Одержимые

Отполированные до зеркальной гладкости ногти отбивают по резной столешнице знакомый ритм. Рафаил рассерженно шипит, внезапно понимая, что это за мелодия, и отдёргивает руку. Её песня. Её дурацкая, глупая, отвратительная песня. Снова крутится у него в голове, снова без спроса селится то в горле, то на кончиках пальцев, чтобы зазвучать в самый неподходящий момент, стоит ему хоть немного ослабить бдительность. Проклятую мелодию хочется выжечь из памяти. Вместо этого Рафаил выжигает дыру на лакированной поверхности письменного стола. Драгоценный трёхсотлетний дуб с жалобным треском лопается. На задворках сознания мелькает эхо досады, но его тут же подавляет другое чувство. Жажда. Рафаил вскакивает на ноги и устремляется к изящному угольному дрессуару, заставленному винтажными бутылками. Щедро плескает самого крепкого вина, исчерна-бордового, похожего на загустевшую венозную кровь. Вливает в себя кубок за кубком, но в горле остаётся сухо, будто в дюнах Анорача. Эту жажду питьём не утолить. Никуда не делась и сжирающая его изнутри пустота в груди, туго втиснутой в расшитый бархатный колет. Пустота поселилась там с тех пор, как он покинул свою маленькую мышку, и теперь день за днём жгучей кляксой растекается под рёбрами. Она слишком уж много себе позволяет, не разрешая ничему иному себя заполнить. Рафаил морщится. Его ухоженные пальцы судорожно скользят по золотой строчке, нащупывая пуговицы. С ослабленным воротом дышать легче. Но от глотка кислорода пустота лишь становится сильнее — она лозой оплетает тело, нещадно кусает его и царапается, словно бешеный спинагон. Рафаил сжимает кулаки, и его лицо искажает чистая, неразбавленная злоба. Убить! Убить её, убить их всех. Побеситься ещё пару десятилетий, до смерти затрахать своего постельного инкуба, устроить с десяток пожаров, наводнений, старый добрый геноцид. Забыться и… забыть. Плавали, знаем. Эта смертная мордаха выветрится из памяти так же, как и все, что были до неё. Убить — и излечить себя этим. Пустота сгинет, как только сгинет её причина, когда искоренится отрава, которая день за днём прожигает в нём дыру. Простой, как щелчок пальцев, акт заботы о себе. Разве не это должно быть в приоритете у заправского эгоиста, такого, как Рафаил? Отец уверен, что его своенравный сын способен любить лишь себя, то же думают Хаарлеп, Надежда, все они. Силы Баатора, да Рафаил и сам очень хочет так думать! Почему бы лишний раз это не продемонстрировать? Самому себе, конечно, остальные не поймут посыла, да они ему и не сдались. Если он её убьёт, то удостоверится, что собственный покой для него важнее какой-то смертной колдуньи. Рафаилу до зубного скрежета хочется вдолбить в голову эту уверенность, повесить на шею медаль с гордой надписью «мне нужен только я» и успокоиться наконец. Убить Тав до смешного легко… Для этого нужно лишь приказать своим многочисленным слугам нагрянуть на её маленький лагерь в ночи. Перспектива столь соблазнительна, что пальцы так и чешутся щёлкнуть, призвав пред его очи полчища баатезу. В эту секунду Рафаилу абсолютно плевать, что смерть подопечной означает обеднение его тщательно подобранной коллекции колдунов на один особо ценный экземпляр — редчайший симбиоз сильной магии и нетерийских чар иллитидской личинки. Плевать Рафаилу и на то, что с её смертью получить корону Карсуса станет куда сложней. Пройдёт дюжина лет или дюжина сотен. У него будут новые колдуны, ещё лучше. Он заполучит корону — рано или поздно. И в тот момент он будет спокоен и счастлив, избавленный от проклятущих жажды и пустоты. «Нужно лишь убить Тав». Большой и средний палец на мгновение касаются друг друга, а потом Рафаил бессильно рычит и запускает золотым кубком в стену. Вино окрашивает висевший там портрет, расплывается по лицу какой-то древней аристократки кровавым пятном. Рафаил рассматривает пятно целую вечность, а затем нетвёрдым шагом идёт обратно к столу. Скользит кислым взглядом по безнадёжно испорченной подпалинами поверхности, выдвигает ящичек и достаёт доклады Кориллы. Открывает. Вчитывается. Невольно касается рукой желтоватых страниц, будто в нелепой попытке погладить. Тав была в каждой строчке. Теперь Рафаил может дотронуться до неё только так — он добровольно отказался от личных визитов. Решение уйти зрело давно: внутренний голос всё громче кричал, что им нужно прекратить. И однажды Рафаил просто сбежал от неё. Без объяснений, под утро, как трус, выскользнул из её объятий, чуть не бегом выскочил из шатра и был таков. Слишком уж его разозлило то, как хорошо было лежать на жёсткой походной кушетке, уткнувшись носом в копну волос цвета осенней листвы. Так не должно было быть — уют их совместных ночей означал слабость. Будущему Верховному Архидьяволу не полагалось размякать. Внутренний голос был доволен им в ту ночь. Зато в груди родилась дыра. Рафаил сбежал, но наказал Корилле следить — ей было не привыкать, а он так и не сумел заставить себя перестать думать о том, как поживает Тав. Он понимает, что изводит себя, читая и перечитывая записки шпионки, но ничего не может с этим поделать. «Объект сказывается больной. Торчит в шатре круглые сутки, не спешит никуда идти, ни во что ввязываться. Шатёр поставила почти на отшибе, подальше от других. По ночам явно подолгу не может уснуть, елозит, иногда постанывает и тяжело дышит. Возможно, действительно больна». «Постанывает». Рафаил сам не замечает, как прикрывает глаза, вспоминая. То, как Тав постанывала под ним… Пустота ослабляет натиск, а вот жажда мгновенно разрастается — вширь и вглубь. Она холодком пробегает по коже, огнём обжигает губы, ржавой сталью режет низ живота, по-хозяйски крепкой рукой обхватывает моментально оживший член. Рафаил рвано дышит, когда картины, одна пикантнее другой, наводняют мысли. Глубоко закусывает губу, тут же оцарапавшись о столь несвойственную ему недельную щетину. А потом резко встряхивает головой, словно мокрый кот, и заходится настолько едкой бранью, что та легко может посоперничать с концентрированной кислотой. В руках Рафаила нити связи с каждым из его колдунов. Они петлями завязаны на его пальцах, они опутывают всё его естество и берут начало прямо из груди, денно и нощно подпитывая его собственную мощь в обмен на крупицы знаний и поддержки, которыми он порой делится с послушниками. С тех пор, как покинул Тав, Рафаил отгородился и от её нити. Он старается обращать на неё как можно меньше внимания, он отучает себя греться от пахнувшей ароматом её волос тёплой пульсации на безымянном пальце и под сердцем. Сейчас он настолько сердит, что рывком хватает эту нить и дёргает — так сильно, как только может. Тут же громко вскрикивает: из глаз сыпятся искры, и чувство такое, словно он выдрал себе ребро. Но мстительная мысль, что оно того стоило, заглушает агонию — ей сейчас было куда больнее. И поделом! Дверь со скрипом отворяется, и в кабинет входит… вплывает рыжая полуэльфийка. Водопад крупных локонов достаёт до лопаток, влажные губы искривлены в соблазнительной улыбке, а декольте настолько откровенно, что бесстыдно демонстрирует ареолы, едва прикрывая горошины сосков. — Мой милый Рафаил опять злится. Так злится, что стены ходят ходуном… Может быть, ему поможет массаж? — Полуэльфийка приоткрывает рот, словно намекая, что может помассировать его не только руками. Рафаил мог бы оценить старания инкуба — сходство с Тав явно есть. Поверхностное до рези в глазах — но это если знать её так хорошо, как знает Рафаил. У Тав более крупный нос, более густые брови и улыбка совсем другая — лукавая, с хитринкой. На груди россыпь мелких родинок, словно чёрной краской брызнула кисть, на виске тонкий шрам, походка тяжелее и плечи куда шире. Но если приглушить свет и прищуриться… Можно было бы, конечно, поддаться соблазну и приказать Хаарлепу перенять её настоящую внешность — каждую чёрточку и шрамик. Возможно, тогда Рафаилу было бы легче. Но его колотит от мысли, что для этого нужно позволить будущей копии и смертному оригиналу… Нет, никогда! Тав только его! Хаарлеп может перетрахать половину населения Девяти Преисподних и стольких же во Вратах Балдура — это Рафаилу безразлично. Безразлично настолько, что Хаарлеп уже спит со всеми, кто попадает в поле зрения и на лицо чуть симпатичнее карги. Лживая тварь врёт, что хранит ему верность, а Рафаил делает вид, что этот спектакль его ещё не утомил до зевоты. Хаарлеп врёт всегда, такая уж у инкубов натура, поэтому пусть играет роль невинной монахини сколько влезет. Он всё равно неважен. Важна лишь Тав. Проклятье. Кажется, Рафаил только что признался самому себе, что она ему важна. Огненный шар рождается на ладонях за долю секунды. Вспышка, и испуганное лицо полуэльфийки-которая-так-не-похожа-на-Тав озаряет багрянец. Буйные рыжие пряди мелькают в дверном проёме: инкуб спешит сбежать от гнева патрона. У многострадальной мебели в кабинете Рафаила такой возможности нет.