Let the shadows fall behind you

Woland: спасибо, что вытащил! ты же понимаешь, почему я не хочу я просто не могу тебе рассказать, что это было зря я впутал тебя Мастер: А ты понимаешь хоть, что он всё равно добился своего? Он хотел нас разъединить, и у него получилось. Woland: это ничего не поменяет Мастер: Звучит как белый флаг. Woland: блять, просто успокойся и дай подумать прости если ты будешь рядом, это а) откроет ему мою слабость и б) я буду хуже себя контролировать Мастер: Так он и так теперь знает, кто ты и кто я!! Woland: нет. я надеюсь, по крайней мере, что не понимает до конца у него уже были попытки завладеть моим сознанием Мастер: Да едрёна мать!! Спасибо, что не рассказал Woland: и в этот раз он не много узнал слишком мало времени у него было... Мастер: Воланд, сукин ты сын, мы должны действовать заодно! Woland: ты же видел, к чему это привело? Мастер: Да, и мы быстро поставили его на место. Woland: нет! я тебя чуть не убил Мастер: Не утрируй. И это был не ты. Woland: так я о чём! у меня все стены слетели как по щелчку от страха за тебя пока ты рядом, у него бесконечный рычаг давления Мастер сокрушённо вздыхает. Их забота друг о друге превратилась в обоюдоострое оружие. Полный бред, они оба уже плохо соображают. Мастер: Хорошо. Я буду держаться рядом. Но дай тогда мне хотя бы затравку. Woland: семинар прошёл как обычно даже странно У Мастера всё похолодело внутри. Воланд занимался самоубийственным делом. И даже не предупредил об очередной вылазке, не говоря уже о том, что сопротивлялся отцу в своей голове – сколько дней? Лет?.. Мастер: И как? Появились идеи? Woland: креационизм и эволюция селекция Герника раскол человечества на виды евгеника немецкие и японские опыты над людьми генная инженерия, клонирование трансгуманизм пиздец Мастер: Ты же не хочешь сказать... Woland: от этого психопата можно ждать что угодно от опытов любой степени извращения на живых людях до выведения нового вида – наркотика? существования? мнит себя богом У Андрея Петровича определённо есть планы на Воланда. Мастер почти не сомневался, что он раскрыл сына. Судя по тем репликам, что были брошены ему в лицо, он прекрасно осведомлён об их связи и о том, что Мастер ещё худо-бедно сдерживает его влияние. И Воланд тоже это подозревал, безусловно, просто боялся озвучить, боялся, что его могут отговорить, увезти к чертям отсюда. Он сам, возможно, видел, как далеко зашёл. Если только не собрался сжечь все мосты. Мастер: Обещай мне, что не пойдёшь к нему один! Время уже позднее, но срочный звонок от Фагота говорит сам за себя. Мастер подрывается и в нарастающей тревоге направляется в другую сторону лагеря, где находится мастерская философии. – Ираклий. Я скинул все документы, что успел нарыть. Обещай мне ничего не предпринимать. По крайней мере, сегодня. Считай это приказом от твоего наставника... Связь прерывается. Чертыхнувшись и переходя на рысь, Мастер открывает на ходу почту и видит краткую выжимку по уголовным делам, сразу переходя в конец абзаца. Файлы не успевают подгрузиться, но тот список обвинений, которые предъявляли Андрею Петровичу, впечатлил бы даже его отца. Доказательств, впрочем, было мало. Посадили за мелочи. Последнее предложение: "Зафиксирована смерть при попытке к бегству". Мастер открывает чат с Воландом и рычит от бессилия. Woland: поздно я буду осторожен прости Что, вот что изменилось в эти несколько минут и заставило Воланда решится на головоломную – в буквальном смысле – авантюру? Он обезумел от ужаса или самоуверенности? У Мастера даже нет никаких зацепок, как Андрей Петрович добивается контроля над телом и разумом. Да, пассионарий, да, харизматичный лидер и недюжинного интеллекта человек, да, есть какие-то способности, которые он годами оттачивал на других (и сыне?). Но что это за методы, какие бреши он использует в чужом сознании, чем опаивает своих жертв? Всё невовремя, всё наперекосяк. Вход в мастерскую приоткрыт, света нет. С щемящим сердцем и сбившимся дыханием Мастер толкает дверь, запнувшись на пороге, и погружается в глухую тишину. Проверяет соседнюю комнату, обходит груду столов, даже заглядывает в шкафы – бесполезно. Взгляд падает на окно – кусты шиповника, за которыми он скрывался, угол беседки, медпункт невдалеке... Там горит свет и в окне отпечатан силуэт. Мастер прирастает к полу. Фигура покачнулась, будто почувствовав взгляд на затылке, мужчина медленно поворачивает голову, чтобы уставиться выжидающе в ответ. Андрей Петрович поджимает губы и изображает приглашающий жест, подзывая двумя пальцами. Сущий кошмар наяву. Мастер вспоминает, как дышать, достаёт телефон, перекидывает Галке скрины письма от Фагота и, сообщая о местонахождении, просит его прикрыть. Но не вмешиваться без крайней необходимости.

***

В проёме двери складского помещения медпункта мелькнула крупная спина Андрея Петровича. – Входи, Ираклий, – покровительственно пригласили его. Прикрывая за собой дверь, Мастер удерживал в голове простую мысль: пока не проявила себя слабость этого страшного человека, ему не помешает быть послушным. Чтобы насытить своего зверя, сначала накорми чужого. Однако Андрей Петрович, из-за плеча бегло оглядев Мастера, который с горем пополам напустил на себя невозмутимый вид, улыбнулся широко и ясно: – Так и читаю в твоих глазах: тварь ли ты дрожащая или право имеешь. По сути, было почти верно, поскольку Мастера так вело от лютой ненависти, раздражения и отвращения, что сохранять ясное мышление и стреножить желание крушить и ломать – для этого усилия прилагались немалые. Но отец Воланда, конечно, мерял по себе, это в его шальной голове была чёткая иерархия и деление мира на две категории. – Я рад, что ошибался на твой счёт, – тот неторопливо задёрнул шторку на единственном окне. – Он нашёл в твоём лице превосходный стабилизатор и многообещающий проводник. Сознание Мастера как бы раздваивалось. Одна его часть цепко отслеживала детали, жесты и интонации в образе Андрея Петровича, пока ещё цельном и обманчиво безопасном. Другая, бесноватая, своим адреналином и эмоциями почти затмевала смысл монолога, и это было отчасти хорошо, потому что всё сказанное требовалось делить надвое или игнорировать вовсе. Но всё же логика этого нечеловечески сильного персонажа не должна была укрыться от Мастера. – Я был на твоём месте, когда Кристиан только учился внедрению в сознание и был не так силён, – гнусаво-вкрадчивым голосом продолжал хозяин положения. – У меня к тебе чисто исследовательский вопрос: каково это, с твоим-то страхом быть сожранным, впустить в себя такую совершенную силу? Ведь ему ты не так сопротивлялся, как мне? Мастер был почти уверен, что в этот момент к нему не применяли никаких манипуляций – кроме, очевидно, словесных и психологических, однако его тело странно реагировало на присутствие Андрея Петровича. Горло сдавливало почти болезненным напряжением, как при ангине, в ушах фонило шуршание, будто шелест тысячи скорпионьих лапок, пальцы на ногах непроизвольно подрагивали, и ещё было это невесомое, но навязчивое ощущение полёта, словно сейчас он оказался в шаге от прыжка вниз. На дне разноцветных глаз напротив проступала абсолютная пустота – безвоздушная, смертоносная, чужеродное космическое nihil. Неважно, была ли у мужчины такая же гетерохромия или он носил линзы, копируя в обратной перспективе глаза своего сына, – Мастер отказывался видеть в них любые отголоски тождества. Воланд просто физически неспособен был смотреть так. Молчание Мастера истолковали не как равнодушие, но подтекст считали вполне отчётливо. Брови Андрея Петровича с досадой и удивлением встретились на переносице, когда он откинул голову, произнося куда-то в потолок: – Ты не тренировал ментальные навыки на своём верном псе? Я разочарован, мой мальчик. Затем он слегка пожал плечами, словно не получил ответа с той стороны, снова придавил неподвижным и немигающим взглядом: – Такой уж он у меня, – мёртвая полуулыбка оставила по краям язвы от ямок, и Мастер смаковал подспудную тягу рассечь этот оскал клыками. – Всё ещё живёт в своём придуманном мире. То ли от острой чувствительности, то ли в пику циничным словам, но на коже лица, шеи и рук фантомными вспышками забрезжили нежные прикосновения – успокаивая, усмиряя, отвлекая. – И тебя в него затягивает, – покивал отец Воланда, немного напомнив болванчика. Мастер не удивился этой тактике: тому при любом случае было важно подчеркнуть доминирование Воланда, заставить сомневаться. – Мне даже не надо читать твои мысли, чтобы слышать этот детсадовский лепет. Мимо промелькнул затерявшийся мотылёк, время на секунду застыло и, качнувшись, слетело с катушек: чётким движением, привычно-хищническим Андрей Петрович поймал нежно-голубое тельце в кулак и сплющил играючи между ладонями, не сводя при этом глаз с Мастера: – Но разве, дети мои, то, что между вами, не про контроль и подчинение? А вот это уже почти попало в болевую точку, било рядом с целью. Несмотря на то, что прозвучало как чудовищное искажение, Мастера передёрнуло, ему как бы забросили на ноющую шею невидимый поводок, что только позабавило собеседника. – Ничто так не возбуждает, как власть, уж поверь мне, дружище, – вскинув руку в повелительном жесте, до боли напомнил Воланда в образе короля. – И себя не обманывай. Шум в голове Мастера усилился, поток мыслей забурлил, увлекая в сумрачный водоворот, и, отплёвываясь от навязчивых образов своих кошмаров и настойчивого звона брошенных ему в лицо жалких убеждений, он принялся нащупывать ускользнувшую мелодию. Ещё пока ненадёжную и неверную, осталось только её раскрутить, разыграть на свой лад. Власть – то, чего Воланд избегал рядом с ним, перекраивая характер и заглушая замашки лидера. Власть – то, что чувствовал в нём Мастер и боялся воплотить сам, а в итоге нашёл, обрёл-таки золотую середину между двумя полюсами – своего отца, даром что не бога, и своего дьявола. И сила, которой они оба отдавались самозабвенно, по своей воле и на свою удачу-судьбу – искусство. Оно тоже имело власть, иногда болезненную, почти всегда – будучи настоящим – трагическую, но всё же спасительную. Власть, которой Мастер мог бы погубить чужака, никакого отношения к творчеству и созиданию не имеющего. Собственный текст наконец созрел на кончиках пальцах, в зудящем горле, и сорвался с дрожащих губ: – Сколько же в тебе страха скопилось, что ты так любишь подавлять и так боишься отпустить контроль? – Избавь меня от этих фокусов, я от сына психологических отповедей наслушался, – хмыкнул презрительно мнимый философ. – А славу чужую присваивать и оставаться в тени таланта тоже привык? Выражение лица Андрея Петровича почти не поменялось, только улыбка померкла. – Кто бы говорил, строптивая шлюха, – чужие слова перекатывались во рту ласково и бережно. Свои слова роились, жалились и перемешивались с чужой речью, Мастера подзуживало использовать туз в рукаве, который он приберёг на крайний случай, и, пусть это опять невовремя, соблазн был велик: – Так тебя называли, когда пропустили на хор?. Отец Воланда издал странный звук: какое-то урчание, перешедшее в смешливое фырканье, и вдруг расслабленно растёкся по стулу, спокойно и внятно проговорив: – Какие-то у тебя топорные методы пошли. – С волками жить... – растерянно произнёс Мастер, не понимая, сработала ли его догадка и каков будет следующий ход. Из горла мужчины выплеснулся птичий клёкот – подобие смеха, визгливого и злого, – он резко развернулся, вытянул ногу и толкнул ширму, стоявшую в тени позади, обнаруживая третьего безмолвного собеседника. – А ну завой, дитя моё! Полуобнажённый Воланд, не привязанный, но явно прикованный отцовской волей, часто заморгал, будто не веря, что ему наконец позволили шевелиться и издавать звуки, метнул в Мастера обречённый взгляд и тихонько заскулил. У него было измождённое лицо, неестественно запрокинутое на низкой спинке облупившегося кресла. В тусклом свете высокой лампочки казалось, что под скулами спрятались кровоподтёки, когда на деле это были пот и слюна. Мастер оцепенел, боясь двинуться, точно ему тоже бросили приказ застыть, или опасаясь, что его действия добавят больше мучений. Андрей Петрович рывком закинул обе ноги безвольного Воланда на свои колени, стянул кроссовки и принялся растирать ступни, любовно поглаживая другой рукой шрамы на икрах. – Добавь немного громкости, дорогой, – приказал он и одобрительно промычал на повторившийся вой. – Он может быть устрашающим, а? – Как... – Мастер запнулся, признавая поражение одной своей частью, которая уговаривала отступить, чтоб не навредить Воланду. – Как ты это делаешь? – Постоянно затекают конечности, когда уходишь в себя, да, солнышко? – Андрей Петрович выпустил пружинящий мягкий смешок. – Так как же мне удаётся его подчинить... С небольшими издержками, признаюсь, – он бросил исподтишка одержимый взгляд и вернул всё внимание ногам сына. – Ты самый талантливый, самый прекрасный и самый непокорный из моих сыновей. Мастер не мог оторваться от бледных провалов глаз, ему казалось, что ещё чуть-чуть – и он каким-то образом уловит подсказку, намёк, мысль, как можно вытянуть Воланда из сверхъестественной пытки. – Любуйся, Ираклий, – к нему обращались задумчиво, снисходительно, почти сочувствующе. – Ты многое сделал, чтобы мы насладились зрелищем. Или не сделал... Мастер прилип к стене, почти осел, почти закричал, а отец Воланда продолжал умасливать его виной и своим медовым голосом: – Когда Кристиан, мой мальчик, задумал пробраться в мою мастерскую, – ты ведь быстро сдался, да? Даже толком не попытался его отговорить... Сперва его огорошили эти справедливые обвинения, ударяя под дых. Но довольно быстро пришло осознание, что главное, на чём играют манипуляторы, – чувство вины. Только Воланд имел право его судить, но никак не тот, чьих грехов хватило бы, чтобы зарезервировать все круги ада разом. Он был в шаге от того, чтобы совершить нелепое, невиданное – кинуться в атаку с почти холодным рассудком. Почему-то лёгкость в груди и ясность в мыслях вдруг возобладали. – Скажи мне, кто твой сын, и я скажу, кто ты, – у него проскользнула едва ли не торжествующая улыбка. – Не впаривай мне поганку под видом трюфеля, сынок, – Андрей Петрович насторожился, это чувствовалось. – Вернее, я скажу, кем ты мог стать. Скажу, что ты упустил свой шанс давным-давно. Ты мог стать большим человеком. Давай, признай это. – Молчи, гадёныш... – прошипел тот как-то надорвано. – Признай, что потерял сына. Признай, что он не был и никогда не станет таким, как ты. – А кто же? Ты? Ты знаешь, каким он станет? – иронично выгнул брови отец Воланда. – Ты даже не знал до сегодняшнего дня, что он может вот так... Андрей Петрович хлопнул в ладоши, пробормотал под нос неразборчиво и подтолкнул поднявшегося сына навстречу. Время сделало ещё один страшный виток – Мастер не успел уклониться, как его в один миг опрокинули на пол и сжали на шее скрюченные пальцы. Пока неверяще обводил глазами знакомые черты, изуродованные борьбой, напоминающие по выражению недораскрашенную гримасу куклы – тут подтёки, там глубокие морщины, здесь мышца, сведённая судорогой, пока он вслушивался в мелкий набат, который отстукивали зубы и истошный рык, застрявший где-то в глотке, – пока он не сопротивлялся и только смотрел, смотрел, то едва не упустил из виду слабое подмигивание. А Воланд, видимо, почти переломил волю отца и давал понять, ослабив хватку, что это был их шанс. Мастер повернул голову и прошептал: – Три, два... На счёт "раз" он извернулся, вскакивая и поддерживая Воланда, чтобы наброситься на мужчину, и в этот момент дверь распахнулась, отвлекая внимание. Не Галка, но Фёдор стоял в проёме и с перекошенным лицом наблюдал картину маслом. Воспользовавшись заминкой, отец Воланда подставил подножку, заставив Мастера упасть на четвереньки, и заломил руки сыну. – Какая самоотверженность! – издевательски-расстроенно протянул Андрей Петрович. – Вырубай его, Фёдор. Он мне надоел. В нос ударило резким запахом хлороформа, глаза заныли от раздражения и начали слезоточить. Он попытался отбросить руку с тряпкой, но Фёдор удерживал непреклонно. Под звуки отчаянного мычания и довольного покряхтывания мышцы обмякли, и всё заволокло тьмой.