.       Но через минуту произошло такое, о чем Беспалов и долгое время спустя не мог вспоминать без внутреннего содрогания. Расшалившийся Мишка, снова желая привлечь к себе внимание Беспалова, тихонько постучал о парту, а когда тот рассеянно взглянул на него, Мишка, важно откинувшись, полез правой рукой в карман штанишек, вытащил и опять быстро сунул в карман ручную гранату-«лимонку». Все это произошло так мгновенно, что Беспалов в первый момент только ошалело заморгал, а бледнеть начал уже после… «Откуда у него?! А если капсюль вставлен?! Стукнет по сиденью, и тогда… О, черт тебя, что же делать?!» — с жарким ужасом думал он, закрыв глаза и не чувствуя, как пот прохладной испариной выступил у него на лбу, на подбородке, на шее. Надо было что-то немедленно предпринять. Но что? Встать и попытаться силой отобрать гранату? А если мальчишка испугается, рванется из рук и еще, чего доброго, успеет швырнуть гранату, не зная, что за этим последует его и чужая смерть… Нет, так делать не годится. Беспалов решительно отверг этот вариант. Все еще не открывая глаз, он мучительно искал выхода, торопил мысль, а воображение помимо его воли услужливо рисовало желтую вспышку взрыва, дикий короткий вскрик, изуродованные детские тела…       Только теперь он ощутил, как медленно стекают со лба капельки пота, скользят по бокам переносицы, щекочут глазницы. Он хотел достать носовой платок и нащупал в кармане австрийский перочинный нож — давнишний подарок одного старого друга. Беспалова осенило: правой рукой он вытащил нож, рукавом левой — вытер обильный пот на лбу и с таким подчеркнутым вниманием стал вертеть и разглядывать нож, как будто видел его впервые в жизни. А сам искоса посматривал на Мишку. Нож был старенький, сточенный, но зато боковые перламутровые пластинки его тускло сияли в свете свечей а кроме двух лезвий, отвертки и штопора, в нем имелись еще и великолепные маленькие ножницы. Беспалов последовательно открывал все эти богатства, изредка и коротко взглядывая на Мишку. Тот не сводил с ножа зачарованных глаз. Это был не просто нож, а чистое сокровище! Ничего равного по красоте он еще не видел. Но когда Беспалов взял чистый листок и тут же, быстро орудуя ножничками, вырезал лошадиную голову, — восторгу Мишкиному не было конца! Вскоре урок окончился. Есенин выдохся, взглянул на Беспалова, и тот одобрил окончание. Ему было точно не до математики с ее единицей и нулём. Предупредил всех прийти завтра в это же время и подошел, робея, к Мишке, шепотом спросил: — Видал ножичек? Мишка проглотил слюну, молча кивнул головой. Наклонившись, Беспалов шепнул: — Меняться будем? — А кого на кого менять? — еще тише прошептал Мишка. — Нож на железку, какая у тебя в кармане. Миша с такой отчаянной решимостью согласия закивал головой, что Беспалов должен был попридержать его за подбородок. Он сунул в руку Мишки нож, бережно принял на ладонь гранату. Капсюля в ней не оказалось, и Беспалов, часто дыша от волнения, выпрямился. — У вас тут какие-то секреты, —ухмыльнулся ничего не подозревающий Есенин. — Сугубо мужской разговор, Сергей Александрович, а что? Тоже хотите? — съязвил нервно Роман Олегович. — Больно надо, — фыркнул Есенин. –Вот и ладно, — найдя взглядом Пашку — сына Николаича, Беспалов окликнул его. — Павка! Передай отцу: пусть завтра с утра зайдет ко мне в правление, а перед этим пусть прикинет, какой ремонт будем делать школе, и пусть подумает о смете. Ладно? — Хорошо, я все передам ему. Вы к нам ещё зайдете? — по-взрослому спросил Пашка. — Как-нибудь в свободную минуту загляну непременно. — заверил Беспалов.       Возле крыльца толпа ребятишек плотным кольцом окружила Мишку, рассматривая нож. Беспалов отозвал счастливого владельца в сторону, спросил: — Где ты нашел свою игрушку, Михаил Андреевич? В каком месте? — Показать, дяденька? — Обязательно! — Пойдем. Пойдем сейчас же, а то мне после некогда будет, — деловито предложил Мишка.       Он сжал в руке указательный палец Беспалова и, явно гордясь тем, что ведет не просто дядю, а самого председателя колхоза, изредка оглядываясь на товарищей, вразвалочку зашагал по улице. Роман Олегович успел лишь махнуть Есенину рукой, чтоб тот шел домой самостоятельно, а он вернется после. Так он и шел за Мишкой, не особенно торопясь, лишь время от времени обмениваясь с ним короткими фразами. — Ты размениваться не надумаешь? — спросил Мишка, встревоженно заглядывая в глаза Беспалову. — Ну что ты! Дело у нас с тобой решенное, — успокоил его Беспалов. Минут пять они шагали, как и подобает мужчинам, в солидном молчании, а потом Мишка не выдержал — не выпуская из руки пальца Беспалова, снова глядя снизу вверх, сочувственно спросил: — А тебе не жалко ножа? Не горюешь, что променялся? — Ни капельки! — решительно ответил Беспалов, чувствуя, как оттягивает карман пальто граната. — Но, ведь, это… даже нечестно как-то. Железка хуже ножа. Хочешь, я тебе еще камень отдам большой? Из него пращ можно сделать. — Не надо, что ты! Ведь менялись-то баш на баш. — Как это «баш на баш»? — Ну, ухо на ухо, понятно? Такое легкомыслие при мене было непонятно Мишке. Особенно от взрослого дяди. Это крайне удивило Мишку и даже как-то насторожило… Роскошный, блестящий на солнце нож и ни к чему не пригодная круглая железка, — нет, тут что-то не так! И опять через несколько минут вопрос: — Дяденька, а этот кругляш, какой я тебе отдал, он от кого? От церкви? — А ты где его нашел? — В сарае, куда идем, под церковью. Мы в прятки играли, я полез хорониться, а кругляш там лежит. Я его и взял. — Значит, это церкви часть. А палочки железной, небольшой возле него не видел? — Нет, там больше ничего не было. «Ну, и слава богу, что не было, а то ты мне еще учинил бы такое, что и на том свете не разобрались бы», — подумал Беспалов. Граната точно была белых. Им такие были не по карману на войне. Вот он, след контры! Нашёл! — ликовал он про себя. — А эта часть тебе дюже нужна? — поинтересовался Мишка. — Очень даже. — В хозяйстве нужна? — Ну, факт! После недолгого молчания Мишка сказал басом: — Раз в хозяйстве эта часть нужна — значит, не горюй, ты поменялся со мной правильно, а нож ты себе новый купишь.       Душа у него, как видно, стала на место. Теперь Беспалов уже безошибочно знал, куда ведет его Федотка, и когда по переулку слева завиднелись постройки, некогда принадлежавшие разваленной церкви, спросил, указывая на крытый камышом сарай: — Там нашел? — Как ты здорово угадываешь, дяденька! — восхищенно воскликнул Мишка и выпустил из руки палец Беспалова. — Теперь ты и без меня дойдешь, а я побегу, мне некогда! Как взрослому пожимая на прощанье маленькую ручонку, Беспалов сказал: — Спасибо тебе, Михаил Андреевич, за то, что привел меня куда надо. — Не за что, дядь.       Повернувшись на одной ноге, Мишка свистнул по-разбойничьи, в два пальца, очевидно созывая друзей, и дал такого стрекача, что в снежинках только черные валенки замелькали.