Секреты

***

Искал тебя в шумах капели В тихих отражениях реки В движеньях памятного вальса В звуках нестареющей весны «Искал тебя» — Перемотка

      На свидании Хаусу некомфортно.       Он тщательно фильтрует речь, не позволяет себе прокомментировать что-либо в дурном свете и грязно пошутить. Как же глупо, учитывая, что Джеймс сам постоянно травит не самые целомудренные анекдоты и рассказывает про несчастные случае на работе, где кто-то неудачно упал и остался инвалидом. Обычно люди плачут над таким или хотя бы говорят о подобном с траурным выражением лица, но не Джеймс, чьи губы искривились в тёплой улыбке, с какой обычно рассуждают о погоде.       — А потом у неё опухла нога, не представляешь, как мне пришлось корячиться, чтобы зрители этого не заметили, — Джеймс отламывает немного от огромной башни французских тостов и с удовольствием отправляет пищу в рот.       Хаус внимательно наблюдает за тем, как «скачет» кадык, пока Джеймс глотает тосты и запивает их ароматным кофе. Зрелище по-своему красивое и, можно сказать, очаровательное: человек преспокойно ест, рассказывая об ужасных травмах, и даже довольно хихикает. Наверное, это просто защитная реакция, ограждающая разум от травм. В любом случае приятно видеть, как Джеймс не брезгует «чёрными» шутками.       Это частично развязывает руки Хаусу, но он лишь улыбается и хихикает, но сам не шутит. Страх быть отвергнутым излишне велик, его невозможно приглушить. Оно поглощает, проникает глубоко в лёгкие и оседает там противным слоем, которой невозможно выкашлять при всём желании, скорее кровь изо рта пойдёт, чем страх сбежит.       — О, ещё помню, как меня пытался отравить мой дублёр, — Джеймс улыбается, пока холодок табуном бежит по спине Хауса.       Он переживает, ему страшно и тревожно, в чём никогда не признается. Наверное, глупо переживать о том, что уже произошло, но симпатия вынуждает прогибаться под давлением эмоций, широко раскрыть глаза.       Наверное, в них отчётливо видно испуг, потому Джеймс меняется в лице и добавляет:       — Всё в порядке, мне вовремя прочистили желудок. Не самый приятный опыт в моей жизни, но он научил меня пить только содовую из автоматов. Знаешь, в запечатанную банку не так-то просто впрыснуть яд.       У Хауса моментально вырывается:       — Но сейчас ты пьёшь не из банки. Поверил в бессмертие?       Пожалеть о сказанном не даёт Джеймс:       — А сейчас рядом со мной один из лучших врачей. Уверен — ты сможешь прополоскать мне желудок и сделать искусственное дыхание, если я начну умирать.       — Искусственное дыхание бесполезно при отравлении, этого может не знать только…       Хаус вовремя прикусывает язык, с которого чуть не слетело «идиот». Джеймс бы точно обиделся на оскорбления, хотя обычно актёры в своих университетах сталкиваются с таким объёмом критики, что обычные «идиот» и «урод» не трогают. Но опять же рисковать нельзя, необходимо лицемерить и держать сволочизм в узде.       — Зато я знаю, что за временное пребывание на «том свете» можно получить страстный поцелуй от лучшего врача, — и снова Джеймс подмигивает, криво, неловко и немного глупо, но по-своему очаровательно.       — Ты настолько хочешь меня засосать, что готов рисковать своей жизнью? — Насмешку не удаётся сдержать.       — А ты настолько не хочешь меня засасывать, что даже моя временная смерть тебя не убедит? — Джеймс выгибает бровь.       — Я такого не говорил, — Хаус неловко улыбается.       Он почти не ест, размазывает еду по тарелке и нервничает, ощущая, как усталость покрывает организм противной пеленой усталости. Она вызвана необходимостью претворяться кем-то не таким противным. А настоящего Хауса вряд ли кто-то смог бы принять. Возможно, только Кэмерон, но лишь поначалу, она бы быстро поняла, насколько Хаус не готов меняться по-настоящему, а не для галочки.       Да, он стал лучше в некоторых моментах, но до идеала ещё далеко, да и вряд ли он когда-нибудь окажется достигнутым.       Хаус остаётся собой, потому трезво создаёт — долго притворяться иным человеком не выйдет, рано или поздно истинная натура выползет наружу. Лучше показать её прямо сейчас, чтобы потом не возникло никакой боли, пока привязанность не окрепла, не проникла глубоко в сердце и не пустила там корни.       Однако желание продлить момент наслаждения, когда удаётся ощутить себя желанным, хочется максимально растянуть. Оно и понятно — Джеймс проявляет инициативу, постоянно флиртует и намекает на что-то более интимное, чем простая беседа по душам. Интересно, насколько сильно Джеймс обидится, если после первого свидания никакого секса не будет? Не то, чтобы Хаус придерживался правила «секс только после свадьбы», но после аварии и приобретения отвратительного шрама мысль о том, чтобы оголиться перед кем-то (особенно перед симпатичным нутру человеком) вызывает неподдельны стыд, а ещё страх из-за возможной не самой «радужной» реакции. Увидеть отвращение на лице «чужака» совершенно не мерзко, а вот у того, кому доверился…       — А расскажи про своих пациентов, — Джеймс отламывает кусок от вафель, пока в глазах пляшет любопытство.       — А что про низ говорить? Все они идиоты, которые врут даже тогда, когда рискуют умереть. Ты не представляешь, сколько раз приходилось узнавать правду у этих идиотов через шантаж. Это только на сцене обманы красивые, а в жизни они мешают, особенно на работе. Люди хотят выглядеть хорошими, потому врут всем: коллегам, друзьям, детям, жёнам и мужьям. А правду в итоге узнают врачи, вынужденные спасать идиотов, захотевших притвориться самыми хорошими, теми, у кого американская мечта исполнилась. А что в итоге? А в итоге они простые лицемерные идиоты и не более того, — снова не выдерживает Хаус и говорит страшное — мерзкую правду, а не сладкую сказку про долг врача.       — Как категорично, — Джеймс только усмехается. — Я то же самое могу сказать о зрителях в театре, те ещё лживые лицемеры. Иногда смотришь в зал, видишь мужчину за пятьдесят с молодой красоткой, а потом через неделю замечаешь его же, но с такой же пятидесятилетней дамой. Строит из себя интеллигента, а сам то ещё козёл. Да и не только изменники такие, но и те, кто ходят в театр, чтобы свою важность продемонстрировать, а не к искусству приобщиться. Они ещё обычно в телефонах копаются, пока в первых рядах сидят. Это оскорбительно и мерзко. Знаешь — иногда так и хочется швырнуть в них что-нибудь из реквизита. Терпеть не могу таких людей… Двуличные сволочи, лицемеры…       — Актёры тоже, — опять Хаус не выдерживает.       — Врачи такие же, Грег, — преспокойно отчеканивает Джеймс. — Взять тебя. Говоришь, как сильно ненавидишь людей, повторяешь, какие они идиоты, но продолжаешь их лечить. И не надо говорить, что тебя болезни интересуют, а не люди. Если бы это было так — ты бы сидел в лаборатории или преподавал в университете.       — Ошибаешься, меня интересуют болезни и то, как они заражают людей, — Хаус сопротивляется, чего раньше старался не допускать при разговоре с Джеймсом. — А личные тёрки пациентов с их роднёй меня мало волнуют.       — Но ты всё равно в них вникаешь и роешься, — Джеймс не сдаётся.       Он такой же упрямый, как и человек, которого пригласил на свидание и которого так долго морил переписками с пошлыми намёками и шутками. Да, они появились далеко не сразу, но всё равно Джеймс не робел и не робеет, а уверенно вскрывает замок на сердце Хауса, стараясь копаться у того в мозгах.       — Потому что иначе не узнать диагноз, а это главное, — короткая пауза: Хаус отпивает немного кофе из кружки, — Мне не важно: выживет ли очередной идиот или нет, как сложится его жизнь после лечения, сколько детей его ждёт. Мне плевать, Джеймс, я просто разгадываю головоломки, с которыми не справились другие идиоты-врачи.       — Но ты же говорил, что сумел убедить родителей отдать часть лёгкого умирающего сына, чтобы спасти его сестру, — Джеймс улыбается.       Самодовольно и нагло, будто уже победил в подобие спора. Или что это вообще такое? Точно не ругань, после которой хочется подраться и разойтись, кинув контакты друг друга в «чёрный список». Это больше похоже на дискуссию, какая обычно бывает у людей, давно знакомых друг с другом. Обычно подобное не заканчивается чем-то плохим, быстро забывается и не оставляет никаких шрамов на душе.       Однако Хаусу по-прежнему боязно, но его рот, кажется, живёт отдельной жизнью и не думает о последствиях:       — Потому что родители этих детей — настоящие идиоты, которые пытались усидеть на двух стульях сразу, а я им сказал — либо раз потратитесь на похороны, либо два раза. Они послали меня, сказали, какая я бестактная сволочь, и ушли плакаться друг другу. Ну не идиоты ли? Повезло, что меня мальчишка на «суперколяске» услышал. Так бы идиоты собственноручно убили бы сразу двух детей и обогатили бы гробовщиков.       — Но почему ты так стремился спасти девочку? Ты уже нашёл диагноз, зачем было призывать к совести родителей?       — Потому что они идиоты — их родители. Я их носом ткнул в спасение, а они предпочли сохранить парню пару лишних лет жизни, убив дочь. Это глупо и неразумно. Они строили из себя заботливых родителей, хотя буквально убивали одного из своих детей. И знаешь, что самое смешное? Нет? А то, что они не хотели говорить её брату, что он может сделать хоть что-то хорошее в своей колясочной жизни и спасти сестру.       — Грег, почему тебя волновало это? Ты мне, наверное, раньше, чем другим радостно сообщил, что решил головоломку. Разве остальное важно? Если верить твои словам, то получается — ты должен был плюнуть на их решение и уйти пить кофе. Но ты остался и попытался их убедить. Это уже не головоломка. Это сочувствие к умирающей.       — Это злость к тупости людей.       — Нет, это сочувствие. Ты проявил настоящее сочувствие к судьбе пациентки, и это нельзя оправдать медицинским интересом. Любой другой бы на твоём месте плюнул бы на решение родителей и ушёл бы заниматься своими делами, но ты проявил сочувствие и сострадание. Это хорошо, Грег, это хорошо.       — Прекрати искать во мне то, чего нет, Джеймс. Я сволочь, последняя тварь и прочие «хорошие» слова. Всё, что ты сказал, относится к идеальному доктору из ваших актёрских постановок, но не ко мне. Я плюю на всех и волнуюсь только о диагнозе, мне плевать на людей, а ты… а ты просто видишь во мне то, чего нет.       Джеймс замолкает и хмурится, но следов разочарования на его лице нет, скорее простые недоумение и растерянность. Хаусу стоит замолчать, запереть рот на замке и снова притвориться кем-то иным, тогда удастся сохранить отношения хотя бы ненадолго. Однако усталость берёт верх, обвивается вокруг шеи, щекочет её и вынуждает открыть рот, произнести мерзкую правду и, возможно, разрушить то, что есть:       — Вообще… ты же фактически не знаешь меня. Я врал тебе всё это время. Мне не нравятся мюзиклы и половину твоих постановок я считаю глупыми. Честно? Я ходил только для того, чтобы посмотреть на твою задницу и послушать, как ты стонешь, когда по сцене носишься. Ты хороший актёр, красивый и тому подобное, но постановки, в которых ты играешь такие слащавые и однообразные. Только твоя смазливая мордашка и помогает сюжетам. Я такой же лицемер, как и те, которых ты ненавидишь. А ещё я сволочь, конкретная сволочь. В больнице меня ненавидят, но уважают, мои коллеги и подчинённые используют моё имя как оскорбление, пациенты меня ненавидят, даже когда я спасаю их жизни. Моя девушка ушла от меня после того, как я стал инвалидом. Точнее… она ещё какое-то время была со мной, вытирала мне слёзы, а потом не выдержала моего скотского характера и ушла. У меня нет друзей, потому что я всех отталкиваю от себя, а ещё напоминаю — я последняя бесчувственная сволочь. Но перед тобой строю из себя воплощение джентльмена, а больше держаться не могу. Я сволочь с самыми обидными шутками и пошлыми комментариями, у меня нет чувства такта и сочувствия. То, что ты видел последние месяцы, хреновый театр, я притворялся непонятно кем, чтобы ты остался со мной…       Молчание.       Хаус даже не смотрит в сторону Джеймса, глядит на свои ботинки, на трость и думает, как скоро и быстро тот уйдёт. Он после такой тирады не останется, ни один адекватный человек не станет терпеть рядом с собой лицемерного лжеца, так и не сумевшего сохранить прошлые отношения и испортившего их собственными руками. Стоит кинуть деньги на стол, вызвать такси и поскорее сбежать домой.       — Хреново ты притворялся, что ещё сказать. На сцену тебя бы не пустили даже дерево играть, — пожимает плечами Джеймс.       — Чего? — Хаус хлопает глазами.       Его должны смешать с грязью, назвать сволочью, послать куда подальше, а потом бесцеремонно бросить одного в кафе.       Однако Джеймс продолжает:       — Что слышал, я сразу понял — ты сволочь. В театре было понятно, куда ты смотришь, и мне это даже льстило. Ладно, шучу. Я просто понял, что ты именно из-за меня приходишь на постановки. Легко запомнить человека, появляющегося на каждом твоём выступлении в первых рядах. Сперва думал, будто ты из-за какой-нибудь девушки ходишь, но на все постановках был именно я, потому и вывод напросился сам. Мне просто было интересно, подойдёшь ли ты ко мне после выступлений или нет. Я даже специально подмигивать тебе начал. У тебя тогда глаза так смешно бегали, а улыбался ты мило, но глупо. И ещё, когда я пришёл в больницу и спросил, работает ли врач в клинике, мне ответили, что лучше яду наглотаться, чем попасть к тебе на приём. Мне в красках расписали, какой ты гад и как обходишься с пациентами. Я не ушёл только из-за скорого выступления и необходимости в форме быть. Мы поговорили, потом начали переписываться. Однажды рассказал о тебе коллеге, так выяснилось, что его племянница была твоей пациенткой, так он мне столько всего про тебя рассказал, впервые слышал, чтобы человека одновременно хвалили и втаптывали в грязь с такой ненавистью и обидой. Да и в твоём поведении проглядывалась твоя истинная натура. Ты всегда о пациентах писал, как об идиотах и прямо называл их так. Знаешь — притворяться милым ты не умеешь. Ты очень плохой актёр.       — Почему тогда не бросил?       — Ну… ты симпатичный и интересный, а ещё я питаю слабость к сволочам. К тому же я тоже не совсем был честен и кое о чём не договаривал. Понимаешь ли, я в разводе, но проблема даже не в этом… Я и моя жена развелись из-за измены.       — Ты ей изменил?       — Мы друг другу с одним мужчиной. Это… Сейчас буду оправдываться, как идиот. У меня и жены отношения перестали ладиться, когда мне стали попадаться более крупные роли, чем какой-нмибудь пень на третьем плане. Она ревновала, прогоняла меня из дома, не говорила со мной, ревновала ко всему и вся, говорила, как сильно ей не хватает внимания и денег, что мне стоит уйти в преподавание в детских кружках, чтобы доход был более стабильным и я больше времени проводил дома. Я отказывался, потому что театр всё для меня, не смогу его бросить даже ради любимого человека… Мы постоянно ссорились, она говорила, что «какая-то там» сцена мне дороже, чем жена. Помню — однажды сказал, что это правда. Не представляешь, сколько тарелок в меня полетело… Наверное, заслуженно.       Короткая пауза, Хаус открывает рот, но его прерывает Джеймс, который «прополоскал» горло ароматным кофе:       — Она выходила за молодого романтичного актёра, а получила вечно усталого мужика, который либо делал домашние дела, либо репетировал, либо пытался ещё как-нибудь поработать. А она в меде училась, уставала, а тут я репетирую, как буду целовать чужую женщину. Всё было просто ужасно, а потом я узнал, что она мне изменяет с каким-то мужчиной. Выследил его, увидел и понял, что хочу отомстить. Знаю — по-идиотски, но я выпил, схватил того парня, а дальше… Мы стали встречаться тайком. Точнее, якобы тайком. Я никогда не пытался этого скрыть, мне даже хотелось, чтобы она узнала и поняла — я не стану вечно терпеть её истерики. Глупо, знаю, очень глупо, но я тогда не думал. не помню на самом деле. А однажды я проснулся голым рядом с таким же голым любовником от крика жены. Она была в ярости и чуть не убила нас. Это и стало точкой невозврата. Мы долго разводились со скандалом, а историю про общего любовника весь театр узнал, а потом и про тебя… Знаешь — сплетни в театре хуже поноса в поездке, они разлетаются со скоростью света. Теперь все считают, будто я и моя бывшая жена изменяли друг другу с тем самым врачом-мудаком. Так что, как видишь, ты тоже обо мне многого не знаешь. Наверное, ты догадывался о разводе, но вряд об общем любовнике.       — Ты сейчас издеваешься?       — Конечно, я ради этого сейчас распинался.       — Серьёзно?       — Нет, конечно, Грег, я серьёзно тебе рассказываю про свой развод. Честно? Не хотел говорить, потому что знал — люди, которые развелись из-за измены, обречены. По глазам вижу — больше не хочешь иметь со мной ничего общего.       — Хреново видишь… Я не знаю, изменишь ты мне или нет, но знаю — ты наверняка уйдёшь из-за моих болей и сучьего характера.       И оба замолкают.       Каждый думает о своём. Хаус вот размышляет, какова вероятность, что конкретно ему Джеймс изменит, когда найдёт кого-то получше. Почему-то кажется, будто обязательно найдёт и потрахается чуть ли не на сцене. Но что-то внутри, наверное, наивная влюблённость, умоляет дать шанс и поверить изменнику. Он же не первый начал. С другой стороны, он мог приврать так, чтобы ему было удобно. Но расставаться из-за правды тоже не хочется. В конце концов почему-то Хаус видит в Джеймсе — лицемерном актёре-изменщике — единственный шанс на счастья и, если верить взгляду напротив, это взаимно.       — И что теперь? — Всё же нарушает молчание Хаус. — Разбежимся, сказав: «дело не в тебе, дело во мне, и сделаем вид будто ничего не было?       — А ты хочешь этого? — Джеймс говорит с надеждой.       — Нет, — качает головой Хаус. — Я не хочу отпускать тебя.       — Тогда… Можем дать друг другу шанс? Я тоже не хочу тебя отпускать, Грег, — Джеймс укладывает ладонь поверх чужой. — Попробуем?       Хаус немного думает, хмурится, взвешивает «за» и «против», тяжело вздыхает, косится на больную ногу, трость и на Джеймса, а потом произносит:       — Давай.

***