Осень

тает стаей город во мгле

Осень носит тёмно-синие джинсы, белый свитер и кожаную косуху. На ногах — модные замшевые ботинки. Длинные русые волосы отливают рыжим на солнце. Осень курит несовременно: не вейп, а обычную сигарету, оставляя на фильтре отпечаток бледной помады. Она проходит мимо уличного музыканта, горький дым от сигареты цепляется за струны его гитары. Музыкант отливают моргает, качает немытой головой и поёт про плачущее небо и корабли в небе. Осень не оглядывается. Запах влажного леса и костра щекочет Диме нос, он поднимает голову от рисунка. Видит покачивающиеся волосы, заклепки на чёрной коже, оценивающий взгляд. Он её узнаёт, разумеется, сразу же, как и она его. Осень напоминает Диме неугомонную Пчёлкину с её блогом, студсоветом и тысячей мероприятий — она смотрит так же, когда ищет себе очередную жертву. Осень тоже ищет — того, кто станет её спутником на следующие три месяца. Она улыбается Диме уголком рта, лениво подхватывает сигарету у самых губ, выпускает новую струйку дыма. Дима морщит нос. — Хорошая собачка, — насмешливо говорит Осень, и Дима видит себя её глазами: пушистая белоснежная псина со счастливой мордой. Она представляет, как гуляет с ним на поводке вдоль набережной, по опавшей листве в парке, по обледеневшим дюнам. Дима закрывает скетчбук и встаёт. — Я могу сказать «нет», — напоминает он. — Твоё право, — спокойно соглашается Осень и тушит сигарету о перила. — Но я могла бы решить твою проблему. — Нет никакой проблемы, — огрызается Дима. Он врёт, и Осень об этом знает — иначе она бы к нему вообще не подошла. Дима засовывает скетчбук в рюкзак, нервно дёргает молнию. Осень отворачивается и смотрит на серую воду канала. — Как скажешь. Но ты всё же подумай. Дима не хочет думать — он устал гонять по кругу одни и те же мысли о собственной ненужности, о нелепых несбыточных надеждах. Глупая псина. Ему хочется домой — и одновременно не хочется. Потому что дом этот никакой и не дом вовсе, чужая квартира, куда Диму пустили от доброты душевной, от дурной привычки присматривать за всеми, кто нуждается в присмотре. Тогда, в августе Дима очень нуждался в чужой доброте — с комнатой в общежитии выходила какая-то ерунда, а квартиру ему сдавать никто не хотел, потому что он всегда честно сам признавался, что оборотень. Оборотней квартирные хозяева любили ещё меньше, чем животных. Кошка или собака — существо простое, обои подерет и углы обоссыт, а оборотень — тварь опасная, силы у него немеряно, и простой, и мистической. Диме везде отказывали или просили такие суммы, которых у студента художественного вуза не было и быть не могло. С Игорем Громом его познакомила Пчёлкина — он был одним из её бывших. Посмотрел на Диму холодными серыми глазами, хмыкнул: «Псиной больше, псиной меньше» и позвал осмотреться. Дима осмотрелся — и влюбился в эту квартиру с первого взгляда. В изразцовую печь, в дурацкую ванну на кухне, в боксёрскую грушу и изумительное окно с наклеенными фотографиями. На снимках небоскрёбы соседствовали с деревянными домиками, резные наличники перемежались ампирной лепниной, всё это совершенно естественным образом складывалось в одну картину, и Дима потянулся за скетчбуком раньше, чем понял, что происходит. В Грома Дима тоже влюбился, когда, явившись на следующее утро с вещами, обнаружил, что тот успел установить в туалете дверь и обзавестись пачкой чая. Игорь учился на архитектурном и с ним тоже было что-то нечисто, не то ведьмовская кровь текла в венах, не то божественная сущность проглядывала. Пчёлкина ничего об этом не знала, а спрашивать прямо было невежливо. Дима лишь принюхивался, чуял грозовой запах силы, слышал приглушённые громовые раскаты. Видел, как стягиваются к Грому все, нуждающиеся в защите и помощи, как легко находят его неприятности — Игорь был то ли проклят, то ли обречён. Хотелось упасть на все четыре лапы, встать рядом, чтобы большая горячая ладонь легла на холку. Чтобы отгонять лаем и рычанием зло, которое осмеливается угрожать этому человеку. Хотелось рисовать его сонного с кружкой кофе, в этих его порнографических спортивных штанах — в этом, впрочем, Дима себе не отказывает, изрисовал уже два скетчбука. Осень была права — у Димы была проблема, которую он решать не собирался. Девушки у Игоря не было, но Диме кажется, что это лишь вопрос времени, потому что таким, как он положено иметь девушку, такую же необыкновенную. Он всё же возвращается в дом-который-не-дом — и замирает на пороге, потому что в квартире гуляет ветер и пахнет горчащим дымом. Игорь моет окно и хрипловато напевает под нос БГ. Каждое слово в его исполнении звучит, как заговор. — Ноябрь, научи меня в кромешной тьме видеть свет… — слышит Дима и роняет рюкзак на пол. Игорь оборачивается. Слепит Диму непривычно довольной улыбкой. Сила густо клубится вокруг него, слишком тихая и спокойная. — Ты чего это? — слишком резко спрашивает Дима, не в силах с собой совладать. — Хороший сегодня день, — говорит Игорь, комкая в руке газету. — Подходящий. Игорь возит бумагой по стеклу, короткая футболка задирается, когда он поднимает руку, Дима залипает и не решается спросить. Внутри кто-то въедливый, кому бы служить в полиции, нудит и строит версии, предлагает один за другим неудобные вопросы. Горький запах табачного дыма раздражает нос. — Я сегодня кое-кого встретил, — говорит Дима, решив зайти издалека. Ободранные с окна фотографии расползаются по столу, кусочки скотча торчат в разные стороны, цепляются друг за друга, и Диму это бесит. Он аккуратно загибает липкие концы, разбирает снимки по стопкам. — Вот совпадение-то, — Гром, наконец, закрывает окно. Низкое серое небо над городом тоже кажется чисто вымытым. — Пиздец, слушай, в чём теперь на свидания ходят? — Ты дед? — Дима смеётся, хотя внутри всё сжимается от боли и хочется скулить. — Мне уйти куда-нибудь на ночь? Игорь задумчиво чешет подбородок, словно сомневается. — А тебе есть куда? — спрашивает он, наконец. — Слушай, Димк, я пока не знаю, может, это только чисто по делу. И Дима опять не выдерживает — это мягкое, почти нежное «Димк» впивается куда-то под лопатку, как пуля в спину. — Знаю я, какое у неё может быть к тебе дело! Фотографии снова рассыпаются ворохом по столу — глянцевые осколки разных реальностей. Дима отворачивается от них, смотрит на Грома в упор, с вызовом, зная, что переходит границу. Но пусть лучше выгонит, чем … — Ты поэтому окно помыл? Чтобы никаких невыполненных дел не осталось? Уши воинственно встают торчком. Игорь смотрит на него удивлённо. — Да давно пора было, поэтому и помыл, — говорит он, потирая подбородок. — Последний день такой сухой, не чуешь разве? Дима чует. Дима знает, что привычная осенняя хмарь вот-вот накроет город по самый шпиль Лахта-центра. Потому-то Осень и собирает свою свиту сегодня. Зовёт одиноких, отчаявшихся дурачков на свидания и уводит вечно гулять по опавшим листьям, пока в небе жгут корабли. Но Грома Дима ей не отдаст. Потому что… потому! — Не смей уходить, — яростно говорит Дима, хватаясь пальцами за кромку стола, чтобы не вцепиться ими в Игоря. Когти впиваются в столешницу. — Не смей думать, что здесь в тебе никто не нуждается! Понял? — Понял, — понизив голос, отвечает Гром после секундной заминки, глаза его темнеют, он делает шаг вперёд и нависает над Димой. — Ты охуенно возбуждаешь, когда злишься и ревнуешь. Димк. — Я не ревную, — уже не так уверенно возражает Дима. — Я переживаю. Думаешь, я слепой и глухой, что ли, не знаю, как ты по ночам на кухне сидишь? Ты не рассказываешь никогда, но… Игорь не даёт ему договорить, ловит слова губами, затыкает рот простым, но очень действенным способом. Запах близкой грозы переполняет мир, перекрывает все прочие запахи, чужая уютная сила окутывает Диму со всех сторон, когда Гром его обнимает, отрывает от стола и тащит на диван. Осень сидит на широких ступенях над тёмной водой. Её близость будит гранитных львов, заставляет еле заметно потягиваться. Сигарета в длинных пальцах тлеет, роняя пепел на ступени. В серых тучах над городом что-то глухо ворочается, приглушённо громыхает — Осень смотрит в небо и улыбается. — Будете мне должны оба, — говорит она негромко и затягивается.