Культурный центр имени Мо Жаня

When he knocked on my door and entered the room

My trembling subsided in his sure embrace

He would be my first man, and with a careful hand

He wiped up the tears that ran down my face

Кайли Миноуг, Ник Кейв — Where The Wild Roses Grow

2003

      — Ужасный дом, — припечатал Чу Ваньнин, едва только выйдя из отцовского автомобиля. — Всё, поехали обратно.       — Если ты хочешь его перестроить, — Хуайцзуй повторял это пятнадцатый раз, — тебе нужно повнимательнее осмотреться. По документам, постройка тридцатых годов, но…       — Но его уже перестраивали, — архитектор брезгливо поморщился. — Вот эта часть, с террасой, почти новая. Слева старое крыло.       Хуайцзуй никак не мог понять, что же ужасного высмотрел его приёмный сын — дом как дом. Длинный, каменный, с двускатной крышей, узкими зарешечёнными окнами и надстроенным вторым этажом. Над дверью сохранился кое-какой декор — фрагмент металлического драконьего хвоста.       Замок заржавел, и Хуайцзуй возился с ним так долго, что Чу Ваньнин окончательно поверил в бессмысленность этой затеи. Зачем они сюда явились? Здесь давно никто не живёт, наверное, не осталось ни вещей, ни фотографий…       Фотографии.       В голове у Чу Ваньнина щёлкнуло. Нужно найти фотографии. Нужно удостовериться, что…       — Давай, я, — архитектор оттеснил отца плечом и резко провернул ключ в замочной скважине.       — Ну ты даёшь!       — Я у тебя в тринадцать лет сигареты из запертого ящика стола таскал, я и не такое могу, — отшутился он, но было ему не до шуток.       Они вошли, отворив тяжёлую деревянную дверь, скрипевшую так, будто то был крик боли. Паркет на полу истёрся, кое-где был выбит. Большая часть вещей, принадлежавших семье, была распродана на аукционах — дорогие фарфоровые и металлические вазы, зеркала в кованых рамах, красивые резные шкафчики, перламутровые панно, шкатулки из слоновой кости… Глядя на размокшие от местной сырости обои на стенах, Чу Ваньнин пытался представить, где висели изящные полки, заставленные расписными тарелками, деревянные панели с узорами и всё прочее, чем хвастались перед гостями. Из комнаты, назначенной гостиной, вверх, на второй этаж в новом крыле, вела узкая лестница с деревянными перилами. Мужчины молча поднялись по ней, вышли на террасу, огибавшую постройку. Их взгляду открылся внутренний дворик — тут, пожалуй, когда-то был красивый ухоженный сад, кое-где виднелись каменные плиты. Из зарослей торчала, кажется, спинка стула. Где-то там, среди кустарников, таился тот самый лотосовый пруд. Вернее сказать, болотце, в которое он превратился.       Пока Чу Ваньнин мрачно рассматривал свои новые владения, Хуайцзуй куда-то сбегал и вернулся.       — Несколько пустых кладовок, на кухне электрическая плитка, я проверил — одна розетка искрит, остальные…       — Зачем мне это?.. — архитектор равнодушно пожал плечами. — А впрочем, знаешь… я бы провёл здесь пару дней. Нужно ознакомиться с окрестностями, изучить рельеф. Может быть, сделать пару набросков. Я никогда не жил один, не представляю, что мне нужно.       Что-то в его легкомысленном тоне насторожило приёмного отца.       — Ты что задумал? — строго спросил его Хуайцзуй.       Чу Ваньнин посмотрел на него с упрёком.

***

      Как только Хуайцзуй закрыл за собой дверь, Чу Ваньнин быстро огляделся, будто планировал кражу. Он не сомневался в том, что отец вернётся. Действовать нужно было поспешнее.       В гостиной остался только низкий диван, мутное зеркало на стене, поцарапанный лакированный столик и солидный книжный шкаф, почти пустой — так, пара-тройка переводов западноевропейской классики. Он распахнул створку с изрядно потрёпанной инкрустацией, выбросил на пол книги, пролистав и не обнаружив между страниц ничего дельного. За шкафом могло оказаться что-то поинтереснее, но у него не хватало сил сдвинуть с места эту громадину из деревянного массива. Изрядно вспотев, он всё-таки оттащил шкаф от стены настолько, чтобы обнаружить за ним… много пыли и дохлых мух. И больше ничего.       Пришла очередь дивана, но за ним нашлось всё то же — серые мохнатые комья и… это что, мумифицированная мышь? Чу Ваньнин снял со стены тяжёлое зеркало в человеческий рост, поставил его на пол — обои за ним потемнели. Никаких тайников или припрятанных писем.       Кухня и кладовки были совершенно пусты, если не считать дешёвого стола с грязной электрической плиткой, с образом жизни бывших хозяев не имевшей ничего общего, и пары простеньких полок. На плитке стоял заржавевший чайник. Чу Ваньнин открыл его и вытряхнул какое-то дохлое насекомое длиной с палец.       В одной из кладовок валялась на полу корзина. Он поднял её и перевернул. Оттуда вообще ничего не выпало — даже насекомых.       Он подумал, что, если ему нужно найти ответ… задать вопрос нужно той, кто знает.       Он не любил слово «рациональность». Интуитивно — необъяснимо — он знал, что парализующий ужас, не позволявший ему перешагнуть порог этого дома, возник неспроста, и значит, здесь есть нечто пострашнее плесени и пыли. Ему достаточно было найти перламутровую пуговицу жакета, книжную закладку, потерянную серьгу — что угодно, иллюзорно подтверждающее реальность его связи с этим местом.       Но в действительности искал он другое.       Где она жила? Где ЕЁ комната?! Она умерла очень молодой. У девчонок всегда есть секреты. Тайные ящички, дневнички, нарисованные на стене сердечки… что-то в этом роде.       На втором этаже располагалась комната, небольшая и тоже почти опустевшая — платяной шкаф, тумбочка и низкая кровать с деревянным лакированным корпусом. Голый пол, пустые стены. Больше похоже на гостевую, но если уж семья решила избавиться от ребёнка… вряд ли они сохранили бы вещи его умершей матери.       Эта мысль словно плетью его ударила. Если они выбросили всё, чем она владела, чем бы это ни было — платья, может быть, сентиментально хранимые с детских лет игрушки, любимые книги, которыми она зачитывалась по вечерам, журналы, которые она мечтательно листала, пластинки и аудиокассеты… значит, и фотографий здесь нет. Он рывком, рискуя повредить себе мышцу или связку, оттащил мебель от стен. За шкафом притаилась тонкая металлическая расчёска, скорее мужская — женщины, кажется, не пользуются такими, пластиковая бусина и очень красивая почтовая марка годов шестидесятых с изображением хризантемы. Шкаф и тумбочка пахли изнутри гнилью.       Негусто. Чу Ваньнин вздохнул и лёг на кровать, быть может, принадлежавшую его матери.       Кровать!       Он залез узкой ладонью в пространство между матрасом и изголовьем, пошарил длинными пальцами там, куда смог дотянуться. Никакого результата. Зато, бессильно уставившись в потолок, он увидел люк, ведущий, очевидно, на чердак. Ему стало неуютно. Жить в комнате с выходом на чердак… Поэтому, наверное, здесь так влажно. Он оценил расстояние, встал, передвинул тумбочку, пихнул шкаф вдоль стены ближе к люку. Сложнее всего было перебраться с тумбочки на шкаф, потому что шкаф качался. Архитектор убеждал себя, что стратегия такая: главное — сломать руку или ногу, а не шею.       Остальное не важно.       Ему даже в голову не пришло поискать лестницу.       Лёжа на шкафу, он толкнул дверцу вверх, ещё и ещё раз, сильнее… Наконец она поддалась, но неохотно. Он со всей дури двинул по ней кулаком, разбил руку, не обратив на это ни малейшего внимания. Неизвестно, сколько времени он боролся с перекошенной, разбухшей, присохшей и черт знает какой дверцей, но, в конце концов, вышел из этой схватки победителем. Встрёпанным, уставшим, мокрым от пота победителем.       Отдышавшись, он заглянул на чердак. Выпрямиться во весь рост не удалось. На чердаке было довольно светло — только-только начинало темнеть, и тревожный синеватый свет заливал невысокое, тесное пространство. В фильме ужасов — они с Мотрой иногда смотрели по ночам всякую дрянь низкой категории — его непременно поджидало бы там чудовище.       Там, внизу, была её комната. Здесь — её убежище.       Конечно, чердак тоже обшарили, выбрасывая оставленные ею вещи, но не так тщательно. На окне ещё висела гирлянда, потрепанная и потускневшая от времени, а к стене оставались пришпиленными открытки с изображениями цветов и пара вырезок из западных журналов с модно одетыми красотками. Хотела ли она так выглядеть, училась ли закручивать жёсткие свои волосы в нежные локоны, расстраиваясь каждый раз, когда залакированная причёска через пару часов превращалась в чёрный водопад?       Почему он вообще решил, что у неё были длинные жёсткие волосы, непослушные и непокорные? Потому что у него самого они отрастают такими, стоит пропустить визит к парикмахеру? Между досками пола остро блеснула шпилька или булавка, но он не смог её выцарапать оттуда.       Но, отвлекшись от шпильки, он увидел другое — под низким деревянным столиком с покосившейся ножкой лежала какая-то бумажка.       Он похолодел. Встал. Сделал, пригнувшись, несколько шагов назад и чуть не провалился в раскрытый люк. Ему резко расхотелось что-то узнавать о матери. Пусть это окажется ещё одна открытка. Пусть это будет портрет Мао или фотография из путешествия. Пусть хоть вырезка с Катрин Денёв!.. Схема вышивки, кусок географической карты…       Фотография юной девушки, вырезанная по контуру и приклеенная к желтоватому листу бумаги. И неуклюже нарисованный рядом мужской силуэт. И наивная надпись синим карандашом, которую он изо всех сил пытался не читать и всё же…       «Я его люблю!»       За полгода он сорвался только два раза, зато страшно. Его не лишили прав за вождение в пьяном виде только потому, что он малодушно смылся с места происшествия до приезда полиции. Если б у него нашлись силы спуститься вниз и отправиться на поиски алкоголя, был бы третий, но, буквально прилипнув коленями к полу, он заворожённо смотрел на фотографию своей матери лет в пятнадцать-шестнадцать, может, чуть старше. Она была старше, когда всё случилось.       Он оказался прав. Глянцевые чёрные волосы, заплетённые в косу, очень-очень длинные… Он помнил её волосы. Не мог, но помнил. Светлое платье в цветочек, рукава-фонарики, тоненькая цепочка на шее. Он отмечал эти детали, чтобы не вглядываться в лицо, но искушение было непреодолимо.       Поразительное лицо.       Одно из тех лиц, которые, в зависимости от ракурса, могут казаться несуразными, смешными, даже уродливыми — и прекрасными, словно на картине. Хуайцзуй, наверное, возжелал бы перекроить это лицо до неузнаваемости, перерезать его вдоль и поперёк. Какие-то мучительные секунды Чу Ваньнин заставлял себя радоваться тому, что лицо его матери было таким… странным. Таким узнаваемым, необычным, не как у других милых юных девочек. Но потом он понял, что, наверное, для всех своих подруг она, с её длинным носом, впалыми щеками и скошенным подбородком, была той самой некрасивой подружкой, которую нестрашно взять с собой на прогулку, если идут мальчики — никто на неё не взглянет.       Она была очень худой, даже костлявой и нескладной, и он не успел себя остановить — подумал, как ЛЕГКО справиться с такой хрупкой женщиной. Как просто проигнорировать любые её попытки сопротивления. Как мало усилий нужно приложить, чтобы повалить её на землю, чтобы придавить её всем телом, чтобы отвесить такую оплеуху, что она потеряет сознание. Для этого не нужно быть сильным, крепким, с железными мускулами.       Достаточно быть мужчиной.       А их было семеро.       И когда он подумал об этом, подумалось ему и о другом.       И вот эту чудовищную мысль стоило срочно чем-то перебить.       Из чердачного окна он видел крышу, плоскую площадку на ней, которую можно было переоборудовать для озеленения или отдыха — он любил сады на крышах с детства и отстаивал их в каждом своём проекте. У Хайцзуя такого не было, а у соседей был — Чу Ваньнин слегка завидовал. Только вот «осуществлять авторский надзор» он отправлял Сюэ, потому что с четырнадцатилетнего возраста, после одного случая, панически боялся высоты.       Иногда он забирался повыше, чтобы пощекотать нервы и как-то справиться со своим страхом, потому что архитектор, который боится взойти на крышу собственного здания — это позор. Потом, правда, дрожащими руками наливал до краёв стакан виски и долгое время не рисковал повторять акробатические этюды на высоте. Шкаф он кое-как пережил на волне оглушающего адреналина, хотя сомневался, что сможет без приступа паники вернуться обратно в комнату и не захочет остаться жить на чердаке навсегда, лишь бы не смотреть вниз.       Но вот крыша…       Повозившись какое-то время с ржавыми запорами, он открыл окно и, сделав глубокий вдох, вылез на крышу. У него немедленно закружилась голова, пульс, и прежде зашкаливающий, достиг опасных значений. Ноги превратились в какое-то желе, и он не стал рисковать — опустился на колени, потом просто лёг. Глаза он закрыл. Слушал шум крови в ушах, смотрел в темноту своих опущенных век, и ему казалось, что крыша под ним плывёт, плавится, что она может как-нибудь хитро изогнуться, и он скатится с неё вниз… и всё.       — Ты дурак, что ли? — прозвучал откуда-то сверху голос Хуайцзуя. — Нахрена ты туда полез? Ты даже на стремянку-то встать боишься. Не открывай глаза, я буду тебя держать. Я рядом, рядом…       Хуайцзуй втащил его обратно и заставил сесть на пол.       — Ты дурак?! — повторил он. — Дай руку!       Чу Ваньнин безропотно повиновался.       Хуайцзуй сжал его запястье и посчитал пульс.       — Хреново, — сказал он. — Тебе бы успокоительного. И ссадину обработать.       — Мне бы выпить, — подсказал Чу Ваньнин.       — Я тебе выпью! — приёмный отец отвесил ему подзатыльник. — Посиди немного. Потом помогу тебе слезть. А то будешь тут пищать, как котёнок, забравшийся на дерево за птичкой… Нет, я не могу с тобой… Ты ума лишился?! Я от твоего передоза ещё не отошёл, а ты по крышам скачешь… Тебе что, четырнадцать лет?!       — Ты от Сюэ знаешь про передоз?       — Конечно, ты же сам мне не скажешь. Ты чего дом перевернул вверх дном?       — Ничего.       — Искал фотографии?       — Нет.       — Мне-то не ври!       Чу Ваньнин отвернулся.       — Нашёл? — уже мягче спросил Хуайцзуй.       Он нашарил на полу и прижал к груди коллаж, сделанный когда-то матерью, тихо сказал:       — Я на неё не похож. А значит… я похож… на него.

***

      — Почему ты вернулся?       — Купил тебе еды.       Они сидели на кровати, бросая — то один, то другой — взгляды на люк в потолке, будто оттуда могло выползти нечто демоническое.       — Ты боялся, что я что-то с собой сделаю? — обречённо спросил Чу Ваньнин.       — Я всегда этого боюсь.       — Считаешь меня психом?       — Ты псих.       — Неудивительно, правда? — ядовито спросил его архитектор; он уже полностью пришел в себя после приключений с крышей и шкафами. — Я же на НЕЁ не похож, ты понимаешь, что это значит?! Мне же есть, в кого? В какого-то садиста и насильника, который…       — Так, пошли, — резко сказал Хуайцзуй, хватая Чу Ваньнина за ворот рубашки. — Пошли, я сказал.       Он, невзирая на сопротивление, притащил сына в гостиную и ткнул носом в тёмную, мутную зеркальную гладь.       — Скажи, что это лицо садиста и насильника, — рявкнул он.       Чу Ваньнин повторил без тени сомнения:       — Это лицо садиста и насильника. Чьё ж ещё?..       — А ты такой? — продолжал орать Хуайцзуй. — Когда ты успел?!       Архитектор понял, к чему он ведёт, но ответил:       — В глубине души, наверное, я такой же. Склонность к жестокости передаётся… ты же врач, ты должен знать.       Отец всё ещё держал его за шкирку, как звери держат детёнышей, унося в безопасное место, но говорил уже нежнее:       — Вот послушай. Если старый хрыч не наврал, верить ему ты всё равно не обязан. А если поверил — что с того? Какая разница, на кого ты похож, лицо дело наживное. Захочешь — у тебя будет другое. Я сам всё сделаю. Хотя буду себя ненавидеть, потому что твоё лицо моим скальпелем не выточить. Ты у меня такой красивый, что красивее я сделать не смогу никого никогда. Но если захочешь — испортим твою красоту, ты ж мужик, зачем тебе?.. Только, идиот ты мой, это твоё лицо. Твоё. Не его. А ты разве садист и насильник?       — Пока нет.       — Так не становись им.       — А если во мне изначально… — архитектор пытался протестовать, потому что всё, что случалось с ним в жизни, будто бы вело к этой разгадке.       С ним изначально что-то не так.       — Приют тебя испортил, это правда, а я не знал, как тебя исправить, — в голосе Хуайцзуя мелькнули виноватые нотки. — Но ты не мудак. Ты ж даже фильмы смотреть не можешь, потому что тебе всех жалко. Ты в драку лез из-за каждого доходяги, которого хулиганы задирают. Ты, конечно, не подарок, но… что ты себе выдумал? Зачем? Дурак, это ж ты сам решаешь, быть тебе мудаком или нет. Покажи уже мне её фотографию, найду, чем ты на неё похож, я получше разбираюсь, — он наконец-то взглянул на коллаж, который Чу Ваньнин так и держал в руках. — Вон смотри, такая же тощая, и нос как у тебя. На женщине не смотрится. Женщинам длинные носы не идут.       — Нормальный нос! Как собственный нос может человеку не идти?       — Да шучу я, шучу. Успокойся. Я накупил два пакета какого-то дерьма, мне кажется, там в составе только углеводы, глутамат натрия, обогащённый уран и ботулотоксин. Ты такое любишь. Выпивки нет. Есть газировка. Не надо мне, чтобы ты тут…       — Не буду. Я держусь. Стараюсь.       Только теперь приёмный отец отпустил его и позволил отойти от зеркала.       Собираясь домой, он оставил Чу Ваньнину свой плащ, потому что на улице сильно похолодало, а «непутёвый ребёнок» явился изучать наследие предков без вещей. Гардероб его хранился частично в офисе, где он ночевал, разъехавшись с Мотрой, частично — у той самой Мотры, покушавшейся на те его жакеты, в которые могла поместиться её роскошная грудь. Отцовский плащ пах старой ношеной вещью, и хоть архитектор не мог заснуть, накрывшись им и ворочаясь на жёсткой кровати в бывшей комнате матери, впервые в жизни навязчивая забота Хуайцзуя была ему не в тягость.       Потом, конечно же, они снова рассорились.       Прошло лет десять прежде, чем Чу Ваньнин в полной мере ощутил связь с этим местом, но пока, глядя то на фото матери, то в потолок, то во тьму заросшего сада за окном, он ничего не чувствовал и ни о чём не думал.       В одну из тех ночей в проклятом старом доме ему приснился очень странный сон, хранившийся на задворках памяти до тех пор, пока под цветущей яблоней в саду Сюэ он не встретил мальчика, которого видел и раньше, но никогда на него не смотрел.