Культурный центр имени Мо Жаня

C'est pas ma faute,

Et quand je donne ma langue au chat,

Je vois les autres,

Tout prêts à se jeter sur moi.

Alizée — Moi… Lolita

      Ничто не прошло бесследно.

***

      Чу Ваньнин, помимо мук совести, столкнулся с проблемой, которой, честно говоря, не ожидал.       Преступник всегда возвращается на место преступления, пусть даже в фантазиях, а он на месте преступления спал — вернее, не спал, а страдал от бессонницы и… содержания собственной головы. Он тогда был недостаточно пьян, чтобы не отдавать себе отчёта в происходящем — и уж точно недостаточно, чтобы ничего не помнить. О, как хорошо он всё помнил! Он пустился бы в перечисления — тень ресниц, пятна румянца, острое колено, горячее сбивчивое дыхание, тиски рук и… намерение принять всё как неизбежное. Двери в дом Сюэ теперь не стоит открывать. И нужно чем-то перебить навязчивые грёзы об этом мальчике, которым он так откровенно воспользовался.       Не кем-то.       Чем-то.       Он никогда не умел общаться с людьми, его оторопь брала при мысли, что надо знакомиться, где-то искать партнёра, стоически принимать отказ или, того хуже, играть всю эту конвенциональную романтику, слушать другого человека, учитывать его в своей жизни. И… другой человек не будет делать то, что он разыграл в своём воображении, с ним придётся, о ужас, разговаривать, идти на уступки, чем-то жертвовать… смиряться с несовершенством исполнения самой совершенной пьесы.       Все его знакомства случались только при сочетании экстази и алкоголя, а продолжения не имели — протрезвев, он приходил в ужас. В ожидании своего первого секса, на Ибице, он на нервах закинулся таким сочетанием и дозами веществ, что не выдержал даже его маловосприимчивый организм.       Так что у Мо Жаня не было конкурентов, кроме, собственно говоря, рук самого архитектора и демонических образов в его голове.       А подходить к Мо Жаню ближе, чем на пушечный выстрел, Чу Ваньнин себе запретил.       Так тянулись дни, лишённые смысла, и ночи, лишённые сна.       Чу Ваньнин наивно счёл, в конце концов, что ему нужен не человек, а ВПЕЧАТЛЕНИЕ.       Много разнообразных впечатлений. Он же, в конце концов, столько упустил! Но… где их взять? В любой непонятной ситуации нужно обращаться за консультацией к сведущим людям.       И в одну особенно жаркую, удушливую ночь он набрал номер, который нашёл в своей старой записной книжке. Они не разговаривали со времен его студенчества. Он думал, что ответа не будет. Но низкий голос в трубке откликнулся почти сразу, будто ждал его звонка. Сиплый, одышливый, будто человек этот прошел три тысячи ступеней прежде, чем произнести «да?». Но на деле он, кажется, избегал ступеней, как только мог. Его грузное тело с трудом перемещалось по ним.       — Привет, кхм… это… я.       — Ну здравствуй, моя Вирджиния. Всегда знал, что ты вспомнишь папочку. Прости, пожалуйста, я теперь не дотянусь облизать твои ножки в белых носочках. Придется закинуть их повыше.       Старый мудак ничуть не изменился за прошедшие годы — а судя по голосу, он вот-вот кони двинет. Горбатого могила исправит.       — Да меня сейчас вырвет от твоих извращенных фантазий.       Не сказать, что его собственные фантазии — невиннее, но…

***

      «С черчением у тебя полный швах, но я могу накинуть тебе баллов на творческом экзамене», — сказал тогда этот мужчина. Он был в комиссии на вступительных экзаменах. А Чу Ваньнин, еле-еле выпросивший у приёмного отца деньги на подготовительные курсы, просто не мог себе позволить провалиться.       «Я могу накинуть тебе баллов на творческом экзамене, если будешь мне позировать». Чу Ваньнину не казалось чем-то опасным позировать известному художнику. И в самом начале всё ограничилось акварельным портретом и десятком набросков. В мастерской оказалось грязно и ужасно холодно. Всюду стояли жестяные банки, полные окурков. Подоконники — завалены хламом. На стуле было жестко и неудобно, потом болела спина. Художник, одетый в огромный полосатый свитер и растянутые штаны, мрачно вздыхал, липко смотрел на него маленькими глазками из-под низких бровей, вытирал потный лоб скомканным платком и теребил нижнюю губу. Время от времени он бросал фразы вроде «какие у тебя красивые коленочки».       На следующий день Чу Ваньнина без обиняков попросили снять рубашку. Он застеснялся, но, в конце концов, он ведь не девушка… Показывая, как нужно сесть, мужчина надолго задерживал крупные, потные ладони на его груди и шее, попросив поставить ногу иначе — властно провел ладонью по бедру… Чу Ваньнина немного мутило от этих прикосновений, он всё время мёрз в мастерской — на его теле было в разы меньше жировой прослойки, чем у владельца, и он всегда переносил холод тяжелее, чем другие люди. Правда, он не знал, что переносит его тяжелее.       Последующие сеансы лишили его всей остальной одежды.

***

      — Какой ты теперь?       — Тебе не плевать?       — Oh my babygirl! Я видел тебя на фотографиях… в журналах, в интернете. Ты хорош, ты сказочно хорош… эти глаза феникса… но мне жаль твоей детской нежности и той улыбки, которой ты всегда улыбался кому-то другому. Что, трахнул тебя тот качок из параллельной группы, на которого ты засматривался?       — Мне почти тридцать лет. Я уже давно не в твоем вкусе. Ты же сам говорил, что надо торопиться, что потом будет неинтересно. Морщины, дряблая кожа… сам знаешь.

***

      Когда художник всучил ему фиолетовую помаду вульгарного оттенка и попросил его накрасить губы, Чу Ваньнин уже был готов сбежать, но сдержался — искусство дело тонкое. Но после… после, попросив его закинуть ногу на ногу, художник тяжело, посапывая и хрипя, опустился на колени и лизнул подъем его стопы.       Чу Ваньнин был юн, наивен, но не глуп. Он схватил вещи, кое-как оделся, выбежал на улицу, вернулся в общежитие и до утра, свернувшись клубочком, пролежал под одеялом в ужасе и прострации. Ему повезло оказаться в комнате в одиночестве — большинство абитуриентов были местными или временно расположились у родственников и друзей, а постоянные обитатели общежития разъехались на каникулы. Пару раз он выбирался в туалет, потому что его рвало желчью — есть он тем вечером не мог. С утра он, бледный, дрожащий от усталости, бессонницы и отвращения, явился на творческий экзамен, кое-как выполнил задание, сдал его одним из первых, потом наспех собрал сумку и уехал к отцу.       Там, не поздоровавшись даже с растерянным Хуайцзуем, он взлетел по ступеням наверх, в свою комнатушку. Отец что-то кричал ему вслед, но он, высунувшись, заорал сквозь слёзы: «Я не буду архитектором! Никогда! Я никогда не буду архитектором!».       Хуайцзуй даже забыл о том, что они в ссоре. Забыл он и о своих методах воспитания. Он так испугался, что неделю на цыпочках подкрадывался к комнате приёмного сына и оставлял у двери поднос с едой, которую, как ему помнилось, Чу Ваньнин любил. Курица в кисло-сладком соусе, которую он обожал? Нет. Острейшая лапша? Категорически нет, только перевод продукта. Пельмешки с десятком разных начинок, тут тебе и овощи, и рыбка — только выбирай! Снова нет. Чу Ваньнин лежал на кровати, смотрел в потолок и слушал день и ночь по кругу три песни Depeche Mode. Сдался ребенок на юаньсяо с кунжутом, в сладком соусе, которые Хуайцзуй признавал только по праздникам, но нужно же было привести Чу Ваньнина в состояние хоть какой-то вменяемости. Он пустил приёмного отца в свою увешанную плакатами и вырезками из журналов комнату, неожиданно повис у него на шее и, рыдая, сотню раз повторил одно и то же — я никогда не буду архитектором. Никогда-никогда! Хуацзуй припоминал, что плачущих детей надо обнимать, но у него не получалось.       На следующий день позвонили из академии с вопросом, не хочет ли Чу Ваньнин, во-первых, дать интервью для студенческой газеты как первый в истории абитуриент с сотней баллов за творческий экзамен, во-вторых, присоединиться к студии креативного проектирования при академии, в-третьих, написать заявление на специальную стипендию для особо одаренных студентов. Он поступил. Он поступил не потому, что взрослый мужчина лизал ему ноги. Он поступил потому, что был лучше всех.       Тот человек принёс ему извинения, и их отношения, странные, непостоянные и необъяснимые, продолжились — но больше никаких прикосновений. Просто он заносил Чу Ваньнину книги, рекомендовал фильмы, время от времени находил интересные творческие конкурсы, привёл в студенческий театр в качестве художника по декорациям — там Чу Ваньнин познакомился с Мотрой. Но его всё равно каждый раз трясло при виде потного лба и масляно блестящих глаз. И он не хотел слушать тех историй, которые рассказывал… он. Тот человек. Тот человек.       И всё же слушал. Обычно резкий, грубый и взбалмошный, заткнуть его, зажать уши он не мог, парализованный собственным липким страхом, каким-то звериным оцепенением опоссума под взглядом крупного хищника. Тот человек настаивал, чтобы Чу Ваньнин носил женские вещи — неузнаваемо женские, но в силу кроя и размера сидевшие на нём, худом и астеничном, точнее, аккуратнее, изящнее мужских.       Роза. Вирджиния. Лаура. Роза. Вирджиния. Лаура. Роза. Вирджиния. Лаура.       Одри Хорн выходит из машины: вот такое впечатление он должен был производить.       Он не понимал, почему неспособен бороться.       Он не мог ни тогда, ни впоследствии объяснить себе — почему. Быть может, думал он, есть какой-то врождённый изъян. Ведь кто оказывается в приюте? В большинстве своём не сироты, не те, чьи родители умерли — те, кого некому оказалось приютить, ненужные дети — отцы сбежали, матери не справились, родня отвернулась… Так не мог ли он унаследовать некую порочность от кого-то из родителей? Не испорчен ли он ПО ПРИРОДЕ СВОЕЙ?       Хуайцзуй время от времени любил подчёркивать, что из великого милосердия забрал его с помойки и может в любую минуту вернуть обратно.       Когда Чу Ваньнину исполнилось двадцать пять, нашёлся его родной дед, сколотивший состояние на производстве анальгетиков (других наследников не имелось), и всё окончательно встало на свои места. Деду, по прогнозам врачей, оставалось жить чуть дольше, чем он прожил после встречи с внуком, но, облегчив душу, старик завершил жизненный путь досрочно, по своей воле. Все думали, что история, рассказанная умирающим родственником, сломает Чу Ваньнина, но сам он считал, что наконец-то нашёл ответ. Всё было просто. Всё было так просто…       После этого он разъехался с Мотрой, хотя она рыдала и угрожала приковать его цепями в подвале, но он с такой ледяной уверенностью ощущал себя комком грязи, что не мог больше находиться с кем-то на одной территории.       Когда он переспал с Мо Жанем, нашлось подтверждение.       Всему.

***

      — Зачем ты тогда мне звонишь? — это был справедливый вопрос.       Особенно потому, что и теперь Чу Ваньнина трясло от одних лишь звуков его задыхающегося голоса.       — Есть места, куда не попасть без… нужных знакомств. А из этой сферы я знаю только тебя. Если ты мне не врал, конечно.       — Хочешь в клуб?       — Я очень сомневаюсь, что ты бросил обсасывать каблуки туфель и жрать лапшу с хорошо зафиксированных тел, как ты любил мне рассказывать. У тебя есть контакты. Ты можешь за меня поручиться. Как-нибудь с тобой рассчитаемся.       — О, ты так во мне уверен, это приятно. «Чёрный бамбук». Записывай адрес. Пароль — «чёрный бамбук склоняет бессмертный персик».       — Фу, гадость какая.       На том конце хрипло рассмеялись. Смех, затихая, перешёл в надсадный кашель. Чу Ваньнин слышал, как с этим мерзким звуком переплетается его собственный бешеный пульс.       — Милый мой, тебе точно не в монастырь?       — Хочу потерять те остатки невинности, которых не лишил меня ты.       — А я лишил тебя невинности? Не припомню такого. Я даже член не доставал, котик!       — Моральной! — огрызнулся архитектор. — Это, знаешь ли, не то, чего ожидаешь от педагога!

***

      Он заканчивал второй курс обучения, когда этот человек нашёл себе новую игрушку и, кажется, получил от неё — от него — больше благодарности за покровительство.       Чу Ваньнин помнил пьянящее чувство облегчения, когда увидел — быстрое прикосновение к плечу, масляный взгляд, хищную улыбку, но адресатом был какой-то другой мальчик.       Всё закончилось.

***

      — Скажешь, что Четвёртый Князь за тебя поручился, — снова раздался кашель. — Если возникнут сомнения, пусть мне позвонят. Я как-никак их экс-председатель. Я… больше не выхожу из дома. Здоровье не позволяет. И тебе не нужно на меня смотреть. Тебя и десять лет назад мутило от отвращения при виде меня. Сейчас я даже не похож на человека.       — В тебе, наверное, теперь килограммов триста?       — Если хочешь мне отплатить за доброту — носи каблуки, — его собеседник проигнорировал язвительный вопрос. — Если ты этого не сделаешь, я не узнаю. Но я любил смотреть на твои ноги. Ты… ты же знаешь, что я… хотел только смотреть. Я бы ничего не сделал. Я десять лет хотел тебе это сказать, моя Вирджиния. Ты был слишком невинен, а я не могу покушаться на ангелов. И не властны ни ангелы райских полей… ах, чёрт! В тебе было столько чистоты… ты был как лучик лунного света, такой недостижимый, такой недоступный, будто никакая грязь не могла к тебе прилипнуть, хоть изваляй тебя в ней с ног до головы. Я извалял бы тебя в грязи, но как я мог, ведь ты… — сиплый голос в трубке дрогнул. — Ты был самым красивым мальчиком на свете. Ты был…       — Не надо.       — Ты был самым красивым мальчиком на свете.       Чу Ваньнин, сбросив звонок, медленно опустился на пол и закрыл лицо руками.       Он же… он же сам не такой, да?

***

      В «Чёрном бамбуке» оказалось очень мило.       — Папа за тебя поручился, а он врать не будет. Но ничего толком про тебя не рассказал. Хотя я, наверное, понимаю. Ты один из его… ничего же? Ты же знаешь, что вас много? Его babygirls?       Чу Ваньнин кивнул. Молодой человек, сидевший напротив него, был молодой и значительно облагороженной версией Четвёртого Князя — стройнее, опрятнее, с копной обесцвеченных волос. Черты у него были грубые и тяжёлые, но в силу молодости и ухоженности казались скорее чувственными, чем пугающими. Одет он был очень просто — футболка, джинсы, стоптанные кеды Converse. Архитектор как-то не так представлял себе организатора БДСМ-клуба. Само помещение тоже с чем-то «таким» не ассоциировалось — белые стены, стильная чёрная мебель, голубые и красные светильники, гипсовые копии античных статуй, для антуража одетые в маски и ошейники. Интерьер Чу Ваньнину понравился — сдержанно, со вкусом.       И он признал, что действительно был в курсе других увлечений Четвёртого Князя. Он так долго скрывал эту позорную историю, что оказалось легко и приятно разделить её с кем-то ещё.       — Мать с ним из-за этого развелась, но… ладно, тебе это знать необязательно. Но про тебя он часто вспоминал. Говорил, ты особенный. Я вас всех вычислил, считай, жизнь на это положил, кроме тебя, и, стало быть, ты и есть Вирджиния…       — Я.       — Какой у тебя опыт? — он подался вперёд, как HR на собеседовании; впрочем, такова была и его профессия, и характер, и призвание. — Имей в виду, мы здесь всякое дерьмо не практикуем. Здесь всё строго по согласию, всё конфиденциально, никакого члено… хихик, членовредительства, чтоб всё чинно-благородно. И никаких малолеток. Это заведение респектабельное, и с улицы сюда не попасть. Я тебе инструктаж по технике безопасности проведу, подписи поставишь в пяти местах… И имей в виду ещё, любая жалоба — я ведь не посмотрю, чей ты протеже. Так опыт-то у тебя какой?       — Да никакого, честно говоря, я… дилетант, — Чу Ваньнин смутился.       Как говорится, где взять опыт, если везде берут только с опытом?       — А что тебе нравится? Ну, доминировать или… подчиняться.       — Я не знаю, я никогда ничего подобного не пробовал.       — А к чему тянет? — продолжал расспрашивать его организатор. — Обычно люди примерно представляют… чего хотят. Есть же у тебя какие-нибудь фантазии? Боль? Порка? Медсестры? Удушения? Шея у тебя хороша, я бы душу отдал за такую шею. Одно удовольствие душить!       Чу Ваньнин безотчетно прикоснулся к своей шее, где ещё еле заметно темнели оставленные Мо Жанем синяки.       — Я… если честно, наверное, я пришел не по адресу. Я просто хотел… испытать что-то новое, — он попытался встать, но собеседник просто положил руку ему на плечо и заставил снова опуститься в кресло с чёрно-белой обивкой.       — Я тебя не отпущу. Ты слишком хорош. Отца я ненавижу, но очень понимаю. Эти скулы… ты удалял комочки Биша?       — У меня… я не приемлю хирургических вмешательств во внешность. Слушай, я… пойду. Мне кажется, я зря…       — Ну-ка стой! — сын Четвёртого Князя вцепился в его рукав, а второй рукой повернул монитор. — Пройди тест «Какой ты пельмень»!       — И чем это поможет?!       — У нас появится хоть какая-то определённость! Начнём с того, какой ты пельмень, а там и с остальным решим. Ладно, давай так… раз уж речь зашла о пельменях… опиши, как ты лепишь пельмени.       «Что здесь, мать вашу, творится!» — внутренне взвыл Чу Ваньнин. Он, знаете ли, шёл к мускулистым юношам в кожаных портупеях, а не на стресс-собеседование.       — Да я не пельмень и не леплю пельмени, я вообще не умею готовить.       — Так вот почему ты такой стройный!       — Нет, есть я люблю! — возразил Чу Ваньнин.       — Да как ты умудряешься тогда… Ой, вот! Вот!!! — заорал организатор. — Любишь, значит, на все готовенькое? Когда за тобой ухаживают, обхаживают тебя, когда тебе не приходится ничего делать самому?       — Ну, у меня руководящая должность, и я… — впрочем, в тех словах имелось рациональное зерно.       — А у нас большинство таких — на руководящих должностях. Только хоть убей, не вижу я в тебе нижнего, даже... power bottom? Не разберу. Ты такой… ты такой… как лезвие меча, как удар хлыста… На тебя смотришь — и хочется у твоих ног гавкать.       Чу Ваньнину стало смешно.       — А ты погавкай.       — О да, о да, — организатор с удовлетворённым видом откинулся в кресле назад. — Вот такой ты. Эдакая холодная стерва, как эта… «Основной инстинкт» смотрел? Вот как эта.       — Шэрон Стоун? Я?!       Ну спасибо, теперь хотя бы не Вирджиния Клемм. Это, конечно, прогресс и рост.       — Я не знаю, что ты такое. Но ты должен быть здесь. Ты… ты из таких. Ты из наших.       — Из извращенцев?       — Ничто не извращение, если все согласны, — он потыкал по клавиатуре и вывел на печать десяток бланков. — Подпиши здесь и здесь.       Чу Ваньнин опешил. Куда только не проникла бессердечная бюрократия!       — Как много нужно подписать бумаг, чтобы бить кого-то плёткой…       — Нет, это — для того, чтобы к нам попасть, — строго сказал сын Четвёртого Князя. — Для верхних есть отдельная документация. Вот, в розовой папке.

***

      А дальше все пошло своим чередом.       Отношения между Мо Жанем и Сюэ Мэном ужасно испортились. В ситуацию вмешался школьный психолог, потому что мальчики подрались, как бешеные звери, прямо в спортзале. За Мо Жанем водились такие грехи, но увалень Сюэ Мэн, с головой погружённый в учёбу?! Оба жёстко отказались посещать занятия со школьным психологом. Драться перестали, договорившись только ругаться, но Мо Жань на «псину помоечную» отвечал так колко, что кузен слишком сильно переживал из-за его слов. Сюэ Чжэнъюн, спустя год попыток их помирить, подыскал Мо Жаню колледж и языковые курсы в США.       Сюэ Мэн пришёл в такую ярость, что перестал разговаривать с родителями и до конца школы перебрасывался с ними парой слов в неделю. В университет он поступил с фантастическими результатами вступительных экзаменов, съехал на квартиру (на деле это был жуткого вида сквот, зато бесплатно) к каким-то новым друзьям, таким же отчаянным «ботаникам», и с первого курса начал подрабатывать. Общение с семьёй он свёл до минимума, чем разбил сердце госпоже Ван, которая, кажется, прорыдала весь этот его первый курс. Особенно из-за того, что дитятко живёт в халупе без горячего водоснабжения (холодного там тоже не было, о чём она не знала). В конце учебного года хаотичными подработками (но исключительно по специальности) в сочетании с дикими учебными нагрузками, не зная меры ни в чём, он успешно довёл себя до какой-то особо повышенной стипендии и нервного срыва, после чего кое-как восстановил общение с родителями. Но всем троим было тяжело: этот год вылепил из Сюэ Мэна совершенно другого, чужого им человека. На втором курсе он обошёл всех конкурентов в конкурсе на стажировку в «Бэйдоу» и в профессиональном плане моментально сросся с обожаемым Учителем нервными клетками до неразделимости.       Мо Жань ограничивался односложными ответами и благодарностями, но так ни разу и не прилетел домой на каникулы, так что дядюшка и тетушка о его приключениях ничего не знали.       Сюэ Чжэнъюн ушёл из «Бэйдоу», правда, оставив за собой работу над крупными проектами, но не из-за случившегося — а потому, что задумал создать «китайский Баухаус». Сюэ Мэн ПРЕЗИРАЛ Академию Сышэн и переводиться не согласился.       Чу Ваньнин, освоившись в «Чёрном бамбуке», немного отошёл от пережитого и обнаружил, что к подросткам его вообще-то и не тянет. Его вообще ни к кому не тянуло, но всех тянуло к нему, и на своих правилах он уступал. Он стал больше преподавать то тут, то там, переехал на виллу «Алый лотос», ввязался в историю с «Костяными бабочками», оброс святыми апостолами в лице Ши Мэй и Сюэ Мэна, построил Фонду «Хайтан» безумной конструкции выставочный центр, получил медаль Алвара Аалто за этот самый центр ещё до его открытия и, в общем-то, пытался считать себя почти счастливым человеком.       В сентябре 2010 года умер Четвёртый Князь. Он действительно давно не выходил из дома, а к нему никто не заглядывал проведать, так что нашли его основательно… разложившимся — соседи пожаловались на дурной запах. Чу Ваньнин пришёл на церемонию прощания, принёс цветы. Женщина в годах, видимо, бывшая жена Четвёртого Князя, вгляделась в его лицо и молча отвесила пощёчину. Потом Чу Ваньнину передали конверт и несколько набросков — некоторые были нарисованы по памяти, в таком похабном виде он не позировал. У бумаги был трупный запах. Он торжественно сжёг рисунки и письмо, не читая.       Сын Четвёртого Князя сдержал обещание и спустя полгода внёс его в чёрный список клуба, но оставались интересные места за пределами города, а слава Чу Ваньнина и здесь шла впереди него — и добрая, и дурная.