Ведьма

— Да где эти ебучие ноты? Лёвочкина вслух спрашивает себя, а в голосе слышатся остатки злости. Остатки, потому что сил больше нет. Ни на слёзы, ни на выворачивание сумки в поисках тетради, ни на успокоение самой себя. Ни на что. Она в уличной одежде падает на не заправленную кровать, хоть и терпеть не может подобное, но сейчас ей кристаллически на это плевать. Растворяется в мягкой глубокой кровати как в пучине своих мыслей. Устала. Она не может понять, когда пошло всё не так. Она не может понять, когда её жизнь стала такой… Запутанной? Она не может понять, когда всё это началось. с того дня, как я впервые встретила Таню у Виталика? с первой записи «Белого вечера»? с первой поездки на трамвае домой? с первой вместе выкуренной сигареты? я не знаю… нет, нет. это рано. не бывает так. — Ты чё так поздно сегодня? — звонкий голос матери вырывает Лену из тягостных раздумий. — С Виталиком гуляла? Апина медленно поворачивает голову на женщину, будто не веря или не желая верить в то, что она только что сказала. Злосчастное имя «Ви-та-лик» бьётся о стены головы, отскакивая то в одну, то в другую сторону звоном в ушах. Часто хлопает ресницами и медленно языком по губам проводит, пытаясь слова подобрать. — Да какой, блин, Виталик? — она резко садится на кровать, раздражаясь от самого вопроса. — Мам, почему всегда он? У меня дел, что ли, кроме этого Виталика нет? — голос с каждым словом становится всё громче, приближая Ленку к срыву, а пальцы всё сильнее сжимаются в кулаки. — У меня тут… — она делает паузу, пытаясь собраться с мыслями. — Это, то, пятое-десятое, учёба в консерватории, записи для «Комбинации», Танька эта чёртова, — Лена снова начинает судорожно искать потерянное в сумке, беспорядочно вытряхивая вещи на пол, — ещё и ноты, блять, найти не могу… А ты всё о Виталике! Лёвочкина вновь падает на кровать, но уже без сил. Навзрыд плача, не в состоянии остановиться. Её грудь сотрясают всхлипы, дыхание сбивается, а голос мамы где-то на заднем фоне становится всё тише. Горячие слёзы текут по щекам, и Лена закрывает лицо. Закрывает, чтобы никто не увидел её уязвимости. Она задыхается, пытаясь вернуть контроль над собой, но с каждой секундой её слабость становится всё очевиднее. Но слабость перед кем? Здесь ведь никого нет, кроме мамы. И Тани здесь тоже нет. — Лен, я… — тихо произносит Любовь Владимировна, пытаясь подобрать слова. — Я не хотела, Лен, — она садится на кровать рядом с дочерью, окутывая её своими объятьями. И пусть от них пахнет рыбой, но Лене они нужны. Лене они помогают. Лёвочкина зарывается сильнее в объятья, позволяя себе в них утонуть. Она прижимается к груди матери, заглушая всхлипы. — С-спасибо, мам. Лена чувствует, как напряжение спадает, а сердцебиение приходит в норму. Лена чувствует спокойствие.

***

Иванова заходит домой, громко хлопая дверью. И ей плевать, что отец сейчас обязательно что-то пробурчит по этому поводу, а обеспокоенная мама выбежит в прихожую встречать дочь, мешая ругательства с заботой. Ей хочется в кровать. А лучше в ванну, чтобы смыть с себя тяжесть сегодняшнего дня, а потом уже в кровать. — Таня, ты? — мама тихонько, чтобы не разбудить уже спящих детей, выбегает в коридор, перекидывая полотенце через плечо. — Что с тобой? Опять ругалась с кем-то? — осматривает дочь с ног до головы. — Я, — сухо отвечает Таня, расстёгивая куртку и бросая её на пол. — Всё нормально. — Нормально? А кто тут дверью грохнул, как будто слона разбудить хотел? — В коридоре появляется отец, недовольный внезапным шумом. — Тебя в школе учат так себя вести? Или друзья твои, а? — Гена! — Пап, — Таня еле находит в себе силы для разговора, — не сейчас, — она тяжело вздыхает, молча плетётся мимо родителей, искренне желая, чтобы никто из них не продолжал этот бессмысленный диалог, и заходит в свою комнату, тихо закрывая дверь. Иванова стекает по стене, словно тень, что хочет быть невидимой для всех, постепенно растворяясь в углу комнаты и теряя свою прежнюю уверенность. Устала. От Шубы, от которого еле отвязалась, чтобы он домой не провожал, от папы, что уже чуть ли документы в злополучный Политех за неё не сдаёт, от Шишинина, которому вечно ни это, ни то; мурашек у которого нет. От себя. Но не от Ленки. Таня смотрит на телефон. Конечно же, на советский стационарный аппарат с дисковым номеронабирателем, стоящим на углу стола. За окном Советский Союз, и никакие сообщения мгновенно не прилетают — только кроткие телефонные звонки. Иванова усмехается. Какая ирония — в голове столько неотправленных писем, несказанных слов, а технологии позволяют лишь ждать долгого мучительного звонка. Телефон молчит. Тишина в квартире и стук часов подчёркивают всю тяжесть мыслей. Взгляд скользит на настенные часы. Уже давно за полночь и стоило бы быть в кровати [мягкость которой точно не сравнится с мягкостью губ Ленки], но Таня не может заставить себя встать. В ней всё будто рухнуло с тем для всех неожиданным быстрым незаметным неловким ошарашивающим поцелуем. лена… лена, лена, лена. Мысли Ивановой об Апиной снова возвращаются к ней, как бы первая не хотела их подавить. Всё происходящее между ними двумя стало слишком запутанным, слишком острым, слишком необычным для общения двух солисток. Страна, где всё вроде бы подчинялось строгим правилам и распорядку, кажется такой чужой и далёкой. А их мир — этот тесный мир взглядов, намёков, случайных прикосновений — словно другая реальность. Иванова усмехается. Ленка наверняка думает, что та ничего не понимает про её отстранённость и «усталость». Ленка наверняка думает, что все мысли Таньки другим заняты. Ленка наверняка думает, что Танька тупая как пробка и ничего не замечает. Но Танька не такая. Танька всё видит, всё знает, потому что сама через подобное проходит. Дуновение холодного ветра за окном заставляет форточку открыться, впуская освежающий воздух в комнату. Папка с бумагами с шелестом падает на пол. — Бля, ещё же ноты.