Период полураспада.

Его круглые глаза отражают тот примерный пиздец, который может произойти сразу, как только маленькая детская ножка переступит порог их хором — Арсений серьёзно задумывается об этом только сейчас, когда сопящий комочек свернулся у него на коленках, сжав ладонью мятые тёплые спортивки. Он и так извёл своим долгим отсутствием всех ребят, а теперь ещё и ребёнка притащил с собой. Понимает же, что не потянут, ведь и так концы с концами сводят, но человеческое «что-то» осталось в нём, будь то проклято, и Попов банально не смог устоять перед этой картиной. Он пытается придумать хотя бы одно нормальное оправдание своим действиям, но в голову не лезет абсолютно ничего— лишь чувствуются мощные удары пульса, что увеличивается от боли в ноге и руке. Из окна автомобиля, поставленного на автопилот, Попов видит у входа нервно смолящего сигаретой Пашу — с растрёпанными волосами, в барном фартуке и таким напряжением вокруг, что оно чувствуется аж за пару метров из машины. Тот нервно оборачивается по сторонам, словно до этого был сильно напуган, а теперь дёргается на каждый шорох, пытаясь понять по чью душу пришли. Арсений по его душу пришёл, стыдливо опуская глаза. Что-то подсказывает, что сейчас будет ой как не сладко — то ли ноющие конечности, то ли стеклянные глаза Воли, поблëскивающие под светом неоновой ярко-розовой подсветки наводят на не самые приятные мысли. Ещё, возможно, Арсений задумывается об этом из-за того, что жизнь его — сплошной цикл, который никогда не прекращается. И то, что происходит сейчас — очередной повтор, случившийся однажды когда-то там,а когда именно — уже и вспомнить не сможет. —Выходи за мной, с той стороны дорога, —сиплым от долгого молчания выдавливает из себя он, прикладывая ладонь к терминалу для оплаты. Разбудить ребёнка не составило труда — всего лишь стоило начать шевелиться. —Хорошо... Экран на панели управления загорается зелёным, пиликая мерзким звуком прошедшей оплаты, и Арсений открывает дверь, сначала вылезая сам, а затем выпуская и мальчика, придерживая ему тяжёлую дверь машины. Маленькая ручка вновь берётся, и лицо освежает прохладным ночным ветром, гуляющим между узких улиц. Где-то недалеко от них громко играет музыка и шумно разговаривает компания ошибок природы, судя по скрипящим механикой ноткам в голосах. Арсений не останавливается перед Пашей, а идёт сразу в бар. Слыша, как дверь хлопнула второй раз, салютует крепким мужикам, что потягивают пиво за барной стойкой, и ведёт мальчика до подсобки, спускаясь вместе с ним по лестнице и наконец-то добираясь до своей берлоги— двухэтажной, со стенами в стиле гранж, то есть без обоев и с голыми рыжими кирпичами, а-ля «живём не на помойке, а просто стилёвые ребята», с мириадой труб под потолком и вполне себе миленьким букетиком ромашек в вазе посреди стола — Ире притащили. —А кто этот дядя? —со страхом спрашивает Поëбыш, оборачиваясь назад и сильнее сжимая ладонь своего путеводителя. —Это Пашка, —тихо, едва ли не шёпотом, отвечает Арсений, великолепно понимая что именно сейчас будет происходить. —Посиди пока на диване, я сейчас подойду. Мультики там включи, ещё что-нибудь. Пульт где-то между подушек должен валяться, если на столике нет. За попыткой вымученной улыбкой успокоить переживающего ребёнка, Арсений не сразу понимает, как его грубо хватают за локоть и тащат в сторону ванной, хлопая дверью, чтоб отгородиться от посторонних глаз. И прозревает он лишь в тот момент, когда Воля встряхивает его костлявую тушку, прижимая за ворот толстовки к стенке, через глаза заглядывая внутрь в попытке рассмотреть хоть какие извилины. Странно, но зачатков мозга не обнаружено. Также, как и совести. —Где тебя носило весь день? Я почти начал обзванивать морги, чтоб Арсюшеньку найти. А где же Арсюшенька шлялся? Где, блять?! И на каждое слово хорошенько встряхивает своего биомальчика, пытаясь разворотить мозговую кору. —У твоей системы связь не ловит в закрытых помещениях, поработай над этим. Его снова встряхивают, словно тряпичную куклу, и всё это ради того, чтоб получить конкретный ответ на конкретный вопрос. —А ещё я бы не отказался от фонарика в руке или глазу. Желательно мощного, чтоб на большую площадь светил. Сможешь сделать? Непробиваемость Арсения каждый раз поражает Пашу. Ему ни разу за все годы их знакомства не удавалось переубедить и тем более уж пошатнуть в попытках переступить через себя и свои принципы. Поэтому уступает каждый раз Воля. Даже сейчас тяжело выдыхая, встряхивая ладони и отходя на пару метров. Арсений обсуждать произошедшее не хочет — оно сразу понятно. —Так где? —снова пытается подступиться. В ответ лишь глаза закатываются так, что комната начинает рябить. Они молчат пару секунд, рассматривая друг друга — Паша на наличие ссадин и попыток узнать нужна ли первая медицинская, Арсений же просто потому что нужно на чём-то словиться и перестать загружаться. —Попал в не очень хорошие руки мужика, на которого заказывали. Он... ну, скажем, немного с ебанцой, раз решил у себя в подвале подержать, пока я не сдамся. И хлопают глазами друг на друга, будто до этого не были готовы подраться, словно ничего шокирующего не произошло и словно Воля не сидел на очке всё это время — с самого утра, как Попов ушёл пить пиво на фуд-корт и работать, оставить после своего ухода лишь завтрак на три порции и вымытую посуду на сушилке. —Хорошо. Ладно. А это-то, блять, кто? —указывает рукой на дверь, за которой в зале сидит ребёнок. —Будет жить со мной. И это не обсуждается. —Попов, мы четыре пасти не можем прокормить, зачем нам ещё один? —Значит буду брать больше заказов, чтоб ты купался в деньгах, —рычит Арсений, которому тупо жалко мальчика. Паша вновь смотрит этим своим мерзким взглядом — таким пронзительным и сожалеющим, будто мать на ребёнка-идиота, осознавая всю сложность воспитания и обосновывая странные выкидоны. Опять же: против решения Попова — себе дороже, и стоит просто принять его очередной заёб, смирившись с поражением, что у Паши великолепно получается. В который раз. Он смотрит так, словно рано или поздно это закончится. Закончится же, он верит и знает. Только Арсений думает то же самое, но без хеппи энда — у него все умрут, их поглотит радиация или головы сдавит магнитными бурями. И пока у Паши всё заканчивается свадьбой с Ляйсан и здоровыми детьми где-то подальше от городской суматохи — в лесу, в небольшом домике, полном любви и тепла; у Арсения же отрывается тромб от нагрузки, он задыхается от повышенного уровня углекислого газа на улице или его пыряют ножом в подворотне, ведь кому-то очень сильно понадобилась почка — пусть даже и не здоровая. Они оба знают, что каждый думает о будущем. И ни один не смеет осуждать другого, ведь закалены так: Паше помогает сохранять оптимизм любимое дело и родной человек рядом, а Арсению... —Горе ты моё луковое, —несильно сжимает плечо в попытках приободрить. —Пойдём, тебе протезы обработать надо. ...а Арсений даже не рад очередному прожитому дню. Он до сих пор не привык открывать глаза каждое утро и всё надеется на то, что, перепив, рано или поздно захлебнётся в собственной рвоте. По телу сразу же начинают бежать мурашки, стоит раздеться до трусов и сесть в заржавевший в некоторых местах поддон душевой кабины — сколько не мой, а столетний налёт совсем не уходит из-за жёсткой воды. Подобные процедуры проводятся достаточно давно, чтоб привыкнуть к ним, но Арсений всё равно каждый раз волнуется, как в первый, понимая, что к боли он так и не привык. Ему хочется быть вполне себе обычным человеком, страдающим от зубной или головной боли, а не гибридом, помесью всего, чего только можно, и чтоб это всё обязательно стонало, горбилось, ныло, источало боль в радиусе пяти километров от себя. Он только сейчас грустно улыбается, осознавая, что на органы его не продать, полезного ничего не вычленить, от того тот мужик и отпустил — из жалости. Он ненавидит эти идеально-белые стены, обработанные хлоркой с примесью спирта. Ненавидит каждый раз выбираться из своей тёплой толстовки, трепетно складывая ту на тумбочку, и тяжело выдыхать перед зеркалом. Ненавидит собирать косы резинкой в высокий пучок, лишь бы не мыть потом голову. Ненавидит всю эту процедуру подготовки и своей страх от предстоящей боли, каждый раз обещая себе не издавать ни звука, будто всего лишь пальчик ушиб. Ненавидит педантичность Паши, ненавидит Пашин заёб на санитарии и любовь к отсутствию микробов даже на ободке унитаза — он спирт канистрами закупает, лишь бы ходить и с пульверизатора постоянно всё опрыскивать. Ненавидит и самого Пашу, когда тот поворачивается к нему в белых латексных перчатках и с отвёрткой в руках — сраный Джек Потрошитель. —Готов? —шепчет Воля, поднимая свои орехового цвета глаза на него. —Да. Нет.  Сдерживается, чтоб не уткнуться в ноги и не начать позорно скулить побитой собакой. —Болит? Всё в порядке. Бог болел и нам велел. У кошечки болело, у собачки переболело, у обезьянки отвалилось, а у Арсюши хуй в трубочки складывается всякий раз, как он думает о том, какой же Паша на самом деле жестокий. —Сейчас сдохну от боли, —честно признаëт он, локтями опираясь на поддон душевой кабины — хоть бы от его попыток сдержаться лопнуло стекло на дверях, рассыпалось мелкими кусочками по всей ванной и перерезало ему сонную артерию. Рядом с ногой стоит набор разнообразных отвёрток, и Арсению хочется, чтоб Паша каждую из них воткнул ему в бедро. Надеется, что таким образом будет болеть меньше, только «меньше» в отношении его может приравниваться максимум к извилинам, с трудом функционирующим в его сгнившей черепной коробке. —В этом деле главное не торопиться и чувствовать пациента. Вот мы с тобой достаточно долго знакомы, но я всё равно тебя не понимаю, как бы не пытался. Но, признаться честно, иногда ты, словно разглядев это, позволяешь узнать тебя лучше. Награждаешь, так сказать. Арсеньевское клокотание а-ля смех сменяется утробным мычанием и попытками зацепиться за дверцу душевой кабины, лишь бы не помереть на ровном сердце. Он мечтает стать грудой металлолома, набором винтиков, конструкцией с чипами, лишь бы каждую неделю после физической нагрузки не проходить снова и снова семь кругов ада, пытаясь кому-то там что-то там доказать. Доказывать бесполезно, абсолютно всем на него поебать. Все эти попытки отвлечь и быстро сделать дело никогда на него не работали — Попову больно невыносимо и он в голос орёт, сжимая дрожащей правой рукой порожек поддона. Ногами, которыми мотает из стороны в сторону, то и дело задевает ящик с инструментами, бутыльки с моющими, Эдовы скомканные носки. Даже вспоминает Отче Наш, начиная бездумно, по инерции, бормотать то, пока Паша всё ковыряется и ковыряется в попытках открутить четыре маленьких винтика — так сказать: его последние нервные клетки. Они прекрасно знают, что можно обойтись без шурупов и отвёрток. Знают, что технологии настолько ушли вперёд, что теперь можно сделать такой протез, который будет почти не отличим от настоящей руки. Знают, что подобное развлечение стоит бешеных денег, а у них их попросту нет — потому у Попова протез устаревшей модели, с восьмью чипами, лагающий и держащийся на божьем слове— он крепится с помощью панели на лопатке, а та в свою очередь на шурупах крепко сидит в выемке для этой лопатки, ведь часть кости у выродка киберинженерии давно сгнила и удалена. А ещё они знают, что Паша самоучка, у него окончен медицинский институт и его выгнали со второго курса кибернетики, и знаний, ну мягко говоря, не хватает: поэтому протез гиперактивного Арсения держится на винтиках. Они, естественно, пробовали бандажную систему, даже пытались носить трицепсную манжету, но от них у Попова остались шрамы с вмятинами, ведь изначально было дискомфортно. Пот крупными каплями бежит по его лицу и телу, когда Паша обрабатывает кровавые мозоли, прятавшиеся под протезами. Лопает те и крепит протез обратно, прося Попова как-нибудь перевернуться на бок. Арсений переворачивается и в два раза громче орёт, когда Паша снимает панель с лопатки, промывая и обрабатывая уже её. Заливает своим ебучим спиртом всё, что видит — микробы не то, что умирают, они даже не думают появляться у них в доме, не цепляясь к ним даже на улице. —Постарайся в следующий раз быть осторожней, когда будешь взламывать базы. Я не выдержу ещё раз тебя обрабатывать, когда ты просто побегал, —его голос хриплый, успокаивающий, такой родной, что Попов готов вот-вот уверовать. Но идея Иисуса-спасителя отпадает сразу, как только Паша крепит панель обратно, прекрасно зная, что у его подопытного выкатываются глаза от боли, просвечивают костяшки на пальцах рук через тонкую кожу и идёт кровь из носа от давления. Крови много, не только из носа: она на стенах душевой кабины, на дверях, на Пашиной футболке, на полу и отвёртке. Выглядит это всё так, будто Арсению не облегчали жизнь, а пытались лишить той, разделывая как свинью. —Да мне и без того пиздецки больно, даже когда я не бегаю, —не плачет, просто слёзы сами по себе выкатываются из глаз и нос закладывает. —Я сейчас тебе обезболивающее вколю и спать заваливайся. Есть не будешь? Молчание — знак отрицания. Красные перчатки выкидываются в урну, укол которола ставится в напряжённую ягодицу. Боль от короткой иголки не ощущается за плывущей перед глазами плиткой. Его штормит из стороны в сторону, ноги то и дело подкашиваются, ватные диски крепко прижаты к ноздрям. Внутри завязывается крепкий узел, постепенно поднимающийся и остающийся в горле. Нужно уснуть как можно быстрее, чтоб обезбол не перестал действовать раньше, чем дойдёт до болячки, ведь у него уже иммунитет на все препараты, которые, чтоб достать, нужно либо мать родную продать, либо родиться с золотой ложкой в жопе. Ноги на автомате несут Арсения до кухни, прямо к кувшину с кипячёной водой — вот их уровень защиты от бактерий. И Паша с сожалением смотрит на то, как вода быстро исчезает из кувшина, как стекает по голой груди, смешиваясь с каплями крови под носом, и как Арс в конце концов закашливается, опираясь правым локтем на столешницу, пытаясь прийти в себя и не свалиться на холодный бетон пола. Он бережно вытирает его лицо, выкидывает окровавленные ватные диски, помогает снять резинку с собранных в пучок кос, чтоб болтались сами по себе. Придерживает за талию, пока поднимаются по лестнице, и Арсений блякает одними губами, видя свернувшийся комок одеяла. И вот, как в тех самых анекдотах, в которых муж приходит во время плотских утех жены с любовником, они стоят, словно прикованные, и даже не находят нужных слов: комок дрожит и всхлипывает. Паша понимает, что не может даже коснуться одеяла. И Арсений садится на кровать, оголяя заплаканное детское личико. —Что тебя расстроило? —шепчет измученно, шепчет с трудом, шепчет и хочет, чтоб всё это прекратилось. —Он-нь т-т-тебя бил? —со страхом смотрит ребёнок, не отпуская одеяло. Смотрит не на Арсения, а на Пашу, округлив глаза так, что тоненькие светлые брови взлетают прямо к растрёпанной вьющейся чёлке. —Это называется лечение, —шепчет Арсений, ложась напротив. Сдерживается, чтоб не застонать, ведь позвоночник резко выпрямляется, а конечности немеют. Опыт работы с детьми у него есть, но тот настолько мизерный, что ни на одну группу коррекционного класса не наберётся. Смотрит на лежащего под его тёплым одеялом ребёнка так, словно видит его впервые, и попросту не знает, что делать дальше. Паша сидит на краю кровати, тоже внимательно рассматривая подкидыша, пытаясь коллективным с Арсением разумом понять где они свернули не туда. Стоит Паше начать подталкивать под маленькое тельце большое одеяло, чтоб было теплее, Поёбыш начинает скулить, пугая тем самым двух взрослых лбов, втрое больше его самого. Его маленькие ножки барабанят по старому матрасу, из-за чего ржавые пружины скрипят, хрупкие ручки крепко сжимают одеяло, губы шелестят о том, что ему страшно. —Чего ты боишься? Темноты? Есть хочешь? Холодно? —громким шёпотом расспрашивает Попов, совсем теряясь среди стоящем шорохе постельного белья и детских всхлипов, от которых глаза с трудом не дёргаются. —Он-н-н... Арсений моментально поворачивает голову на Пашу, хлопающего глазами, прямо как рыба, выброшенная на берег волнами бушующего океана. Хотя из них двоих склизкий и вонючий один Арсений. —Что такое? Что он? —Он похож на х-хозяина... —скулит ребёнок, выгибая свои брови домиком, когда глаза Попова открываются во всю ширь. Как бороться с подобным в вузе не учили, и у Арсения ни одной идеи в голове не возникает от усталости. Он смотрит на Волю, как на новое чудо света, чуть ли не дотягиваясь до него рукой, словно тот может быть не настоящим — на какой стадии находятся технологии они уже давно не следят, ведь понимают, что попросту не смогут переварить всё происходящее и впитать действительность. Знают лишь о том, что они находятся в самом уязвимом положении — и это максимум их знаний. —Здесь нет ничего страшного. Тебе никто не навредит. Антон показывает пальчиком на Пашу, и Попов вообще ничего не понимает. —Ты боишься меня? —удивляется тот. Мальчик кивает, и Паша тут же куда-то убегает, оставляя парней вдвоём. —Здесь тебе ничего не угрожает и никто бить тебя не будет, —шепчет, двигая мальчика ближе к себе и поднимая ручку, на которой заметил синяк. —Это же он тебе оставил его, —констатирует, и малыш кивает. —Поверь, у нас здесь бывает довольно весело. Пашка — что-то типа отвергнутого обществом гения. А ещё есть Ира, она готовит вкусно и поддерживает чистоту в нашей халупе. А ещё есть Эд, он тоже классный. У него такие татуировки чëрные, я тебе потом фломастеры куплю и разрешу раскрасить их, —хихикает на оттопыренное ушко, кусая за плечо, из-за чего мальчик начинает смеяться, забыв про слёзы и страх. —Поэтому не бойся и спи. А то, что ты, возможно, слышал... прости. Я действительно хочу уберечь тебя хотя бы тебя от говна, которое происходит вокруг, но себя уже спасти не смогу. Просто... бывают разные ситуации. Когда кому-то больно, ты обязательно услышишь крик, и это нормально. Ещё бывают крики от радости. Считай, что Паша сказал мне что-то очень хорошее, чему я был рад. —Что сказал? —Что сказал Паша? Что ты очень забавный. У тебя такие завитульки на волосках классные. Мы посмеялись с этого. И машина на футболке у тебя тоже очень крутая. Нам такие нравятся, мы рады, когда видим что-нибудь подобное, —пытается зацепиться за что угодно, лишь бы просто отвлечь, перенять всё внимание на себя, заманить в эту ловушку розовых облаков и радости с пушистыми единорогами. А у самого сердце не бьётся, а колотится о рёбра, и всё из-за участившегося пульса от невероятной боли. Терпит из последних сил, видя, как расплывается улыбка на мальчишечьем лице. —Хочешь, я куплю тебе машину? —с азартом вдруг предлагает Поёбыш. —Ну это уже, наверное, больше по моей части. Завтра сходим в детский магазин, тебе нужно купить всякого. И машину тоже купим. Только не настоящую, а игрушечную. Договорились? —Ой... Паша возвращается с забавным ночником, похожим на кнопку от ядерного реактора, только с лампочкой вместо кнопки. Разрывной светильник включается, и комната освещается приятным оранжеватым светом, явно удивляя мальчика. Тот, совсем забыв о слезах без повода, встаёт на ноги и сам нажимает на кнопку — свет гаснет. Нажимает снова и улыбается широко, когда кнопка снова загорается. Казалось бы, такая мелочь этот ваш прямой путь до ядерного гриба и вымирания всего человечества, но именно геноцид с лампочкой успокаивает пиздюка, а после и тишина в комнате вводит в сон всех троих, вынудив просто отрубиться с разными отражениями усталости на лицах.

***

—Сколько тебе лет? —подкуривая, сидя на подоконнике, спрашивает Попов. Он тянет свой горький кофе, закусывает сублимацией шоколада, и после смеётся носом, смотря на то, как мальчик качает ножками, жуя взбитые с молоком яйца. —Фесть, —с набитым ртом отвечает малыш. —Как ты вообще появился у него? —Меня не существует, —пожимает плечами. —А можно мне тоже?.. —Что? —Ну...Чай?.. —А, ебать. Ягодный есть, будешь? —мальчик кивает, и Арсений прохрамывает к гарнитуру. —В каком смысле «тебя не существует»? Ты разве не его брат? —Я — его хорошие воспоминания. Очень интересно, но очень непонятно. Это своеобразная игра или Антон в край ебанулся, решив воспитать из ребёнка хуй пойми что, да ещё и с синдромом самозванца? —То есть как?.. —Ам... Ну... У меня есть сфера, я должен её охранять. И в этой сфере всё хорошее. И я тоже часть хорошего, иначе бы сфера не могла существовать без меня. Наверное, стоит поинтересоваться у Паши как именно подобное работает — тот более-менее продвинутый в этих ваших попках-жопках, а они так, выродки мезозойского периода с Ирой и Эдом. Ну, может, Ира ещё что-то молодёжное знает вроде транс-переходов и слова «кринж», но не более. И Ира же одна из немногих, кто просыпается в их колхозе, выползая из своей норы: трёт левый глаз в попытках раздуплиться, явно нехотя передвигает ноги, медленно спускаясь по ступенькам, и в целом отражает типичного человека, который не понимает смысла своего существования и цели для открывания глаз по утрам. —Приве-е-ет, —сонно улыбается она. —А кто здесь такой маленький? Меня Ирой зовут. А ты у нас кто? Она точно удивлена, но не сказать, что прям сильно — так, лёгкое непонимание, что довольно удивительно для впечатлительной дамы — настолько, что даже Арсений впечатляется с её реакции, выдыхая дым от вонючих сигарет прямо в вентиляцию сбоку от себя. —Привет. Я Поëбыш. От такого ахуевает даже Арс, у которого сигарета выпала изо рта на бетонированный пол. Они переглядываются с Ирой, и парень пожимает плечами, ведь думал, что пупс в состоянии представиться нормально. —Антон он, —поправляет Попов, беря коня за узду, автомат за магазин и гея за хуй. —Я вам тут приготовил, ешь. —Сам бы лучше поел, и так на тебя без слëз не взглянуть. Её слова как детский лепет: Арсений отрицает всё, что не вписывается в его картину мировоззрения. И да, Ира тоже не вписывается в это рамки ни по одному параметру, но он ей не скажет об этом, чтоб не обидеть сильно ранимых. Он лишь огладывает девушку с ног до головы, своим холодным взглядом примечает след на левой руке, отпечатавшийся от подушки, и на секунду радуется тому, что у него такого никогда не будет — руки-то нет, а спит в основном он именно на левой стороне. —Арс, а чего он здесь? И надолго ли? —не сказать, что спрашивает она это с претензией, но что-то такое явно чувствуется. Это не неприязнь, не протест и не отвращение — наверное, сама понимает в каком шатком и зависимом положении они находятся, чтоб взять вот так и с бухты-барахты притащить пиздюка. У них здесь не фонд помощи бездомным детям. —Да так, поебать чисто, —Кузнецова цокает, парень усмехается. —Надолго, да. Навсегда. Ире всегда было сложно понимать эмоции по спокойному лицу Арсения, особенно, когда те вот такие: то ли саркастические, то ли с абсолютно серьёзными намерениями. И даже сейчас она выгибает бровь, смотря на него, как на конченного придурка, едва ли пальцем у виска не крутя. —Я сейчас не прикалываюсь. Поёбыш, собирайся. А сам он убегает, перед этим чиркнув спичкой рядом с фитилём пороховой бочки— искорка начала разгораться. Устраивать скандал не очень хочется, да ещё и при ребёнке, да ещё и с самого утра, да ещё и с Ирой, от истерик которой обычно выгорает весь легион, но он сделал своё подлое дело. И нет, угнетений совести совершенно не чувствует. —Пизда, блять. Попов! А Попова и след простыл.

***

—Я позвал тебя, чтоб заняться разработкой костюма, и ты мне нужен как живой экзоскелет. Это будет недолго, не переживай, можешь даже сам поучаствовать в создании дизайна. И после этого ни слова. Время тянется настолько медленно, что глаза начинают невольно слипаться, голову тянуть вбок. Он сидит здесь час третий, причём сидит — в прямом смысле, до переносного дойдёт лишь тогда, когда тело сменит положение. И Антон, как Арсению понимается, хозяин так себе — ни чай не предложил, ни кофе, ни даже поесть или тёплый плед, ведь в кабинете довольно прохладно и хочется накрыть худые ножки хоть чем-нибудь тёплым. Он просто смотрит на сосредоточенное лицо напротив, даже не пытаясь понять, чем Антон занимается. Видит, что чем-то серьёзным и ответственным, потому не лезет. И от этого молчания уже, если честно, начинает звенеть в ушах, но Арсению не приходит в голову ничего гениального, кроме того как начать трахать мозг: идея крайне сомнительная, ведь на разговоры его не тянет из-за утомлённости от походов по магазинам с Поёбышем и того, как его из этого магазина потом вытаскивали, заломав руки, люди Антона. Сама мысль о том, что Шастун затевает что-то противозаконное, не даёт покоя, и Попов мается, даже не пытаясь узнать что именно — наверное, как игрушку для битья будут использовать, ведь это здесь распространенно, а он как раз подходит под человека того типа, которого можно пиздить наотмашь. —Класс, блять,—вдруг решает подать голос, выводя и себя из транса сонной неги, и Антона из его сосредоточения. —Слушай, а может ты другого мальчика себе найдешь? Ну просто я думал, что буду хоть чем-то заниматься в разработке этой хуйни, а по факту просто целый день тиктоки на бесплатном интернете смотрю и... —Интернет не бесплатный, я за него плачу, —спокойно, тихо, вновь возвращаясь к своим делам, отвечает Антон. —Да мне похуй. Позови, когда всё будет готово, чтоб я въебал этот первый и последний бой и больше никогда не выходил на арену, потому что ты разочаруешься во мне, договорились? Я погнал, у меня дела есть. —Ты хочешь заниматься разработкой дизайна? —тихо спрашивает Антон, наконец-то отрываясь от мелких чипов и поднимая на него свои уставшие глаза. —Почему сразу не сказал? —Да потому что это никому, нахуй, не интересно, кроме меня, —выплёвывает Арсений, нахмурив брови, из-за чего между них пролегает глубокая складочка. —Мне интересно. Сможешь сам набросать что ты хочешь или лучше робота позвать? Сможете вместе в 3д спроектировать всё так, как хочется тебе. —Ничего я не хочу. Забей. Антон молчит недолго, явно пытаясь понять от чего прошла такая резкая смена настроения, но лишь дёргает уголком губ и выдыхает со смешком. —Я позову. Как будешь готов, сразу на лоб ему тыкни и в приложение зайди. Хочешь ещё что-нибудь? Сделать тебе вкусный чай? Антон поднимается на ноги всё с той же улыбкой, щёлкая пальцами. На звук сразу прилетает модель АШ-1703, маленький белый робот продолговатой формы, и по указу встаёт рядом с Арсением. —Я буду на кухне. Захочешь поиграть в начальника — можешь занять стол, я не против. Оставшись один, Арсений неловко ведёт плечами и хмурится, потому что ни в каких начальников играть он не хочет. Хочется банально вернуться домой, взять новый заказ, потупить в телек или помочь Ире в баре — в общем сделать что-то действительно более полезное, чем озираться по сторонам, пытаясь совладать с собой. Он неуверенно, но нажимает роботу на лоб, едва ли не дёргаясь от звука резко заработавших кулеров внутри. Сглатывает вязкую слюну, нажимает на единственную иконку на рабочем столе, отдалённо напоминающее приложение для рисования, и впадает в ступор. А кем он хочет быть? Они с Антоном даже не обсуждали что будет происходить и за кого Арсений будет отыгрывать: контракт он не читал, спросить что-то стеснялся, а в интернете узнать что-то про Шастуна... А зачем? По такой логике ему дана абсолютная воля действий и он может делать всё, что вздумается, выходя за рамки разумного. И мир сразу начинает играть новыми красками. Глаза загораются, кончик языка зажимается между губами. Двигая робота ближе и зажимая того меж коленок, Арсений не видит границ своей фантазии, когда начинает в прямом смысле творить — либо дайте нам употребить тоже, либо не заканчивайте употреблять никогда. Голова сразу пустеет и тут же заполняется новыми идеями, которые его мозг генерирует со скоростью света. Все проблемы уходят на дальний план, про деньги и их отсутствие он не думает, про то, что на ужин будет пюре на воде и несчастное подобие котлет из какой-нибудь капусты — тоже. Мысли, посещающие его в ближайший час, настолько сильно вдохновляют, что Арсению с каждой минутой начинается лишь больше казаться: кем бы он ни был, куда бы его не отправили, он обязательно принесёт Антону победу и сможет укусить настоящее золото медальки. Ведь по-другому после этого быть просто не может. —Козел? Серьёзно? —Антон тихо подходит сзади, прижимая к себе планшет в чёрном чехле. Засранец стоял за спиной едва ли не десять минут, восторженно смотря на творящийся на экране белого помощника беспредел. Смотрел и восхищался, пока не понял, что стоит достаточно долго, пора бы и честь знать. —О тебе думал, когда создавал, —лёгкая улыбка тут же сползает с бледного лица, мысль о том, что он создал не нечто гениальное, а глупость, вновь селится в мозгу. —Как тебе?.. —в голосе сквозит неуверенность, Арсений поправляет капюшон толстовки на голове. А Антон недолго молчит, рассматривая сие творение, но всё же качает головой, ведь в этом, определённо, что-то есть — то ли действие сильных наркотиков, то ли неординарность непризнанного гения. —Мне нравится, —легко улыбается, рукой в заботливом и одновременно одобрительном жесте проводя по спине. —Ты придумал какие-нибудь плюшки для него? —А... А надо?.. Я просто не знаю как это происходит. Лишь видел по телеку как здоровые роботы друг с другом дерутся, но это просто бокс, вышедший на новый уровень, и как машины друг друга переезжают... —Нет, Арсений, здесь по-другому всё. Надо придумать что-то, что будет своеобразным секретным оружием, с помощью которого у тебя будет преимущество. Арсений не понял, но вслух об этом не говорит — стесняется. Он хлопает глазами, как рыбка, словно до Антона сможет дойти и так — без лишних слов и эмоций. И, о боже, каково же его удивление, когда действительно понимает без слов. —Я не хотел тебе говорить, но у тебя взгляд такой забавный, как у щеночка прямо, —тихо смеётся Антон, садясь в кресло напротив дивана. —Если ты сейчас сольёшься, я пойму, тогда наше общение прекратится. Это... немного незаконная организация, она намного лучше тех боёв, на которые ребята вроде тебя сметают билеты. Но зато в этой организации есть возможность ребятам вроде тебя не потратить, а заработать и стать популярными. Кажется, лишь тогда до Арсения начинает доходить. Лицо остаётся всё таким же безэмоциональным, он сглатывает вязкую слюну и зажимает протез в кулаке. За сколько он готов продать свою жизнь? —Думаю, ты о ней где-нибудь точно слышал... —Я буду внутри костюма? —предполагает Попов, и тут зрачки вдруг уменьшаются до размера атома от сложившегося пазла. —А ты смышлёный. Он знает на что намекает Антон. И знает, что шанс выживаемости крайне мал на подобных мероприятиях. На душе что-то вдруг начинает скрежетать, и это что-то— человечность, её остатки и мелкие крупицы. —Какой я по счёту? —Четвёртый. И первый, кто не сбежал. Глаза опускаются в пол, он чувствует надвигающийся пиздец, который вот-вот скатится на него лавиной. Это же неправильно. Так не должно быть. Но это великолепная возможность заработать на ровном месте, напрягаясь всего пять минут. —Робот выйдет неполноценным. У него не будет функционировать нога и левая рука... Нет, я могу, конечно, попытаться двумя конечностями разъебать, но, думаю, ты сам понимаешь, как это будет выглядеть. Антон щурится заинтересованно, пробегаясь глазами по Попову. Так внимательно ещё, словно раздеть хочет и только ждёт момента. —Откуда ты знаешь об этом? —Друг занимается протезами. Мы пытались пару лет подобное провернуть, но без спонсора не приняли даже заявку на регистрацию. Уголок пухлых губ скользит в сторону, тем самым унижая так, что самооценка никогда не вернётся на прежнюю планку. Не сказать, что она до этого была на высоте, но теперь точно где-то в ногах валяется. —Ну спонсор у тебя теперь есть. Заявка у меня тоже есть. И даже аккаунт есть, —в тоне его голоса слышится победа, и нет, вовсе не ринге. Это победа над Арсением, его моральное унижение и вовсе не попытка помочь выбраться из болота: зачем помогать бесхребетному? —Зачем тебе это всё? —Мне? Не знаю. Просто люблю наблюдать за подобным. Это доставляет мне радость. Он ненормальный, —вмиг проносится в голове, а после Арс вспоминает, что и он сам с головой не особо дружит. И мир становится ярче, трава зеленее, а солнце теплее. Он закрывает левой рукой лицо, проводит вниз в попытках оклематься и понимает, что терять нечего. —Ты откуда-то знаешь мой адрес. Если... бой закончится плохо, пожалуйста, определи Поёбыша в более лучшее место, чем у тебя и у меня, и установи ребятам нормальные фильтры на воду. —Это всё, чего ты хочешь? Я могу дать больше. —Они не будут рады большему. Да и мне, собственно, многого тоже не надо. И ведь ни слова о том, что всё наоборот может закончиться хорошо — они оба понимают какой робот выйдет в итоге, как смешно будут выглядеть попытки Арсения сделать без сил хоть что-то и как быстро его размажут. Оба понимают и лишь кивают друг другу, словно забились. Антон, подтолкнув АШ-1703 поближе, намекает Попову быстрее приступать к роботе, а сам он уходит прочь, помогая тем самым сосредоточиться вновь и вернуться к прежнему азарту. Но Арсений к роботу так и не притрагивается. Он смотрит пустым взглядом сквозь экран, успевая максимум сохраниться, а потом и вовсе покидает дом, уходя, как ему кажется, незамеченным и не пойманным, словно сделал всё, что просили.

***

—Арсений, куда ты меня ведёшь? Маленькие ножки с трудом поспевают за широким шагом Попова. И нет, новые стильные ботиночки тому совершенно не помеха — Арсений просто торопится, ведь они слишком долго спали утром, а сессию никак нельзя пропускать. —Тебе понравится. Сначала может быть немного необычно, но потом втянешься. Для развития тоже очень полезно. —Я хотел играть с Ирой... Глаза Арсения закатываются. —А я хочу приятно провести вечер и расширить твой кругозор. Если тебе не понравится, больше не буду тогда брать. Но сходить для пробы надо. Поёбыш ничего не говорит — лишь смотрит своими печальными глазами, явно продумывая план мести. Да, он ещё никогда не видел Арсения таким заведённым, но это и пугает, ведь неизвестно насколько сильно его мозги прогнили и что он может выкинуть. Подобных зданий Поёбыш раньше не видел даже на картинках: там, куда они зашли, расставлены скамеечки в два ряда по десять штук, зал маленький, освещение приглушённое и уже сидят какие-то незнакомые ему люди. Они садятся в конце, и глаза мальчика округляются от вида человека, распятого на кресте — не андроида, не куклы, а прям человека. Кажется, что он даже дышит, либо же сознание ребёнка играет с ним злую шутку. —Арсений, мне страшно... А у Арсения глаза горят. Он расстёгивает ребёнку куртку, сам поправляет капюшон своей толстовки и вдыхает своеобразный запах полной грудью, расслабляясь. Они опоздали. —Мир никогда не станет прежним, но лишь вера поможет нам сохранить его. Вы знали, что все бесы от солнца просят кровавых жертв? Знали, что жертвы — это вы, а бесы— деятели у аппарата? Молчание в зале и томящее ожидание делают своё дело — многие сидят с блокнотами и ручками, по-старинке записывая всё, что скажет оракул. Другие же, приверженцы новых технологий, пишут в заметках, чтоб потом перечитывать перед сном, мотивируя себя. А такие как Арсений ловят всё на слух, и им не нужно записывать, чтоб понять, что как раньше уже не будет. Лишь Поёбыш не вникает ни во что — он смотрит на этих зомбированных людей, на дядьку с белым плащом за спиной, на того мужчину на кресте позади и на Арсения, выуживающего из своего рюкзака маленькую фляжку — глоток, и фляжка убирается обратно в рюкзак, а он продолжает слушать. —В троллейбусе бытия заняты все места. Возможно, в нём сидите вы. Куда он едет? Вы уверены, что знаете, какая будет конечная остановка? А на какой вы туда сели? Антураж в помещении очень гипнотизирующий: настолько, что глаза Поёбыша сразу начинают смыкаться, но он сидит, всё время прокручивая хрусталики, и внимательно за всем наблюдает, в особенности за Арсением. А Арсению настолько нравится, что ночью, проснувшись, мальчик заметил у него на груди крестик на цепочке. И этот крестик выглядит как насмешка в их время — спасибо, что под одеждой в основное время спрятан, иначе бы он не выдержал каждый раз смотреть на него. —Наигранная святость хуже блядства. Развращённый разум хуже звериной тупости. Он дёргает его за рукав первый раз, второй, третий, пока Попов наконец не обратит на него своё внимание, кивая, мол, что случилось. —Пойдём отсюда, мне страшно... —Я рядом, ничего не бойся. Мы скоро пойдём, —шёпотом уверяет Арсений. И Поёбыш ему верит. Хочет верить. —Я на коленях молю: пусть девы, что вам отказали, служат подстилкам грязным буржуям в их корпорациях. Духи скорби будут оплакивать вас денно и нощно, они будут помнить о вас. Всегда. Если вы не сдаетесь на том, во что действительно верите — вы найдёте способ. Но с каждым словом пастора в детскую голову закрадывается всё больше и больше сомнений касательно того, как скоро они отсюда уйдут. И чем дольше они сидят, тем сильнее внимание ребёнка заостряется на словах мужчины в белом одеянии. Сколько людей сошли с ума от веры? А от правды? —Чем дольше вы воюете, тем меньше у вас причин остановиться. Чем больше крови на руках, тем крепче пальцы сжимают оружие. Вы сражаетесь не потому, что хотите победы, а потому, что не знаете, что делать без войны. Война началась задолго до вашего рождения, и, поверьте мне, она не остановится ни при каких обстоятельствах, пока этого не захотите вы. Ведь когда мёрзнут руки — даже холодная вода кажется тёплой. Когда вы обречены — смерть кажется спасением. Детские губы дрожат, маленькие пальчики то и дело теребят кнопки на джинсовой курточке. Ему хочется бегать среди этих скамеек с Арсением, Пашей или Ирой, а не слушать это всё — Антон не прививал любви к вере и религии, потому ему непонятны слова пастора и хочется поскорее уйти. Да и от запаха ладана, если честно, начинает побаливать голова, и никакого другого варианта, кроме как уйти самостоятельно, Поёбыш не видит. Вытирая сжатыми в кулачки ладошками щёчки, быстро перебирая ногами в новых ботиночках, он убегает обратно в холл и с трудом открывает тяжёлую дверь, от безысходности и страха сразу же садясь на первую ступеньку лестницы. А Арсений, как ярый фанат своего дело, не сразу бежит за ним. Ждёт, пока вернётся, нервно смотрит на часы, судорожно оборачивается по сторонам. Сейчас начнётся самое интересное, они уже пропустили половину и ему хочется остаться на практику, посмотреть вживую как та проходит. Хочется стать добровольцем, первым поднять руку, на себе ощутить весь спектр эмоций. В конце-концов, он хотел купить свечку и поставить за единственное хорошее, что может произойти: за свою победу. Но, шёпотом сматерившись под нос, всё же приходиться встать, покидая зал, ведь где-то совсем близко бегает его ответственность. Погода сегодня на удивление отличная: небо ярко-голубого цвета, лёгкий ветерок забирается под чёрную джинсовку. Он вдыхает полными лёгкими эти намёки на чистый воздух, поднимая голову вверх — несколько ласточек пролетают близко к земле. Будет дождь. И среди этой прекрасной погоды, мерзость остаётся там же, где и была: по улицам шастают андроиды — с хозяинами и без, на площади разведена настоящая помойка из неперерабатываемого мусора и птичьего помёта, бомжи и наркоманы кучкой лежат вдоль стен домов. —Смотри, что мне принёс зайчик, пока тебя не было, —негромко говорит Арсений, садясь рядом с мальчиком. На раскрытой ладони в чёрной кожаной перчатке целая горсть небольших чупа-чупсов в ярких привлекающих упаковках. —Я думал, что ты захочешь вместе со мной его подождать, а ты убежал... —брови подняты домиком, в глазах прослеживается тоска и тревога: чем закончатся его попытки в альтруизм? Когда окончательно сдадут нервы? —Ой... Это мне?.. —От зайчика, —грустно хмыкает он, пытаясь поверить в свой бред. Но на ребёнка тот действует прямо как эти леденцы — также маняще и привлекающе, и вот, от слёз остаются максимум мокрые дорожки на щеках и красный шмыгающий носик с забавной родинкой. —От зайчика?! Почему ты меня не позвал? Я хотел погладить... Детские ручки неуверенно тянутся к зелёным палочкам, пытаясь в две охапки забрать сразу всё: что-то падает на ступеньку ниже, что-то на колени, а что-то успевает поймать Арсений и засунуть в карман Поёбышу. —В следующий раз, если придёт, обязательно позову. Он обещал часто к тебе забегать. И не только он... —А кто ещё? —на покрасневшей моське прослеживается удивление и интерес. —Лисичка, белочка... Может, у него ещё друзья есть, не знаю. Мы недавно с ним познакомились, я не успел ещё обо всём спросить. Зелёные глазки горят азартом — вау, такие маленькие глупости так легко действуют на несформированное сознание, что Арсений даже удивляется. Он помогает распечатать один из леденцов на палочке, тихо смеясь, когда пупс сразу же обхватывает тот губами, и убирает оставшееся ему по карманам, чтоб не растерять по пути. —Если бы ты посидел ещё немного, то лично бы познакомился с ним. Он тоже довольно часто ходит на подобного рода мероприятия. —А что это за... меропиятия? Вымученная улыбка невольно появляется на лице. —Ну... Сложно сказать простыми словами. Это что-то типа кружка для тех ребят, которые окончательно разочаровались в этой жизни. А-ля попытка вдохновения или что-то вроде того. Я раньше ходил в другой кружок, в котором приходилось драться, но бросил после травмы, поняв, что психика стала слишком подвижной и в голове сразу будут страшные картинки всплывать, как только я выйду на ринг. —Ого...—удивляется Поёбыш. —Не знал, что ты умеешь драться... А я вот не умею. Пытался научиться, но хозяин запрещал давать сдачи. —Я могу тебя научить, чтоб ты мог постоять за себя, когда меня рядом не будет. —А зачем мы сюда пришли вообще? —Мне просто нужно немного уверенности в том, что из-за меня всё не провалится. Своего рода мотивация с окончательным подарком в виде уверенности в себе. У нас с Антоном просто есть договор, и мне нужно показать себя в максимально выгодном свете, чтоб не разочаровать его и продолжать сотрудничать. —А иначе? —Иначе?.. Надеюсь, мне никогда не придётся узнать, что будет иначе... —грустно улыбается Арс, беря мальчика на руки и спуская со ступенек, чтоб спокойно с ним прогуляться, пытаясь вспомнить когда в последний раз погода была настолько хорошей.

***

В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Стойкий запах жжёной резины и металла врезается в нос до тошноты. Арсений едва ли сдерживается, чтоб не согнуться пополам, только проблема подобным образом не решится — резиной и металлом пахнет от него. Обмундирование тянет вниз, хочется просто лечь, раскинув конечности в стороны, и пялить в потолок, пока его будут переступать, как бесхозного ребёнка после истерики, чья мамаша пошла в другой отдел не в силах справляться с эмоциями. Он хмыкает, поворачивает голову назад и тяжело выдыхает. Среди гула внушительного количества людей, большая часть которых — элита, сложно разобрать что-то внятное. Кажется, пару секунд назад комментатор объявлял информацию для участников по громкоговорителю. Теперь же Арсений слышит его голос недалеко от себя: громко разговаривая, привлекая своим низким тембром внимание, этот мужчина стоит возле барной стойки в кругу, кажется, знакомых, и увлечённо вещает им о том, как он парковался, пытаясь при этом не испачкать машину. Цель едва выполнимая, ведь все дороги дальше кольца размыты напрочь — нормальный асфальт уложен лишь на главных улицах, да и тот в некоторых местах спизжен для непонятных целей. Антон стоит рядом, чувствуя себя, словно рыба в воде: он спокоен, даже немного флегматичен, его действия легки и медленны. Попов завидует ему, ведь в своих новых доспехах приходится прилагать все силы, лишь бы ровно стоять на ногах, не заваливаясь при этом назад — с протезами изначально было совершенно по-другому. Конечно, Антон активно предлагал приехать Арсению, даже сам готов был в грузовике доставить костюм, лишь бы провести тест-драйв, но во всех своих ожиданиях от предстоящего боя Попову было совершенно не до этого — он гнил три дня в кровати, поднимаясь лишь для того, чтоб переключить Поёбышу мультики или выкурить очередную сигарету. Ради денег Арсений готов на всё, и Шастун прочуял в нём эту жилку, решив зубами вцепиться в неё, не отпуская ни на шаг. Но когда игнорирование сообщений достигло своего верха и это внимание к организационным вопросам остопиздело им двоим, они успокоились. Если бы у Попова была жива мать, он бы не постеснялся продать её, лишь бы только ощутить на пальцах тяжесть едва заметной липкой пыли, попавшей на руки с купюр. Ему нравится запах денег, нравится их звук и размер в любом состоянии. Даже если купюра будет порвана на мелкие кусочки, он соберёт все обрывки, склеит их и обменяет на нормальную в каком-нибудь забытом богом ларьке, но станет в разы счастливее. За деньги можно купить абсолютно всё — Попову и самых дешёвых пельменей с сублимированным мясом будет достаточно, о качестве которых не стоит и заикаться, ведь мяса в их составе ни грамма. Куда важнее заглушить раздражающее урчание пустого желудка и почувствовать минимальный прилив сил. Потому, когда Антон, буквально загоревшись для него ярким белым светом в непроглядной темноте чёрного тоннеля, предложил заработать, у Попова зрачки скрутились в форму долларов и он без раздумий согласился. Потому что о таком не думают. Потому что такой шанс выпадает раз в жизни. Потому что возможность подзаработать деньжат и хотя бы на пару часов почувствовать себя богачом нужно хватать и изо всех оставшихся сил прижимать к себе. И Арсений прижал. Настолько сильно, что не заметил того, как яркие лампы прожекторов под высоким потолком начали слепить до слёз глаза. Он не крутит головой, не заикается и не интересуется происходящим. Он молча стоит рядом с Антоном и, подражая ему, глубоко затягивается своими дешёвыми сигаретами, надев белую маску задом наперёд — так костюм не активируется. Он прекрасно понимал для чего у него полностью закрыты все части тела и натыканы какие-то кнопки в предплечьях. Моментально осознал во что именно вляпался, стоило наткнуться взглядом на невзначай оставленную на журнальном столике небольшую книжечку в доме Шастуна — инструкцию. —Вообще, шанс полного уничтожения довольно мал, ведь тебя защищает костюм и в первую очередь зрители смотрят именно на него. В последнюю — на твои попытки ударить посильнее. Ты можешь сколько угодно пытаться разбить нос сопернику, но победителя будут выбирать по другому. —По чему? —По слабому месту. Чем быстрее ты найдёшь слабое место противника и разворошишь его, как осиное гнездо, тем сильнее подорвёшь жопу создателя и преподнесёшь себя с нужной стороны зрителям. Больше зрителей — больше денег. Больше денег — лучше костюм. Лучше костюм — больше спаррингов. Больше спаррингов — больше денег. Деньги равно зрители. Замкнутый круг, в котором то, что интересует тебя, фигурирует аж целых два раза. —Выходит, какую-то часть денег придётся отдать тебе на новый костюм? —За это не переживай, я уже заработал себе на безбедную старость. Ты просто будь внимательнее и хотя бы для вида из себя дурачка построй, чтоб раззадорить ужравшихся членоносцев. —Да мне и строить, если честно, не придётся, —скалится Попов, намекая на своё незнание и неумение управлять этой штукой, в которую его засунули: а ведь Антон предлагал, Антон настаивал и пытался достучаться, на что каждый раз получал удаление диалога и вновь пытался объяснить азы. И сейчас Антон отвечает лишь холодом во взгляде, стараясь забыть происходящее пятнадцать минут назад — то, как они эту маску надевали и активировали костюм, пытаясь не разъебашить тот в первые секунды его существования не в мастерской Шастуна. Позорище. Арсений фыркает, прикрывая свои красные от недосыпа глаза. Он продолжает не понимать сути происходящего, но Поёбыш всё это время уверял в том, что он справится — такова его природа и характер, в которых не заложено других вариантов. Хотя с его-то удачей можно было бы и поспорить, но это опять же вскрываются старые наросты, только-только покрывшиеся свежей корочкой. —Как давно подобное пользуется популярностью? —решает поговорить про что-то, что никак не сможет принести пользы и, соответственно, не сильно важно. —Мой друг как-то сказал, что больше самих мужиков никто не любит мужиков. Если ты не заметил, здесь нет ни одной женщины моложе 45-ти лет. Малолетки с ублюдскими усиками над верхней губой — да, старые пердуны с мешком под жопой для песка — да, просто какие-то говнюки — да, но все женщины переступили черту бальзаковского возраста. Потому что жизнь их слишком скучна и однообразна в немолодые годы, и девчонки хотят зрелищ. —Уместно ли называть вон ту старушку девчонкой? —с кривой улыбкой кивает Арсений на бабулю, отдалённо напоминающую королеву Елизавету своей шляпкой и благородной старостью. —Ты давай ротик прикрой, эта малышка моя, —смеётся сквозь зубы Шастун, подначивая засмеяться и Попова, что отвечает ему «иди ты», после затягиваясь истлевшей сигаретой. —Мужики, как бы печально то не звучало, существовали всегда. И эта история с боями тянется не один десяток лет, из раза в раз в которой меняются правила и игроки. —У нас, скажу по секрету, есть что-то до боли похожее. Только костюмы делают из говна и палок — в ход в основном идут металлические мусорные баки, которые разрезаются на листы и обматываются вокруг тела. Выглядит так себе, но это помогает хоть как-то защититься. Рост преступности слишком велик, бедность процветает, и подобными способами такие, как я, зарабатывают себе на жизнь. Обычно подобные мероприятия устраиваются в день или через неделю после получения зарплаты — смотря кому как приходит, —совершенно спокойным голосом рассказывает Арсений, не пытаясь как-то приукрасить или наоборот сгладить углы. Для него подобное — норма, которой следует придерживаться, лишь бы как-то держаться на плаву. —Да что ты, —совершенно неверяще, с нотками скептицизма и даже надменности дёргает бровью Антон. —И что же происходит в конце? Как определяют победителя? Выживший забирает деньги и живёт счастливо до следующего спарринга? —всё с теми же нотками надменности интересуется Шастун, словно знает о всех нюансах и сам подобное проходил неоднократно. —Выживший забирает деньги и живёт счастливо всего одну ночь, пробухивая все деньги или сливая на шлюх. А потом он умирает от передозировки или спида — как пойдёт. Финансовая грамотность напрочь отсутствует даже у тех, кому посчастливилось получить аттестат за девять классов без троек. Зачастую именно такие паеньки и умирают. —Ты можешь отнести себя к паенькам? —со смешком, склоняя голову, прижимается ближе Антон, вставая сзади Арсения. —Мне сложно сдерживать себя в руках и сдерживать в своём помойном рту всё говно, которое должно находиться во мне до скончания веков. Я связался с тобой, согласился на эту авантюру и теперь разговариваю с превзошедшим себя люмпеном. Как думаешь, я паенька? —риторически интересуется Арсений, пробегаясь глазами по начавшемуся движу. —Думаю, я бы не побрезгал поводить своим членом в твоём грязном рту, а потом приютить тебя в своей бомжатне, как бездомного котёнка. —Но ты этого не сделаешь. Не сделаешь же? —Не знаю, но член мой всегда в боевой готовности, —криво усмехается Антон, со всей силы толкая Попова в толпу людей, которые, точно бездонная воронка, сразу же затягивают без возможности развернуться и уйти. Выхода не было никогда. Не в его уязвимом положении. Он оборачивается, пытаясь выцепить глазами Антона, бросившего на произвол судьбы, и чуть ли хныкать не начинает, когда организаторы в красных кепках ведут его к рингу, где уже стоит его соперник, наслаждаясь вниманием и воплями толпы. У Арсения губы немеют от страха и кровь уходит в пятки — о том, что придётся драться с прокаченным роботом, а не таким же новичком, как он, ему, естественно, никто не сказал. И очередная попытка обернуться назад заканчивается тотальным уничтожением — рожа Антона уже красуется на огромном экране, лыбится ему в ответ, и рядом с этой беззаботной улыбкой красуются совсем не привлекательные числа — он игрок 24 уровня. Он не просто так искал встречи и пытался объяснить как существовать в этом огромном мусорном ведре, напичканном проводами и кнопками. Он знал заранее, но не хотел спугнуть Арсения, готового сдаться на полпути. А у Арсения конечности холоднее ветра в Антарктике и зрачки размером с атомы. Он своим идиотским выражением лица разочарованно смотрит на табло противника, и лишь когда картинка сменяется на того Антона, которого он видел несколько минут назад, показывающего жестом повернуть маску обратно, Попов оттаивает. Хочется вырвать механическое сердце уже сейчас. Хочется сдаться сразу. Хочется с позором убежать и никогда не возвращаться. Противник выше него на два уровня, в него также вбуханы миллионы и потрачено немало усилий. Робот выглядит намного лучше, чем то, что придумал Арсений, начиная стесняться не то, что своих идей, воплощённых Антоном, а каждого действия, осознавая всю свою ничтожность и глупость. —Леди и джентльмены! Спешу вам представить сегодняшних кандидатов на победу: творение Макса Зайца, очаровательный робот с невероятной ловкостью и обаянием, дело всей жизни в лице Олеси! Поприветствуем обворожительную красотку на ринге! Лёгкого тебе боя, Олеся, —колонки передаёт голос диктора настолько громко и качественно, что у Арсения начинает приятно потягивать живот. Вряд ли это от волнения, больше от ахуя. Глаза Попова вываливаются из орбит и он готов ногами топать от вида довольной улыбки Шастуна — его будут транслировать весь раунд как ответственного за своего питомца, ведь именно он в случае потери контроля игрока над роботом будет пытаться вырулить ситуацию через резервный пульт управления. Арсений знает это, потому что Антон рассказал. Но о том, что он будет драться против девчонки, которая, судя по всему, является любимицей своего мастера, Шастун даже не заикнулся, вызвав тем самым бурю не самых положительных эмоций у своей пешки. —Номинантом на повышение уровня и переход в следующую лигу сегодня является Антон Шастун! —зрители сразу же начинают визжать так, что уши закладывает, пугая и без того напуганного Арсения лишь больше. —Как же долго мы не слышали его имя и не видели его расходников на арене. Надеюсь, чёрная полоса Антона наконец-то закончилась, и с очередным кандидатом на успех он достигнет желаемого! Стальных тебе нервов, Арсений. —В смысле расходников, —в последнюю секунду вырывается дрожащий шёпот перед тем, как на весь зал завизжит клаксон — бой начался, он даже не заметил, как арена досчитала с трёх до одного. Вопросов миллиард, они все не помещаются в его черепной коробке и не уступают друг другу точно также, как не уступает и Олеся, моментально прописывающая по щам. Ну конечно, первое и последнее слово всегда остаётся за женщиной, как же он мог забыть это. Только даже усмирительный удар не даёт Попову сосредоточиться — в костюме за всё это время он научился только ходить и показывать неприличные жесты, так толком и не освоив управление. Зато Олеся владеет декой в совершенстве, сразу же нанося второй удар, сбивая с ног окончательно. Зрачки бегают из стороны в сторону, словно опарыши, вывалившиеся на свет. Он сглатывает неприятно-вязкий ком в горле и собирает остатки смелости, стараясь игнорировать собственный дискомфорт от надменных взглядов, обращённых к нему, от улюлюканий и, что удивительно, кис-кисанья арены — попытка отвлечь и на блюдечке с кровавой каёмочкой подарить Олесе преимущество, а за ней и молниеносную победу. Да, его робот выглядит неординарно, но точно не женственно — Антон попытался создать из набора первопроходца что-то достойное, пусть и получилось кое-как. Плечо вдруг начинает болеть, и всё от волнения и ударов, накативших лавиной. Он — разорвавшийся атом. Раздавленный муравей. Ржавчина на металле. У него колени дрожат, стоит оппоненту схватить козла за рога и начать мотать по всей арене, сразу дав фору. Острые, как пилы, зубы отрывают от его бронебойного костюма по кусочку, не оставляя толком ничего, кроме железной крошки и вырванных проводов, пока толпа скандирует продолжать и требует больше жести, словно за стенами здорового ангара их не собьёт насмерть электрокар. В Нём была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его. Перед глазами мерцают красные экраны с ошибками, призывая и игрока, и мастера устранить проблему в виде разрушения бота, валяющегося посреди ринга, пока соперник отрывает по кусочкам металлические пластины и детали, добираясь в конце концов до самого сочного, что только может быть в роботе — самого игрока. Глаза закатываются от боли, пот градом стекает по лбу и спине, и из-за него начинает щипать открытые раны, ведь кровь смешивается и воняет на весь ангар ржавчиной, пока Антон не делает ровным счётом ничего — лишь смотрит томным взглядом на свой провальный проект, который даже не пытается защитить себя. Он — воплощение страдания на Земле, боли и неудачи. Он — прототип каждой второй жизни, явившейся на свет в стечении порванного гондона или неудачного аборта. Он не был свет, но был послан, чтоб свидетельствовать о Свете. Его разочарование пахнет застоявшейся водой, в которой что-то сдохло— последние надежды на свой проект, который он после оставит гнить на помойке — там же, где и нашёл. —Твою мать... —слышит Арсений, чудом не поворачиваясь на голос Антона. Кажется, у них вдвоём что-то пошло не по плану. Плана не было изначально. Ему не хочется проигрывать так легко, да тем более девушке, но ту же девушку он не может избить, пусть та и сидит в костюме — удары притуплённо, но отражаются на игроке, мотая того по всей кабине управления, вызывая сотрясение мозга, помутнение рассудка и лёгкие кровоподтёки — это он уже успел понять на себе. И то ли совести нет совсем, то ли ему настало совершенно насрать, Арсений всё же бьёт своим копытом по голове, округляя испуганные глаза, когда бота Олеси замыкает и она оседает перед ним на железные колени. Арсений со страхом смотрит через маску и стекло прямо на девушку, судорожно бьющую по кнопкам, дергающую рычаги, а потом вспоминает про создателя, поворачивая железную голову уже в сторону их монитора — Макс пытается помочь своей ненаглядной, делает всё, что в его силах, запуская и резервное питание, и перезагружая блок, и даже стуча декой по столику, на котором стоит белая чашка с кофе. Смотрит на их с Антоном монитор и начинает злиться — дека Антона лежит достаточно далеко от него, но всё на том же столике, и он не делает абсолютно ничего, что могло бы помочь его опарышу. Остаются считанные минуты до конца боя, но поражением является не долгое нахождение игрока без действия, а его отключка, то есть полная потеря контроля игрока над роботом. Арс смотрит на плачущую Олесю. Смотрит и понимает, что уже видел этот взгляд, и ему становится вновь страшно, как и пять лет назад. Он сказал: я глас вопиющего в пустыне: исправьте путь Господу, как сказал пророк Исаия. С одного случайного удара удалось найти слабое место, но проблема в том, что тело продолжает не слушаться, а рассудок бояться — и пока Антон орёт через наушник ему дальнейшие действия, в которых сплошной мат и оскорбления, Олеся успевает перезагрузиться и установить дополнительную защиту на глаз робота. И, кажется, теперь она настроена достаточно серьёзно, чтоб разорвать Арсения в клочья, сразу же начиная дубасить его. Ремни не пристёгнуты, его от ударных волн нехило так мотает по всей кабине, из-за чего он лицом и грудью задевает все кнопки и торчащие рычаги. Зрачки вновь уменьшаются до размера атома, тело парализует и температура резко падает до отрицательной. Становится так больно, что в попытках справиться с этой болью Арсений хватается за первые попавшиеся рычаги, уже не слыша в наушнике воплей Антона — тот разочарован и вообще ничего не хочет говорить, видимо, в очередной раз поняв, что не нужно похищать обычных айтишников и делать из них подопытных крыс. Становится неуютно в собственном теле, его продолжает мотать по кабине, и робот меняет положение из лежачего и стоячее. Нежелание мириться с тем, что его просто используют для собственной выгоды, и невероятная боль доходят до конца существования нервных клеток Арсения. Он начинает колотить по приборной панели ногами, пальцами изо всех сил дерёт собранные в аккуратный пучок косички, мычит что-то бессвязное, даже не пытаясь заглушить боль. Разочарование, накрывшее его, как снежная лавина, так плотно поселяется в остатках человеческого мозга, что за брызгами крови и летящих ошмётков плоти игрок не понимает абсолютно ничего — стекло забрызган разной плотности и цветом жидкостями, уши застилает пелена сплошных криков от проявившейся смелости другого игрока. В висках неприятно пульсирует, тело совершенно не слушается, голова неимоверно болит, но лишь когда громадные ладони соприкасаются с песком, до Арсения медленно, но доходит произошедшее. —Ахуеть... С управлением разобрался? —хрипит в ухо Шастун, сбивая окончательно. В кабине что-то начинает дымиться, кровью залиты обтягивающие штаны и белая футболка. Двумя соколами носятся по глазам голубые хрусталики, руки дрожат, как у припадочного. Он случайно отрывается от потока ненависти ко всему окружающему и смотрит через стекло вниз — прямо туда, где лежит Олеся, держась за глаз. Её такой же испуганный взгляд селит в Попове что-то, что сразу же умирает. Скандирующая от удивления толпа точтет радостно трибуну, восторженный голос оратора щебечет что-то про победу и оличный старт. А Арсений мысленно дома, корит себя за существование и ненавидит до трещащих зубов. Олеся. —Прос... ти... —с трудом, но удаётся сказать, и почему говорить так больно и сложно, он не понимает. Как и не понимает откуда на корне языка металлический привкус проявляется всё больше, наполняя ротовую полость. Время вышло. Толпа скандирует именно ему, пока он нервно ищет глазами Антона в попытке увидеть в его взгляде спокойствие и благодарность. Холодное ничего встречается вместе с разочаровании в самом себе, и он падает на колени, сворачивая маску назад и в системе оставаясь лишь пустым костюмом с +1 победой. Оппонент дымится, Олеся в истерике бьёт своими маленькими кулачками по стеклу, проклиная Попова, который вообще не здесь и вообще не в себе. Все слова комом застывают в горле, он искренне пытается выдавить из себя что-то по типу извинения, даже хочет помочь, только сил не хватает и его тело живёт своей жизнью, в которой он вообще не понимает что к чему. —Молодец! Я, мягко говоря, вообще не ожидал, что получится что-то достойное. Но ты оказался намного крепче, чем я представлял. Арсений кивает рвано, сжимая железные пальцы кисти. Смотрит вниз, чувствуя, что что-то не так, смысла открыть глаза шире нет — веки уже раскрыты настолько широко, что вид дырки в протезе не вызывает у него никаких эмоций. Паша его закопает заживо. —Предлагаю отпраздновать это событие. Я угощаю. Тебе нужно будет время собраться или сразу поедешь? Ну, в душ, мало ли, сходить, или ещё чё помыть хочешь, я подожду. Ты ведь знаешь, что маску уже можно снять? Давай, я возьму, —радость Антона острыми стрелами пронизывает грудную клетку, полосуя её, как бекон для продажи. —Я знаю очень хороший бар, тебе понравится. Тем более, нам есть, что обсудить, чтоб в будущем отработать без ошибок. Радость резко сменяется озадаченностью. —Все нормально?.. Арсений опять кивает, мысленно отсчитывая минуты до прекращения своего существования. Антон смотрит на него, как на новое явление христа, вдруг резко расплываясь в широкой улыбке. —Тебе прям настолько понравился костюм? Нет, ты, конечно, можешь не снимать маску и провести тест-драйв дома, чтоб получше разобраться в управлении, я понимаю, но люди на улице будут странно смотреть. Впрочем, тебе решать, ты же победитель. Я тогда жду в машине. Организаторы щас сами проведут тебя до раздевалки, мне туда нельзя. И Арсений лишь в раздевалке позволяет себе расслабиться и понять весь спектр чувств по-настоящему — болит настолько сильно, что хочется рвать кожу. Он сплевывает кровавую слюну, а после сгибается над унитазом и не сдерживает себя — страшны не последствия, а сказать Антону, ведь тогда его радость и гордость распадётся карточным домиком. Вспоминая все махинации Паши, готовый молиться за него, Попов дрожащими руками трогает челюсть, взвизгивая от каждого касания и почти заваливаясь на холодную плитку. Голова гудит, перед глазами всё плывёт, но ему ещё выйти отсюда надо, чтоб забиться в собственной комнате до последней секунды. Благо, мозгами Антон не обделён, и выходя через дверь в раздевалке, он сразу же натыкается на отполированную машину Шастуна. На ватных ногах тащится до той, заваливается на заднее сиденье и без стеснения ставит пыльные кроссовочки на кожу сидушек. —Щас тогда в банк по пути заедем, я деньги сразу тебе отдам. Что-нибудь конкретное хочешь? В магазин? Пить? Курить? Могу нормальными сигаретами поделиться, а то твой этот беламорканал воняет так, что все в радиусе 50-ти метров замертво падают. Падает и Арсения в себя, даже не пытаясь разобрать что там мурлычет Антон — он руками закрывает лицо, глотает каждый раз слюну со странным привкусом, старается не заснуть. Но желание перевернуться на бок и закрыть глаза настолько сильное, что после произошедшего отказывать себе в этом Арсений не видит смысла. Он заслужил. Как минимум он выжил, а это уже достойно уважения. Глаза слипаются, будто на них налеплена жвачка, руки не слушаются, разумом он где-то в другом мире. Его размазывает прям по сиденью, и ничего, кроме как не двигаться, Арсений больше не хочет — так хотя бы боль не ощущается сильно, на этом спасибо. Он считает эти секунды в этих долгих минутах, смаргивает влагу с ресниц, пытается сконцентрироваться хоть на чём-то, чтоб не думать о боли, прошивающей его слабые кости, и в один момент понимает, что не выдерживает. Не выдерживает настолько сильно, что из глаз начинают вытекать блядские слёзы, затекая в уши, заслоняя собой всё видимое перед ним, забиваясь в носу и обжигая нежную кожу. Как только дверь машины хлопает, а Антон выходит на улицу, Арсений начинает скулить, не в силах больше сдерживаться — так жалобно, словно собака, оставленная на поводке возле магазина под проливным дождём. И с его построенным образом этакого говнюка этот скулёж резонирует уж очень сильно — его колотит от боли, он впервые в жизни не знает что делать. Ватные пальцы с трудом, но нажимают кнопку, ноги сами опускаются на асфальт и неоновые вывески рекламных баннеров сразу же режут чувствительные к свету глаза. Хочется уйти подальше с этим позором, скрыться в мирке из широкой тёплой толстовки, забиться в самый тёмный угол и не выходить из него никогда в жизни. И вместо того, чтоб наконец-то собраться с силами, Арсений тратит последние на то, чтоб опереться на стоящую рядом урну и сблевать в ту кровавыми нитями, глотая желчь и собственные слёзы от осознания, что косички коснулись грязной мусорки. Ноги не держат. Пальцы дрожат. На периферии зрения мелькают не замечающие его люди. Он скулит, оперевшись локтем на смердящую урну в не самом благополучном районе, пытаясь понять как же так получилось: в какой момент нужно было забить на себя полностью, чтоб потерять самое банальное, что может быть — уважение к себе. На отрезке чёрного неба меж высоких разваливающихся домов прослеживается млечный путь — очень редкое явление, в их время даже звёзд практически не видно из-за повышенного уровня углекислого газа, задымлённости и выброса отходов в атмосферу. Мигают тёплым светом гирлянды уличных ресторанчиков, где-то вдалеке долбит музыка, мешая спать добропорядочным гражданам. Люди знакомятся, любят, обнимаются, ждут встречи, общаются. И при всей этой романтике Арсений вновь срыгивает в урну, в какой-то момент понимая, что рот открыть ему слишком больно и часть рвоты выходит через нос. Он чувствует себя законченным неудачником. Он не хочет больше существовать даже в самых тёмных углах планеты. Он не хочет больше быть. —Эй... Ты чего? Укачало?.. Челюсть пульсирует, пульсация плавно переходит к щекам, глазам и доходит даже до мозга — тот сдавливает, температура тела повышается в разы и даже холодный металл железной руки не охлаждает его. С трудом, но удаётся отрицательно помотать головой, стараясь больше не делать ничего — мозг внутри бьётся о черепную коробку от этой тряски, зубы без дискомфорта не стиснуть, расслабиться не получается. —Арсюш, посмотри на меня, пожалуйста... Рука Антона настолько холодная, что Арсений готов прижаться к нему маленьким зверёнышем, лишь бы остыть — ему настолько жарко, что пот стекает по вискам и роса возле волос проступила. Настолько жарко, что хочется снять с себя всё и окунуться с головой в ледяную воду, даже не пытаясь дышать под ней. Антон ведёт по спине медленно, не надавливая и не торопя. Просто стоит рядом, прижимая к груди несколько кассет с красными купюрами, пытаясь понять что произошло. —Давай в больницу отвезу? Или домой хочешь? Ну поговори со мной, я не понимаю... —У мея фофиса неф. Мея не фиут... Попытка заговорить — очень, очень плохая идея, ведь теперь у него звенит в ушах и пульс колотит в висках. Ноги держат с трудом и ему бы сесть в идеале, только чтоб дойти до лавки, нужно поворачиваться, а если он повернётся, то случайно посмотрит Антону в глаза. Ему стыдно перед ним, и смотреть в глаза Антона — тоже стыдно. —У меня есть полис. И дмс-ка тоже есть. И знакомый врач есть, и больницу я хорошую знаю. Пожалуйста, давай съездим, только не противься, Сюш... —У мея неф фенек... В руках у Антона несколько пачек Арсеньевских денег, он готов их отдать прямо сейчас, распихать по карманам, в руки, под носи запихать, в трусы, сейфом даже готов обеспечить, если того захочется Попову, и почему тот говорит подобное — для него загадка. Знает же, что заработал, знает же, что не за просто так, знает же, что честно. И зелёные глаза выкатываются от такого заявления — зачем платить своими, если есть Антон, готовый не то, что оплатить лечение, так ещё и обеспечивать ими до конца жизни, лишь бы Арсений не переживал. И что сказать Антон попросту не находит. Он выдыхает тяжело, оборачивается по сторонам, словно в метре от них всё это время стояла бело-красная машина, а они, дурачки такие, не заметили её. Но на этой улице нет абсолютно никаких служб помощи, лишь круглосуточные бары, дешёвые кафешки и толпы пьяных людей, хохочущих и визжащих. —Я... Я сейчас приду, буквально секунду подожди. Щас я всё сделаю, не переживай. —Я и не певеживаю, —прыскает Попов, а у самого щёки блестят от влаги, кровь вязкими нитями тянется от губ и он провонял весь этой несчастной мусоркой, за которую продолжает держаться — того гляди так и домой утащит, не в силах расстаться с полюбившимся предметом. Антон возвращается также быстро, как и уходил. Придерживает за рёбра, помогает дойти до машины, даже дверь галантно открывает и пристёгивает на всякий случай. Только Арсений теперь сидит, едва ли из-за этого истерично ногами не топая, и через большое лобовое втыкает в плывущие по чёрному небу звёзды, пуская кровавые слюни на свою чёрную толстовку. —Щас-щас, буквально пара минут, и бы будем на месте. Щас Димка нам всё сделает, и ты будешь как новенький. Я тебе случайно не рассказывал, как мы с Димой познакомились? Наверное нет. Я сейчас расскажу, ты главное слушай, а то получится, что я тебе рассказываю тут, а ты меня не слушаешь, да? —нервно хихикает Антон, и в целом вся его речь звучит слишком нервно, его действия рваные, и он то и дело обтирает ладони о классические брюки — Арсений видит мокрые разводы на руле, нервно улыбаясь им. Почему волнуется? —Ну короче. Я в медицинском сначала учился, но меня числанули от туда, и пришлось перепоступать в частное заведение. Денег тогда, конечно, еле наскрёб, но это не суть важно. И там был Димка. Он нам преподавал первый семестр лекции по устройству бионического протеза, а потом и вовсе практики проводил. И мне так сильно хотелось познакомиться с кем-то, кто владеет тем, что мне интересно, едва ли не в совершенстве, что мы начали с ним постепенно сначала чаи гонять в его лаборантской, потом я его в бар случайно позвал и он согласился, а потом он меня на свою свадьбу пригласил — вот тогда-то я ахуе... Эй, ты слушаешь?.. Машина останавливается на светофоре, Антон касается натянутого капюшона Арсения и немощно открывает рот, словно рыба на береге: мало того, что не слушает, так ещё и челюсть распухла едва ли не до размера теннисного мяча, большой синяк начал наливаться, губы побледнели и косички растрепались. И ему даже страшно трогать двумя пальцами шею в попытках проверить пульс — он всё с такими же круглыми от удивления глазами едет до больницы, понимая, как сильно начало потряхивать от ощущения, что он чуть не угробил своими желаниями человека, даже не заметив в какой момент его перестали слушать.