Светомузыка

      Чёрт его знает, сколько мы торчали у подъезда. Наверное, долго. А может, нет. Мой приятель часов носить не любил, я же свои оставил дома. Проспал на учёбу и второпях забыл на тумбочке. Что сказать, дуралей.       Федька успел задубеть порядочно — ходил туда-сюда, протаптывал дорожку в рыхлом снегу. Руки в карманах, ноги волочит, и нет-нет да на меня недовольно зыркнет. А мне хоть бы что, я не мерзлявый. Запёрся на деревянную лавку и сижу себе, хлебалом торгую. Хрен ещё когда такая возможность выдастся, у подъезда на лавочке посидеть спокойно. Как ни придёшь — так от ворчливых бабок нет отбоя, хоть дождь на улице, хоть метель, хоть самый настоящий конец света… Только и успевай ловить в спину воронье карканье: «Ишь, какой пошёл! Ты глянь, патлы-то какие отрастил! Наркоман, чтоб их всех… Тьфу!» Мы, зелёные горлопаны, никак не могли противостоять такому натиску — вякнешь хоть полслова, начнёшь пререкаться, а вечером мать отчехвостит почём зря. Зато двадцатиградусный мороз влёгкую разогнал старушечье сборище по квартирам.       — Ну где там наш Родик? — Меркушев подошёл ко мне и остановился. Вытащил голую руку из кармана и вжикнул молнией на куртке, застегнув под самый подбородок, едва его не прищемив. — Я щас околею, нахер.       — Да обожди ты. Выйдет он. Обещал ведь.       Родя Тарелкин был известный пиздабол. Знатный такой заливака, со стажем. В детстве пыжился и всем во дворе рассказывал, что его батя не станочник на заводе, а самый настоящий космонавт. Как подрос, начал придумывать байки про жвачку, лежащую у него дома блоками, про кассетный плеер, которого у него, само собой, не было и в помине — их вообще не было ни у кого. Мы его с пацанами тогда безбожно подкалывали, мол, тебе его папаня прямиком из космоса подогнал, что ли? Родя дулся и слал нас куда подальше: «Раз не верите, то и погонять не дам, буду сам слушать. Дома!» Но это ещё что… Как над верхней губой заколосился блядский белёсый пушок, так от Тарелкина только и стало слышно: «Эта у меня в рот брала, а вон та дала просто так, за красивые глаза!» Короче говоря, чушь собачья. Хотя глаза у Роди были и правда очень красивые. Голубые такие, пронзительные. Ресницы длинные, совсем как у девчонки. Но пусть так, в то, что ему давали на раз-два, ни один из нас всё равно не верил.       Хоть Родион и любил попиздеть нам с парнями в уши, но это всё было несерьёзно. Вот если дело касалось тусовок… Ох! Тут Родичка был как штык — всегда готов. И непререкаемо честен. Коли пообещал вписаться, то впишется, хоть ты ему все ноги переломай. Этот балбес всё равно приползёт и будет отрываться, пока там же, на танцплощадке, окончательно не сдохнет.       Собственно, потому мы его и ждали. Меньше чем через час в доме культуры должна была начаться дискотека. Родя, который был об этом событии прекрасно осведомлён и договорился с нами встретиться заранее, отчего-то запаздывал. Но я Тарелкина знал вдоль и поперёк. Он в лепёшку расшибётся, но на дискач вырвется.       Федя обошёл вокруг лавки несколько раз. Снова остановился.       — Ты там себе яйца не отморозишь, Жень? — Он покосился на меня и зябко дёрнул локтями. — Чесслово, мне за тебя холодно.       — Оставь мои яйца в покое, — усмехнулся я. Фёдор шмыгнул раскрасневшимся носом.       — Тогда мои пожалей! Ещё минута, и у меня хозяйство к ноге примёрзнет, — занудел он и несколько раз подпрыгнул на месте. — Ненавижу, блядь, ебучую зиму.       Федька был не отсюда. В нашем сиром и убогом Усть-Зажопинске таких, как он, просто нет. Все здесь «нашенские», простые, как три копейки. А Меркушев — он другой, какой-то инопланетный. Смуглый, чернявый, весь такой вроде бы нескладёха, но при этом гибкий, как кот. И непомерно сильный. Он приехал с родителями и младшей сестрой откуда-то издалека. Не знаю, откуда именно. Он никогда не рассказывал, а у меня как-то не находилось повода спросить. Наверное, раньше жил где-то, где было тепло круглый год; Федя истово ненавидел холод и всё, что с ним связано. Только Новый Год любил. И пахучие китайские мандарины.       — Пошли в подъезд, — предложил Меркушев.       Я отрицательно мотнул головой:       — Да ну. В рыгальнике этом вонючем ещё торчать…       — Лучше в рыгальнике вонючем, но без простатита, — буркнул Федя и нахохлился. — Ты как хочешь, Дьяконов, а я пошёл. Не могу больше. Ног не чувствую!       Была у Меркушева странная, не понятная ни мне, ни кому другому из нашей маленькой компании отщепенцев привычка, привезённая им, вероятно, из дальних родных краёв. Федька пристально следил за своим внешним видом и всегда одевался как щёголь. Насколько вообще это можно было себе позволить в нашей периферийной дыре на сто с хвостиком тысяч душ населения. Но Федя всё равно умудрялся раздобыть немыслимые по расцветке и фасону тряпки. То с рук возьмёт, то подкопит деньжат и у портнихи знакомой пошьётся. Все наши приятельницы как одна говорили, что у Феди есть вкус. Я же с его прикидов обалдевал знатно. И, чего уж там, немножко завидовал — точно бы не смог разгуливать по улице так, как Меркушев. А ему было на всех и всё начхать.       Даже при устойчивой минусовой температуре Федька себе не изменял. Этому здоровый бушлат на пуху не подойдёт ни разу. Не солидно! Только кожаная куртейка с меховой оторочкой, да в облипочку: по бокам ладонями проведёшь раз-другой — так и рёбра пересчитаешь.       И вот вырядился он, вышагивает весь красивый без шапки, волосы лощёные помять боится. И каждые полчаса щемится в какой-нибудь тёплый угол, чтоб окончательно не превратиться в сосульку.       Я хлопнул себя по коленям и поднялся с насиженного на лавке места.       — Ладно уж, — сказал я Феде, — пошли. Не хочу тут один торчать.       — То-то же! — обрадовался Меркушев. — Давно б так.       Но не успели мы дойти до подъезда, как услышали стремительно приближающийся топот по ту сторону двери. Мы с Федечкой переглянулись.       — Тарелкин… — вздохнул он.       Через пару мгновений дверь с грохотом распахнулась и на нас вывалился Родион. Весь взмыленный, пальто нараспашку, глаза не то злые, не то перепуганные, бешено вращаются, как две забитые ребятнёй карусели.       Федя оглядел его с ног до головы и хмыкнул, кинув насмешливое «здорóво».       — Чё это с тобой? — обалдело выпалил я, забыв поприветствовать Родю. Он замер, растопырил руки и втянул в себя морозный ноябрьский воздух, выдохнув белый пар. Неопределённо отмахнулся.       — Погнали, — просто сказал Тарелкин нам с Федей. — Ну, живей!       И тут вдруг откуда-то сверху раздалось гневное, до того визгливое, что резануло по ушам:       — Вернись, я тебе говорю!.. Родион, сволочь такая! Вернись сейчас же!       Мы все как по команде задрали головы. Из распахнутого настежь окна на четвёртом этаже на Тарелкина орала закутанная в халат женщина. Его мамка.       Родя аж позеленел от злости. А может, и со стыда. Не маленький ведь, чтоб нагоняй получать перед друзьями.       — Кому сказала, поднимайся домой! На танцульки он пойдёт, а! — не унималась Родькина мать. — Гадёныш, чего захотел!       — Вот же сука, — мрачно процедил Тарелкин сквозь зубы. Тяжёлой походкой он поспешил со двора прочь, на ходу застёгивая пальто и натягивая шапку. Федя, улюлюкая, последовал за ним — этому только дай повод позубоскалить. А я, сделав пару шагов, почувствовал на своём затылке взгляд и обернулся. Родькина мать всё ещё смотрела нам вслед, хоть теперь и не ругалась больше.       Мне стало совестно перед ней. И за непутёвого Родю в том числе. Наверняка опять чего-нибудь набедокурил.       — Здрас-сьте! — крикнул я, чувствуя, что надо что-нибудь сказать.       — Забор покрасьте! — бросила мне раздражённая родительница. — Какой сын, такие у него и друзья, дебилы конченые… Передай этому обалдую, чтоб домой носа показывать не смел! Пусть ночует теперь, где хочет. Вырастила на свою голову…       Окно захлопнулось. Я побежал догонять друзей.       — Родь, там тебе…       — Да слышал я, слышал, — ответил он и сдвинул шапку на затылок. Выглядел Тарелкин хмуро и рассерженно. Настолько, что языкастый Федечка притих.       Мы молча топали по снегу. Смеркалось. Прохожие нам встречались редко, да и те обходили нашу компашку стороной. Мало ли, что у таких, как мы, на уме будет.       — Чего натворил, белобрысый? — нарушил тишину Меркушев. Голос у него был мягкий и сочувственный. Дразнить Родиона он больше не собирался.       — Да ничего я не сделал! — Родя вздохнул и достал из кармана мятую пачку «Примы». — Во, нашла у меня. Все мозги пропесочила!       — Та-ак, — протянул Федя, хитренько на него поглядывая, — а ещё что? Из-за сигарет она бы так на тебя не наехала. Колись давай.       — Меня вродь как отчислить собираются, — нехотя проворчал Тарелкин. Мы с Федей замерли, как в землю вкопанные. Родя тоже притормозил.       — Ну даёшь! — Меркушев ошалело хлопал глазами. — Как умудрился?!       А я даже спрашивать не стал. Я Родю знал слишком хорошо. Бедовый он был как будто по определению.       В школе мы вместе учились в одном классе, за одной партой посидеть успели, пока Тарелкина — к его ужасному неудовольствию — не пересадили вперёд, под самый нос класснухе. Зрение у Роди было хреновенькое, он часто щурился, если не мог разглядеть какую-нибудь мелочь. Но очки упорно носить не желал. Говорил, дескать, выглядит в них как придурок. Да он и без очков был абсолютнейший идиот! Сбегал с занятий постоянно, гулял напропалую. Как не сунешься к Тарелкину — так он где-нибудь с кем-нибудь зависает, а то и один шатается. Поди его выцепи. Но то было ещё полбеды.       Родичка часто дрался. Не потому, что сам этого хотел. Махать кулаками ему приходилось — у него не только глаза были красивыми, но и, как назло, вся физиономия разом. Были у Тарелкина такие смазливо-девчоночьи черты лица, к которым всегда кто-нибудь цеплялся, да притом очень обидно. Нрав при этом Родион имел не в пример моему крутой… Спуску не давал ни одному обидчику. А как иначе? Тут либо ты, либо тебя.       В школе, помню, как подерётся, так и ходит потом с фонарём или с расквашенным носом-кнопкой. Лохматый весь, в мятой одежде. Впрочем, я на правах его друга тоже по собственной воле попадал под раздачу. Ну как его, кретина, бросить, когда на него прут сразу трое?! Он стоит, рукава закатывает, ерепенится и по-бараньи повторяет: «Ща как вмажу!..» А сам-то! Мелкий, того и гляди ушатают. Я и бежал на выручку. Так и получал по лицу за компанию, за компанию же зализывал с Родькой боевые раны.       Потому-то у меня, в отличие от Меркушева, и не возникло вопросов. Федя был на порядок старше, он с нами не учился. Да и познакомились мы всего несколько лет назад — он уже тянул лямку в художке, а мы на тот момент только-только окончили девятый класс.       — Загулял сильно. Поцапался ещё с одним ушлёпком, — сказал Тарелкин, сунув вонючую сигарету в рот. — Спички есть у кого?       Я было хотел ответить, что у меня есть, но снедаемый любопытством Меркушев не позволил и слова вставить:       — Да погоди ты со своим куревом! Ещё успеешь посмолить, — затараторил он. — Кому опять рыло начистил? Ну?!       — Вот покурю, тогда и расскажу, — съехидничал Родя. И, посмотрев на меня, улыбнулся. — Доставай уже, Женя, чё ворон считаешь.       Пусть и самые захудалые, но сигареты я при себе держал всегда, а к ним в подспорье и коробок спичек. До прочих Родькиных закидонов мне было далековато, но вот курили мы на пару много. Даже не помню, как так повелось и кто за кем начал повторять. Наверное, я за Тарелкиным. Он в таких делах обычно был первым.       Порыскав по карманам, я нашарил спичечный коробок и протянул его Роде. Он снял одну перчатку, сунул мне с небрежным «на-ка, подержи». Прикурил, пару раз затянулся. Мы наконец-то двинулись дальше.       — Клещами из тебя, что ли, вытягивать всё? — недовольно напомнил о себе Меркушев.       — Да ничё особенного, Федь. Ну правда. Пристал тут ко мне один, я ему и дал в дыню, — буднично отчитался Родик. — Красавчик, комсомолец, да и вообще парень хоть куда. Староста наш, активист обосранный. Как доебётся, так не отстанет, хуже банного листа… Я с лечебки слинять хотел, а он меня в коридоре выловил и давай внушение делать, падла. А я что, слушать его буду, что ли?       — Ты-то? — Федя фыркнул. — Не-е, ты-то не будешь.       Родя в запале тряхнул головой.       — Ну так вот! Слово за слово, и он мне давай уже не про учёбу загонять, а про меня самого. Мол, позорю я нашу медульку, внешний вид у меня для фельдшера неподобающий.       — Неподобающий? — переспросил Меркушев, подавившись смешком. Федечка прекрасно понимал, к чему всё идёт. Да и я тоже.       Тарелкин вместо ответа затянулся особенно сильно и глубоко. Рыжая точка стремительно поползла вверх, поедая табак и бумагу.       — По всему, гад, прошёлся. Как будто раздел меня прям там, в коридоре… Тьфу, — неприязненно скривился Родя, наморщив нос. — И шмотки у меня не такие, и волосы как у бабы. Вот я ему и двинул. А он в директорскую сразу!       — Сильно хоть двинул?       — Норма-ально, — расплылся в улыбке Тарелкин. — Он на меня тоже полез. Я его толкнул, а он в стенку как полетит!.. Прямо на доску с отличниками. Она и наебнулась, покосилась вся. Теперь, наверное, чинить заставят, — цыкнул Родя. И снова помрачнел. — Если не выпиздят быстрее.       — Да не попрут тебя, не говори глупости, — вставил я свои пять копеек. — Первый раз, что ли?       — Может, и не первый, но тут аж до мамки дошло… Орала она, конечно, как оглашенная. Выпускать из дома не хотела. Заладила, бля… — Тарелкин не глядя выбросил истлевшую сигарету себе за спину и начал кривляться: — «Учиться надо, Родион, когда ж ты уже за ум возьмёшься, вот брал бы с Борьки пример…» А что мне тот Борька, ё-моё?       — Не скажи, — снова встрял Фёдор. — Боря молодец. В люди выбился.       — Тоже мне! — насупился Родион. Дорога, ещё с лета размытая проливными дождями, сузилась, и мы невольно выстроились друг за дружкой гуськом. Родька шёл впереди. Я чувствовал, как от него фонит табачищем. — Лопух твой Боря.       Борис Маев был до недавнего времени неотъемлемой частью нашей маленькой компании. Почему до недавнего? Потому что он, в отличие от нас, махровых ПТУшников, закончил одиннадцатый класс и поступил в институт. И не где-нибудь, а в Ленинграде.       Боря был чертовски умный парень, знал буквально всё и обо всём. Ходячая энциклопедия! Бог его пойми, почему вообще он с нами водился — Маев разительно отличался что своими интересами, что внешним видом. Высоченный, тощий, как осинка, с совершенно дурацкой причёской. Хаер кучерявый и торчком во все стороны, как сорочье гнездо. Всюду с книжками таскался, чуть минутка выдастся — читает. Не курил вовсе, да и выпивал с нами редко. Это мы-то раздобудем портишок и накатим после пар в шараге — Тарелкин, вон, нализывался хлеще и меня, и Федьки, — а Боренька у нас интеллигент. Всегда «мне только чуть-чуть», но даже с этого «чуть-чуть» его периодически выносило в умат. И нам его, косого, потом приходилось до квартиры под руки тащить.       Зато на гитаре лабал здорово! Я тоже могу, но всё-таки не так хорошо, как он. Маев играл очень душевно. Меркушеву особенно нравилось. Сядет порой, глаза закроет и так заслушается, как будто кроме его бренчания ничего больше на свете нет. Федя по Боре вообще сильно скучал, сильнее меня и Роди вместе взятых. Как Маев уехал, он потускнел и по первости ходил весь задумчивый и молчаливый. Тарелкин ещё ухмылялся, мол, совсем закис наш Федечка. Гаденько так вворачивал, будто невзначай ронял между делом: «Таскаешься вот, страдаешь, а Борис Геннадич там в своих Ленинградах кока-колу литрами пьёт и про тебя, болезного, не вспоминает даже». Меркушев пусть и злился, но хотя бы оживал потихоньку. Родькины подколы его знатно тормошили; тут хочешь не хочешь, а отвечать приходилось. Родя — он ведь такой, своими выходками мёртвого из могилы поднять может. Вот Меркушев и вытягивался из унынческого болота: начал отшучиваться, переругиваться привычно, и в конце концов смеялись они уже на пару, каждый раз всё звонче и заливистей.       — Ты у нас зато без пяти минут антисоциальный элемент, — ухмыльнулся Фёдор. — Лодырь самый натуральный!       — И тунеядец, — весело поддакнул я.       — У-у, товарищи комсорги! Развели тут политобработку, шарашкиных партийцев мне будто мало… — Родя обернулся и зыркнул на нас. — Между прочим, кто не работает, тот ест! В нашем случае — пьёт.       — Припас чего? — Услышав про выпивку, Меркушев встрепенулся и попёр вслед за Тарелкиным, обогнав меня. — Я вот по нулям.       — Ну так то ты, Федечка. А я на дискач пустым никогда не хожу, — сважничал Родька и учесал в стылую темноту.