Вторжение.

      Когда Крэйг становится особенно уязвимым, сны часто посещают его. Только тонкие веки с невыносимой усталостью, медленно опустятся, трепеща тёмными длинными ресницами — и тут же нагрянут скопищем, с десяток, кошмары, выжидавшие такой момент уж слишком долго.       Иногда они ни о чём, иногда — уродливое претворение переработанных воспоминаний о пережитых Крэйгом событий, о которых, если честно, хотелось не думать, а просто — забыть. Так было бы легче. В разы.       Ему какое-то время даже удавалось контролировать собственный мозг и обходиться без сновидений вовсе, чтобы абстрагироваться от ненужных волнений и не отвлекаться от других, более значимых вещей. Однако этот контроль шибко пошатнулся, стоило проникнуть в голову Стэна Марша на той заправке; едва выстроенная стена тесного стеклянного мира рухнула с последними силами и оглушающим треском.       Крэйг никакого понятия не имел, к чему это может привести (и до сих пор, если честно, не имеет), решил полагаться на свои расчёты и пойти на, как тогда казалось, оправданный риск. Он во многих предположениях опирался лишь на сугубо благоприятное стечение обстоятельств и не рассматривал другие, плачевные вероятности, но в жизни ничто не даётся так просто.       Жизнь невозможно подчинить, а независимые события — работать на кого-либо или друг на друга. Закон есть закон. Непоколебимый, суровый и беспощадный, Закон Жизни. Перед ним все равны, перед наказаниями и смертью — тоже.       Надеяться на успех было неразумно, идти против устоявшейся системы — ещё неразумнее. Но Такер не мог поступить иначе, потому что у него оставалось последнее, на что ему стоило полагаться — риск и позвоночник, — и больше ничего. Что не менее важно, Крэйг это прекрасно знал.       Он пошёл на риск и ожидаемо оступился. Обозлился на себя, хотя понимал, что без толку. И так ничто не смогло бы смягчить ситуацию, в которой он увяз по уши, так Крэйг усугубил её пуще прежнего. Его расчёты безжалостно стёрлись; в очередной раз стало ясно одно: сердечные вожделения не сбываются по щелчку пальцев, какими бы сильными и искренними они ни являлись.       Но шансы есть.       Проникать в чужую голову — это, в первую очередь, опасно. Для подобной техники нужны как максимум продолжительная практика и как минимум хорошие знания о «владельце головы». У Такера ничего из этого при себе не имелось; практиковал он своё умение всего дважды до этого, а Стэна видел впервые. Естественно, это сказалось в наихудшем ключе: незнакомые ритмы головного мозга повлияли на восприятие, грубо выбивая из привычного состояния.       Дело в подсознании. Оно скрывается за дверцей, запертой на тысячу замков, в самом тёмном углу сознания. К нему подобраться тяжело, тяжелее — проникнуть, а выбраться — почти нереально.       В действительности подсознание очень похоже на бурный водоворот, засасывающий всё дальше и дальше с каждой новой секундой и быстро вертящий в себе, как в отжимной центрифуге стиральной машины. А Крэйгу отчего-то удалось проникнуть в него сразу же, без каких-либо усилий — эта резкость и заставила его почувствовать себя неуверенно. Он не был уверен, точно сделал ли всё правильно, и от нагрузки из-за потока бесконечной информации у него засвербела теменная доля.       Тем не менее сейчас всё не так уж и плохо. Ну, почти.       Снова.       Снова он здесь; снова его окутывает до жути противное чувство, расползающееся в грудной клетке жгучей магмой. Ему, к слову, отчасти не хочется находится в этом трёклятом месте, однако одновременно в его грудной клетке мимолётно расцветают радость и приятная ностальгия.       Шею саднит удавка; к горлу подбирается вязкий шарообразный ком. Он вызывает навязчивое перхание и застревает в глотке мелкой рыбьей косточкой. Его не удаётся выхаркать ни сразу, ни потом — так и проникает всё глубже и глубже, доставляя пущий дискомфорт. Горло только сильнее сжимается, когда в очередной раз содрогается от волны колющего кашля, и жалобно изнывает от безнадёжных попыток избавиться от мерзкого комка.       Не помогает.       Лёгкие рвутся, за секунду расходятся прерывистые швы — на задней стенке носоглотки скапливается шероховатыми бугорками тёмно-красная кровь. Во рту появляется знакомый терпкий, солоноватый привкус железа, подступает вяжущее ощущение тошноты.       Очевидно, бесчисленные необдуманные приступы покашливания приводят больше к вреду, чем к хоть какой-нибудь пользе. Даже надеяться на успешный результат было бы глупо; всякие усилия были бы приложены зря.              На деле ничуть не удивительно. Такой исход — самый предполагаемый из всех возможных среди красных переплетений вероятностей и случайностей. Ему ли не знать.       В спину упирается заострённый кончик королевского копья, обжигающего холодом, давит, царапает бледную кожу.       Не рыпаться!       Никаких лишних движений, давно выжжено пирографом в голове и выучено на зубок. С ними шутки плохи. Они терпеть не могут грубостей и упрёков в свой адрес, ласкают собственное эго абсолютным послушанием и презирают любые проявления самоволия. Те, кто не исполняет приказы беспрекословно, признаются дефектными. С дефектами непривычно уживаться, а лучшее, по мнению главы, средство против них — незамедлительное устранение.       Собак, не способных к дрессировкам, усыпляют высокой дозировкой сульфата магния, потому что в рядах дрессированных от них не будет ни малейшего толку.       Милосердие. Благо. Величие.       Кажется, что трясутся все кости, суставы и мышцы — всё тело охвачено безумной дрожью. Грудная клетка ноет, а пошевелиться — нет никаких сил. Конечности вдруг кажутся такими неподъёмными, и всякие попытки пресекаются тут же.       Скованность егозит внутри черепной коробки, неумолимо врезается в хрупкие стенки и, совершенно не уставая, добивается — толчок за толчком — того, когда всё треснет и поломается. Она не знает ни о пощаде, ни о сочувствии, договориться не выйдет. И уже поздно: тело объято ею всецело.       Сухость.       Хочется увлажнить повреждённую оболочку глотки какой-нибудь жидкостью, но поблизости лишь канистры с керосином. Кажется, ничего не остаётся, кроме того, чтобы насильно привыкнуть и попытаться функционировать дальше. Бороться тяжелее.       Дышать получается исключительно с надрывом, с неспособностью вздохнуть полной грудью. Воздух полностью не проходит. Надышаться невозможно; кислород совсем не поступает через дыхательные пути, а его молекулы лишаются двойной связи. Диафрагма адски сдавливает лёгкие, и гроздь пузырей последовательно лопается и неравномерно покрывается трупными пятнами.       Перед глазами рябят картинки, наскоро закопанные в тёмных закоулках памяти, и, как в слайд-шоу, медленно сменяются на другие — куда более отвратительные и подробные. От них быстро пересыхает в горле, в грудной клетке образуется невыносимая тяжесть и в глазах от подступающих слёз жжёт.       Сменяющиеся перед глазами сюжеты в какой-то момент перестают быть бездвижными. В них добавляют щепотку реальности — и синюшно-фиолетовые трупные пятна быстро скрываются под брызгами капель кровавого дождя.       Если осмелиться поднять голову кверху, можно увидеть лицо огромного человека, разъярённого, искренне ненавидящего, прежде чем он большим кулаком ударит со всей силы поблизости и поверхность, покрывшись глубокими трещинами, предательски уйдёт из-под ног.       Прямым курсом по направлению путь единственный — ко дну, к преисподней, к своему месту.       Над головой — развивающаяся эрозия поверхности, а на лбу — старое клеймо дефекта.       Ты заплатишь.       Крэйг нервно хватает приоткрытыми губами воздух, когда вырывается в реалии из кошмаров, и судорожно цепляется ладонью за футболку.       Ткань. На ощупь приятна.       Он чувствует себя падшим, ещё не до конца осознавая, что произошедшее было не наяву. После пробуждения всегда так — требуется время, чтобы свыкнуться.       В глазах пестрят колючие картинки, но они здесь не существуют, правда?       Вдох-выдох. Дыхание понемногу приходит в норму. Кислорода достаточно, и никакого комка нет. В горле мерзко пересохло. Только и всего. Можно и перетерпеть, не так, в конце концов, критично. От сознания неспешно отступает сонливость; оно проясняется, становится куда чётче и отбрасывает лишнюю мысль прочь — к неугомонному гулу таких же мыслей, на вечное «потом».       К счастью, Такеру присуще незамедлительно возвращаться в привычную для него норму, несмотря на внешние и внутренние факторы, которые смогли бы напрямую повлиять на общее состояние. Он не любит отвлекаться и погружаться глубоко в себя — не к чему позволять им овладеть гниющим сознанием.       — Кошмар? — Вдруг парня привлекает голос неподалёку. Такер переводит взгляд с потолка на сидящего в другом углу номера Кенни и с неуверенностью кивает. — Ну и ебень. — Кенни мотает головой и шевелит ногами, небрежно закинутыми на стол.       На лицо Маккормика падают выгоревшие волосы, перекрывая обзор. У него они длиннее и светлее, чем у Стэна, с секущимися кончиками. Иногда бывают убранными в маленький хвостик на затылке, от чего в такие моменты у Такера сердце неприятно и болезненно сжимается. Кенни обычно стрижёт их самостоятельно — ржавыми ножницами перед треснутыми зеркалами в мужских туалетах в круглосуточных забегаловках. А на походы в парикмахерские денег вечно не хватает.              — Расскажешь, что снилось? Или личное? Не заставляю, если что, — Кеннет откидывается на спинку деревянного стула и складывает руки на затылке, — но тебе может стать легче. От кошмаров можно избавиться, когда ты рассказываешь их кому-то. По крайней мере, у людей это так происходит. Ну, некоторым помогает, а другим — нет, так что не обещаю, что тебе сто процентов поможет.       Пока Крэйг принимает сидячее положение, кровать под ним скрипит, а в голове проскальзывают складные отрывки сна. Почему-то он реально задумывается о том, просвещать ли Кенни или нет, хотя изначально не собирался говорить о себе что-либо. Рассказы всегда излишни.       Это так странно — иметь настоящую возможность выговориться, скинуть с плеч тяжёлый груз, поделиться мыслями, тем, что тревожит; стать немного свободнее, проветрив уставший разум от себя самого.       Но хочется ли обрести свободу, что на вкус как кровь и пепел?       Будь его воля, Крэйг вернул бы всё на круги своя, чтобы избавиться от сожалений и такой независимости. А у него прав и возможностей — ноль.       Он смотрит на Кенни, и Кенни, смотря в ответ, выглядит таким непринуждённым. Маккормик кажется надёжным, способным слушать, но то, с каким терпеливым и тщательным выжиданием тот таится, отбивает всякое желание ему доверять. Всё равно ему не понять — они уроженцы совершенно разных миров, так ещё и ничем не связанные.       Крэйг справится сам, поэтому говорит:       — Нет. — И отворачивается.       Кенни хмыкает без какой-либо обиды.       — Ну, как скажешь, чувак. Мне просто показалось, что тебе нужно кому-то выговориться. И я решил использовать этот момент, пока мы одни. Однако, видно, ошибся.       — Стэн, — произнести его имя сейчас почему-то так тяжело, — до сих пор не вернулся?       — Не-а, от силы прошло всего минут пятнадцать. Ты очень быстро вырубился. Усталость или очередная особенность твоего организма?       — Усталость.       — Даже неудивительно как-то. — Кенни безрассудно покачивается на стуле. — За всё время нашей поездки я в первый раз вижу, что ты спишь. Мне даже показалось, что тебе сон совсем не нужен.       — Я следил за его безопасностью.       — Зна-аю, — недолго протягивает Маккормик, — хотя многого и не понимаю. Непонятны мне внеземные дела, но мне до жути любопытно узнать, по какой-такой причине тебя хотят убить твои соседи по планете.       Крэйг не удосужился даже взглянуть на Кенни, только почти беззвучно фыркнул и замолк.        — Точно-точно, а то ведь я позабыл о том, что ты нем как рыба, когда вопрос задают. Извини, если что. — Кенни перестал покачиваться на стуле, а потом и вовсе поднялся. — Пожалуй, оставлю тебя одного.       Крэйга будто током прошибло; он незамедлительно повернулся к Маккормику и приоткрыл рот, собравшись что-то произнести. И остановил себя. Кенни либо этого не заметил, либо виду не подал, потому что просто вышел из номера и тихо прикрыл за собой дверь, ничего не сказав.       Это к лучшему.       Крэйг не хотел говорить, но если бы Маккормик спросил его сейчас, он бы сорвался. Такер вытянул левую руку вперёд и взглянул на ладонь.       Некоторых шестёрок удалось устранить — к горлу подступает тошнота, — других — отвлечь, сбив со следа. Но неизвестно, сколько пройдёт времени до того, как они появятся ещё раз, только во внушительном количестве. Тогда Крэйг вряд ли справится с ними, а убегать и прятаться долго не сможет. Необходимо в кратчайшие сроки что-нибудь придумать, потому что на счету каждая секунда.       А для начала было бы неплохо понять, почему им удаётся блестяще определять его местоположение. Такер старается быть аккуратным, не высовывается лишний раз и не подаёт виду о своём существовании на планете, но его старания всегда обращаются в тщетные.       В чём же дело?       Ладонь безвольно дёргается и приковывает к себе внимание. Прищурившись и приглядевшись, Крэйг наконец понимает: под кожей в центре ладони что-то двигается. И как он сразу не догадался.       — Лжец, — прошептал Такер в пустоту и поднялся с кровати.