Under your scars

      — И всё же, почему ты не выпьешь лечебное зелье? — Астарион пытается перекричать шум дождя, только чтобы заполнить невыносимое молчание между ними.       Утопать в размокших канавах города, неся на плече тяжёлое тело, и одновременно поддерживать беседу — занятие то ещё, но это лучше, чем копаться сейчас в собственной голове, рассуждая о том, что делать дальше и куда идти после того, как они дотащат тело до Ривингтона.       — Оно ускоряет регенерацию.       — В этом его смысл.       — В том числе и срастание костей. — Он не видит её лица, но по одному тону может представить, как она закатывает глаза. Очередь Астариона чувствовать себя глупо. — Если срастить кости неправильно, их потом придётся снова ломать, будет ещё больней. Поэтому самая тупая идея, что может прийти тебе в голову — это выпить зелье лечения при переломе, не убедившись, что он срастётся как надо.       — И всё же… его ты попыталась напоить.       Долгое молчание. То ли давит в себе желание разразиться слезами, то ли в очередной раз пытается не закричать, неудачно наступив на больную ногу.       — Выбора не было, — всё-таки отвечает, угрюмо и неохотно. — В такие моменты уже плевать как срастётся, лишь бы жив остался.       Астарион вспоминает, как раз за разом срастались его кости. О такой роскоши, как зелье лечения, он и мечтать не мог. В лучшем случае, Касадор мог бросить полудохлую крысу, чтобы регенерация ускорилась хоть немного, в худшем — перелом мог срастаться целую неделю, что для вампира непростительно медленно. Даже Далирии ублюдок запрещал помогать искалеченным отродьям. Однажды она попыталась наложить шину на повреждённое запястье, после этого провисела на псарне две недели, подвешенная за крюки, а Гоуди каждый день ломал ей новую кость. Астарион вспоминает перекошенное лицо Касадора в момент смерти и презрительно сплёвывает под ноги. «Туда ему и дорога».       Наконец-то неровная брусчатка позволяет идти легче, не тратя силы на попытки выбраться из засасывающей грязи. Чёрное небо затянуто густыми свинцовыми тучами, и вампир даже этому рад. Если утро будет пасмурным, есть шанс продержаться на улице чуть дольше, не попав под прямые солнечные лучи.       Тав резко тормозит и протягивает крохотный пузырёк с мутно-зелёной жидкостью.       — Прополощи рот, но не глотай.       — Что это? — Астарион берёт склянку свободной рукой, пытаясь вглядеться в содержимое.       — Слабый токсин. В малых дозах не убьет, максимум язык онемеет. Зато вонять от тебя будет так, будто ты пил неделю не просыхая.       — И зачем мне так пахнуть? — Он всё ещё недоверчиво буравит взглядом мутную жижу.       — Затем, что нам нужно пройти мимо Кулаков так, чтобы не вызвать вопросов. А пьяницы, снующие туда-сюда между тавернами среди ночи вызывают что угодно, но не подозрение.       Астарион оглядывает Тав, опирающуюся на зловещего вида посох.       — Уж ты-то не вызовешь…       — Попытаться стоит, вариантов не так много. — Вариантов действительно не так много: обходные пути из города подразумевают некоторое количество прыжков через обрывы и проход по отвесным уступам, не самая комфортная дорога в их положении.       — Может, всё же стоит его сбросить?       — И ты возьмёшь меня на второе плечо? — Она скептично поднимает бровь.       — И распластаюсь прямо тут, на мостовой под невыносимой тяжестью близнецов. — Подыгрывает вампир. Шутка так себе, но на мгновение он видит на её лице едва заметную улыбку, сопровождаемую возведёнными к небу в очередной раз глазами. То, что Тав не посылает его куда подальше за идиотский юмор, уже неплохой знак. — Дьявол с тобой, скажем, что выиграла в кости. И почему нельзя было в качестве опоры стащить из замка что-то менее примечательное?       Астарион качает головой и пальцем открывает пробку. Токсин почти не имеет вкуса, лишь слегка пощипывает на языке, зато запах прошибает ноздри отвратительным кислым вином. Вампир морщится и сплёвывает на брусчатку. Жидкость, смешанная со слюной, уносится потоками воды по блестящим мокрым булыжникам. Рот сразу начинает вязать, будто эльф пожевал горсть незрелых ягод.       — Вы куда это? — Огненный Кулак кутается в плащ, пропитанный каким-то водоотталкивающим составом, и направляет в их сторону фонарь.       — В Ривингтон, нчальнк. — Онемевший от токсина язык заплетается почти натурально, для пущей убедительности вампир подаётся вперёд, намеренно дыша на стражника, тот морщится. — Држок наклюкался, н-надо жёнушке прдать!       — Ну и воняет от тебя. — Мужчина отстраняется, брезгливо скривившись.       Если Кулак поверит в эту отвратительную буффонаду, Астарион бросит пару монет на алтарь Тиморы, потому что не иначе как невообразимым везением это не назовёшь. Какое-то время между ними повисает напряжённое молчание, стражник, похоже, решает, насколько можно доверять странному незнакомцу, пока не замечает стоящую чуть позади Тав.       — Что я говорил? Мртвецки пьян! — Эльф настолько вживается в роль, что начинает покачиваться на месте, потрясывая безжизненным телом, отчего конечности Гуса разлетаются в стороны, как у тряпичной куклы. Октавия наверняка ему это припомнит.       Кулак качает головой, высматривая напарника, что удалился наверх, под навес, оставив приятеля разбираться с ночными гостями.       — Пройдёмте в комнату для допросов, там и выясним, что с дружком с вашим и почему вы все в крови. — Он вновь переводит взгляд на Тав. — И что это за штука такая жуткая у вашей подружки.       — Так… в кости выигрла! — Уголки рта дёргаются в нервной улыбке.       Сбежать из городской тюрьмы — дело нехитрое, но вот сколько их продержат на допросе и когда конвоируют? Если к тому времени взойдёт солнце, придётся очень извернуться, чтобы протянуть время до следующего вечера. Астарион тихонько ругается сквозь зубы. Похоже, Тимора останется без подношения.       — Вот вы всё мне и расскажете, пойдём со мной.       — Начальник, послушай. — Тав выходит вперёд, почти всем телом повисая на посохе. Вампир замечает, как подрагивает её здоровая нога от напряжения, но тем не менее Октавия просто излучает собой непрошибаемую уверенность. — Во Вратах каждый день что-то да случается, кто-то пропадает, кого-то грабят. Концы запрятаны так, что и не найдёшь порой. Уверена, тебе в такую погоду меньше всего хочется писать нудный рапорт, опрашивать свидетелей, расследовать очередное дело, которое в лучшем случае повиснет в архиве мёртвым грузом. А в худшем, нужные личности заплатят твоим начальникам, чтобы это дело и вовсе потерялось.       Кулак неотрывно наблюдает за Тав. На его лице видна напряжённая работа мысли. Кажется, что даже сквозь шум дождя Астарион может услышать, как вращаются шестерёнки в его голове.       — И что же ты предлагаешь? Мне закрыть глаза и просто вас пропустить?       Тав тянется к поясу, извлекая из-под плаща плотно набитый кожаный мешочек.       — Вместо того, чтобы ждать, пока обогатится твоё начальство, взять всё в свои руки и исключить их из цепочки. — Она взвешивает мешочек на ладони. — Неплохая прибавка к жалованью, а?       Какое-то время Кулак колеблется, посматривая наверх в поисках напарника. Убедившись, что напарник на них не смотрит, стражник подходит к Октавии ближе и быстрым движением хватает мешочек. Пальцы плохо слушаются под дождём, и проходит несколько мучительных секунд, пока мужчина развязывает тесёмки. Осмотрев содержимое, он молча кивает в сторону ворот, поворачиваясь спиной.       Когда они удаляются на безопасное расстояние, Астарион замедляет шаг, почти до черепашьего, чтобы снова пропустить Тав вперёд. Действие токсина начинает проходить, и язык возвращает былую подвижность.       — А я уже приготовился сбегать из допросной, оставив тебя саму разбираться со всем дерьмом. — Конечно, он немного преувеличивает, но девчонка настолько часто впутывает его в неприятности, насколько и спасает. Если бы его попросили определиться, является ли Тав даром или проклятьем, Астарион сказал бы, что она находится ровно посередине. — Ты не перестаёшь удивлять. Откуда у тебя средства на подкуп стражей?       — Нашла золотишко в покоях твоего… Касадора.       — Хоть чем-то ублюдок пригодился. А что, если бы наш дорогой служитель закона оказался неподкупным?       — Неподкупные обычно только новички, а их на главные ворота не ставят. На такое прикормленное место идут дежурить только самые заядлые взяточники.       — Как знакомо. — Астарион усмехается. Исполнительная система в этом городе прогнила примерно настолько же, насколько и судебная, уж ему ли не знать. — Полагаю, выяснила ты это на своём опыте?       — Ещё когда работала на Гильдию.       — Ты успела поработать на Девятипалую?       — Да. — Тав более не излагает подробностей, давая понять, что не настроена сейчас предаваться воспоминаниям.       Астарион замолкает, пытаясь сохранить силы, тем более короткая передышка на брусчатке заканчивается, и они снова увязают в расплывшейся грязи дорог. Небо из чёрного начинает сереть. Вампир нервно поглядывает на едва светлеющую кромку над крышами домов. Тучи тучами, но проверять, что будет, окажись он в такую погоду утром на улице, совсем не хочется.       — Далеко нам ещё? Не сочти за нытьё, но тут рассвет скоро… и плечо у меня уже отваливается.       Вместо ответа Тав подходит к двери двухэтажного домика с красной черепицей и резным крыльцом и тяжело опускает кулак на декорированную цветным витражом деревянную дверь. Стёкла дребезжат под ударами, Октавия тяжело дышит, всем весом опираясь на посох. Как хорошо, что крыльцо, на котором они ожидают, имеет навес и раздражающий дождь больше не поливает их, словно чёртовы небеса решили прохудиться. Свободной рукой Астарион откидывает прилипшие волосы со лба. Кажется, что вся его одежда и Густав весят непомерно много, пропитавшись проклятой водой. Наконец, чуткий вампирский слух улавливает тихие шаги по ту сторону, и дверь резко распахивается. Хозяйка дома, эльфийка с кукольным лицом и серебристыми волосами, аккуратно убранным в косу, поджимает пухлые губы, оглядывая внезапных гостей с ног до головы. Когда её взгляд останавливается на Тав, в глубине огромных голубых глаз вспыхивает искорка ярости.       — Уходи. ***       Октавия силится вспомнить, как давно она не видела Мирриэль. В последний раз они расстались на не очень хорошей ноте, и реакция жрицы вполне предсказуема. Тав резко выбрасывает руку вперёд, навстречу закрывающейся двери.       — Мирри, постой! Мне нужна твоя помощь. — Ноги слушаются плохо, и, если бы не посох, она давно бы распласталась на деревянном крыльце в луже от собственной мокрой одежды.       — Ты приходишь только в двух случаях: чтобы насмехаться над моей богиней и когда нужно тебя подлатать. Хватит, Тав, я устала. — Мирри рывком пытается закрыть дверь, но Тав наваливается всем телом, отчаянно сопротивляется, вынуждая жрицу продолжать неприятный ей разговор.       — Послушай, Мирри, я… Я вела себя ужасно, признаю. — И это действительно так. Доброта и всепрощение Мирриэль оказались не безграничны, когда после очередного колкого замечания в адрес Селунэ Тав получила знатную оплеуху.       — Это очень мягко сказано.       — И я извиняюсь!       — Ты бы не пришла сюда с извинениями, если бы не припёрла нужда! — Жрица пыхтит, налегая на дверь с обратной стороны, но Тав, хоть и была всегда худой, никогда не была хилой.       — Это не для меня, Мирри! Густаву нужна помощь.       Мышцы напрягаются, оказывая сопротивление, и, когда Мирри сдаётся и ослабляет давление, Октавия вваливается внутрь, почти целуя носом пол.       — Гус? — Жрица указывает за её плечо, в сторону Астариона. — Селунэ милосердная… это он?       Октавия лишь молча кивает.       — Что же ты раньше не сказала? Несите его сюда!       Мирриэль почти скрывается в трапезной, но Астарион не двигается с места, смущённо переминаясь с ноги на ногу.       — Что встал, как вкопанный? Мирри же сказала… — Тав обрывается, поджимая губы. Как такое можно забыть? Вампиру всегда нужно приглашение в чужое жилище. Чуть ли не первое правило, о котором писала леди Инкогнита в своём трактате.       Астарион посылает в ответ уничтожающий взгляд и прочищает горло.       — Уважаемая леди, э… Мирри? Не будете ли вы так любезны пригласить меня в дом? — Вампир включает всё своё обаяние, на которое способен в такой ситуации, хотя, Тав ясно видит, что обворожительная улыбка на бледном лице едва заметно дёргается.       Мирри резко разворачивается на пятках, её и без того огромные глаза распахиваются то ли от ужаса, то ли от удивления.       — Тав, ты серьезно? Пришла вместе с… этим?! — Щёки жрицы пылают, а взгляд мечется между двумя незваными гостями, посылая яростные молнии.       — Мирриэль, я прошу тебя, это не то что ты думаешь. Давай мы не будем…       — Не будем? — Обычно кукольное и приветливое личико эльфийки перекашивает уродливая гримаса. — Не будем что, Октавия? Привела на порог моего дома монстра!       — Он не монстр! Он спас мне жизнь! И возможно, у нас ещё есть шанс спасти Гуса, тоже благодаря ему! Так что прекрати истерить и впусти его! — Тав почти сползает вниз, скользя влажными руками по холодному металлическому посоху. Замечание Мирри про Астариона вызывает раздражение, почти ярость. А ведь совсем недавно она согласилась бы со жрицей. — Пожалуйста, Мирриэль. Гус… он получил тяжёлые травмы и… — Тав замолкает. Слишком тяжело произнести вслух. Будто если она озвучит правду, то признает, что сдалась.       Умеют ли жрецы Селунэ воскрешать мёртвых? Мирри никогда ничего такого не упоминала, но ходили слухи, что некоторые жрецы при определённых обстоятельствах обладают такой способностью. И Тав хватается за эту призрачную надежду, как за скользкую соломинку.       — Милостивая Селунэ, я точно об этом пожалею. — Мирриэль бросает на Астариона полный недоверия взгляд из-под нахмуренных бровей. — Можешь войти, создание ночи.       — Благодарю. — Эльф переступает порог. Октавия замечает в кроваво-алых глазах что-то похожее на благодарность. — Обещаю вести себя прилично.       — Сюда! — Жрица игнорирует его комментарий, вновь быстрым шагом удаляясь в трапезную.       Вампир следует за Мирри, пока Тав тяжело ковыляет позади. Густава кладут на длинный дубовый стол, и жрица незамедлительно приступает к осмотру. Когда тонкие пальцы эльфийки касаются пульсовой зоны, кукольное личико бледнеет, приобретая испуганный вид.       — Боюсь… Вы не успели, Тав. — Она виновато косится в сторону Октавии, которая медленно бредёт к скамье, чтобы рухнуть на неё, почти лишаясь последних остатков сил.       — Ты можешь его воскресить?       — Я жрица, а не некромант! — Мирри возмущённо трясёт головой. — Мне очень жаль, Тав, но если ты пришла сюда за этим, то ты зря проделала путь.       Астарион стоит в углу, растирая плечо, и старается быть максимально незаметным, но Октавия видит ту каплю жалости, на миг промелькнувшую в алых глазах, которые он тут же виновато отводит в сторону. На миг нутро скручивает от раздражения. Больше всего она ненавидит, когда по отношению к ней испытывают чёртову жалость, если исправить уже ничего нельзя. Так же смотрели на них с Гусом окружающие, когда узнавали, что близнецы сироты. Это ужасно бесило. Она не какое-то беспомощное существо, чтобы давать себя жалеть!       — Неужели ничего нельзя сделать? — Вопрос полон боли и ускользающей надежды. Несмотря на все попытки держать лицо, Тав всё ещё чувствует себя жалкой. И от этого ненависть и отвращение к себе лишь усиливаются.       — Если бы он хотя бы дышал, я сделала бы всё, но тут я бессильна. — Голос Мирри отдаёт виной и скорбью.       — Мне… тогда мне нужно его похоронить. — Октавия встаёт, инстинктивно опираясь на больную ногу, но тут же падает обратно, шипя от боли.       Попытка ретироваться, сохранив остатки достоинства, заканчивается феерическим провалом, столь постыдным, что ненависть к себе становится почти осязаемой.       — Что с ногой?       — Кажется, перелом. — Она пытается придать голосу больше безразличия. В конце концов, так оно и есть, на себя ей всегда было абсолютно плевать.       — Дай посмотрю.       Тав не противится, у неё просто нет сил возражать. Руки жрицы ловко избавляются от промокшего сапога. Горячие тонкие пальчики обхватывают ступню и лодыжку, аккуратно прощупывают начинающую опухать покрасневшую конечность.       — Плохо. — Мирри качает головой.       Все разногласия, что были между ними минуты назад, не имеют никакого значения. Сейчас она целитель. И если ей не удалось спасти Гуса, то хотя бы второго близнеца она обязана вылечить. Мирриэль слишком милосердна, слишком предана делу, и Тав испытывает неприятный укол под рёбрами, вспоминая те слова, что наговорила при их последней встрече.       — Мирри, я хочу, чтоб ты знала…       — Помолчи.       Она грубо надавливает на вспухшую лодыжку, отчего Тав резко втягивает воздух через зубы и тихонько скулит. Когда способность дышать возвращается, Октавия смаргивает брызнувшие из глаз слёзы и пытается отдышаться.       — Мне правда жаль, я не должна была говорить то, что сказала тогда.       — Что ты хочешь, Тав? Чтобы я тебя простила? — Жрица роется в шкафу, доставая две плоские деревяшки и бинты, упорно избегает взгляда в сторону Октавии.       — Я хочу знать, что ты не держишь на меня зла.       Мирри молчит, сжимая в руках инструменты, шарится глазами по комнате, пока не натыкается на бледного эльфа, скрывшегося в тёмном углу.       — Вампир.       — Астарион. — Эльф делает едва заметный реверанс.       — Астарион. Нужна твоя помощь, — коротко командует Мирри, вручая вампиру две дощечки.       Теперь они вдвоём возятся у ног Тав, фиксируя кость в правильном положении. Ладони Астариона приятно холодят горящую огнём конечность, и Октавия позволяет себе расслабиться и прикрыть глаза.       — Мне сложно не держать на тебя зла, Тав. — На кончиках пальцев жрицы появляется синеватое свечение. Тав чувствует, как боль уходит, уступая место приятному покалыванию. — Но я обещаю попробовать, если ты в свою очередь пообещаешь мне следить за языком.       Несмотря на юный вид, Мирриэль уже стукнуло сто пятьдесят, однако всякого, кто её не знал, всегда будут обманывать эти огромные наивные глаза. Мирри добра, но не глупа, и уж тем более не позволит впредь вытирать об себя ноги. Сегодняшний акт милосердия — исключительный случай, и Тав прекрасно это понимает, как понимает эльфийка, насколько Октавия сейчас в безысходном положении.       — Я обещаю, Мирри.       Уголки пухлых губ поднимаются в едва заметной улыбке.       — Заклинание ускорит заживление, но на ногу лучше не наступать часов двенадцать.       — Это что, мне сидеть здесь весь день?       — Я могу дать вам комнату, если обещаете вести себя тихо. А Густава… поместим в подвал. Завтра ты сможешь его похоронить.       — Это… было бы… Дьявол, Мирри, спасибо.       Игнорируя её благодарность, жрица оборачивается к Астариону.       — Вампир… Астарион. — Тон Мирриэль всё ещё сквозит недоверием, однако после того, как Астарион ассистировал жрице, она всё же пытается быть мягче. — Тебе нужно будет отнести её наверх. А затем, отнести… тело в подвал.       Тав морщится от того, как Мирри называет её брата. Как-то уж слишком отстранённо и обезличенно, суёт под нос горькую правду о его окончательной смерти. Из мрачных дум её вырывает уже знакомый голос.       — Держись крепче, дорогая. — Астарион наклоняется ближе, осторожно берёт её под колени и обхватывает талию.       Тав инстинктивно цепляется за его шею, чтобы удержать равновесие. Сдерживает непреодолимое желание притянуться ближе, уткнуться носом куда-то под расстёгнутый ворот рубахи, в ключицы, и разрыдаться. Нет уж. Хватит с неё того, что было в замке, а то решит, что она совсем размякла. Нужно держаться. Ради Гуса, чтобы устроить ему достойные похороны. Ради себя, чтобы не быть никому раскисшей вечно ноющей обузой. Она ещё успеет наплакаться, когда их с вампиром пути разойдутся. А они разойдутся, Тав в этом уверена. Наверняка он захочет наслаждаться свободой как можно скорее, не омрачая новую жизнь её кислой скорбящей физиономией. В конце концов, они всегда были друг другу не более, чем союзниками, объединившими усилия против общего врага.       — Я настолько омерзителен?       Сначала Октавия не понимает, к чему этот вопрос и только придя в себя замечает, что в своём желании подавить минутные слабости, отстранилась от Астариона, почти демонстративно, держа его на расстоянии вытянутой руки.       — Нет, я… не это имела… — Тав начинает чувствовать, как её щёки вспыхивают. Хорошо, что в доме царит благословенная полутьма, озаряемая лишь слабым заклинанием Мирри, идущей где-то позади. — Ты не…       Она пытается расслабиться, поменять положение рук, но все движения выглядят ужасно нелепо. Жалкая, так ещё и нелепая. Кто с такой захочет контактировать более, чем этого требует нужда?       — Не утруждай себя. — Эльф тихо ухмыляется, давая понять, что вопрос закрыт.       Поднявшись на второй этаж, Астарион толкает дверь в комнату, на которую указывает Мирри, и осторожно кладёт Тав на кровать.       — Скоро вернусь. Не скучай без меня, дорогая.       Он уходит, оставляя её наедине с собой. Наконец, впервые за эту ночь осознание происходящего накрывает в оглушительной тишине, нарушаемой лишь стуком дождя по черепице. Гуса больше нет. И всё по её вине. Единственный, кто был ей дорог в этом проклятом мире, отдал жизнь ради её глупой мести. Изначально план был полон дыр, но только теперь это стало так очевидно. После похищения вампира всё в их жизни пошло кувырком. Если бы она послушала Гуса и просто отпустила ситуацию, продолжила жить, не возвращаясь к прошлым обидам. Ведь, если подумать, всё было не так уж и плохо: за годы работы на Девятипалую Тав сумела скопить на какой-никакой дом, Гус брал заказы на магию, у него даже почти получилось устроиться ассистентом к этому напыщенному рыжему идиоту из башни Рамазита. Боль тянет в груди непосильной ношей, и она едва сдерживается, чтобы не разрыдаться. Их тихая жизнь, хоть и казалась Тав местами скучной, безусловно, была по-своему счастливой. Они были друг у друга, а теперь своими руками Октавия уничтожила всё, что имела, как одержимая гоняясь за призраками прошлого. Годы жизни были убиты на охоту за эльфом, который в какой-то момент занял все её мысли, и что теперь?       Дверь открывается с тихим скрипом. Помяни дьявола! Астарион стоит в проёме со свечой и стопкой чистой одежды в руках. Тав рассматривает немного взволнованное бледное лицо. Винит ли она до сих пор вампира в своей загубленной жизни? После того, что Октавия видела в замке — вряд ли. Тав помнит безжизненные горящие глаза и тело, что двигалось не по своей воле. Было страшно. Нет, вампир не виноват, он подчинялся лишь желанию выжить и быть свободным. А вот тому, кого она действительно во всём винит, даже толком не отомстишь, потому что Тав сама себя уже достаточно наказала.       — Всё в порядке, бусинка?       — А ты как думаешь? — Бусинка? Что ещё за идиотское прозвище? Тав утыкается лицом в подушку, чтобы не выдать горящие щёки. Как же это всё не к месту. Его дурацкий флирт, её ещё более дурацкое смущение. Нелепее ситуации просто представить невозможно.       Астарион неловко прочищает горло и ставит свечу на стол.       — Твоя подруга дала нам сухую одежду. ***       Дождь барабанит по крыше, не прекращаясь. Комната, что отвела им жрица, непростительно тесна, но Астарион не жалуется, ему приходилось спать в условиях и похуже. Возможно, это была раньше не комната, а чулан, иначе как объяснить, что тут нет даже окон, а единственная кровать и небольшой столик занимают почти всё пространство. Впрочем, отсутствие окон даже плюс: не нужно заботиться о том, чтобы скрыться от солнечных лучей.       — Отвернись.       — Адова сера, ты серьёзно? Какой в этом смысл? — Смысла в этом спектакле он не видит. Учитывая травму, Тав рано или поздно попросит о помощи. Но девчонка упряма, и с этим ничего не поделаешь. Кажется, он даже начинает к этому привыкать.       — Серьёзно, отвернись.       Вампир закатывает глаза и подыгрывает ей, разглядывая висящую на стене картину с весьма примитивным и безвкусным натюрмортом. За спиной слышится шорох ткани и звук, бросаемых на пол мокрых вещей. А ещё тихие чертыхания. Астарион едва улыбается, зная, что за этим последует.       — Помощь нужна?       — Без тебя справлюсь. — Снова ругательства, затем побеждённый стон, вздох и еле слышное, раздражённое: — Нужна.       Когда Астарион поворачивается, Тав лежит, откинувшись на кровати со спущенными до колен штанами, в полнейшем бессилии. Он даже не пытается сдерживать ехидную ухмылку, расползшуюся по лицу как-то против его воли. Тав ловит его взгляд, отвечая на невысказанное «Я же говорил» сердитым оскалом.       — Ой, да пошёл ты! — Аргументы заканчиваются, и девчонка поджимает губы, прожигая его взглядом исподлобья.       По крайней мере, рубашку Тав удалось сменить самостоятельно, и теперь она тянет ткань на бёдра, стыдливо пытаясь прикрыть нижнее бельё. Как мило, учитывая обстоятельства, у неё хватает сил смущаться.       — А ты не любишь признавать свою уязвимость. — Астарион садится на край кровати, руки ложатся на бедра девушки, отчего та непроизвольно дёргается.       — А ты образец наблюдательности. Что, зелье бдительности ещё не утратило своего действия?       И снова остра на язык и этим очаровательна. Эльф усмехается, игнорируя колкое замечание.       — А ещё ненавидишь жалость к себе. — Ладони задерживаются на горячей коже. — Извини, но такого испепеляющего взгляда, которым ты меня одарила там, в трапезной, я не помню даже с момента нашей первой встречи. А ведь я позволил себе всего лишь на миг задуматься о том, сколько на тебя бедняжку всего свалилось. — Он опускается ниже, к коленям, цепляя кромку штанов и аккуратно, чтобы не задеть конструкцию, фиксирующую перелом, освобождает ногу из штанины.       — У меня настолько всё на лице написано, да? — Голос уставший, упавший, в момент потерявший всю дерзость. Он ненароком попал в слишком чувствительную точку.       — Дорогая, не стоит воспринимать в штыки тех, кто пытается тебе помочь. Знаешь, вызывая жалость к себе, можно прекрасно манипулировать и добиваться своего.       — О, можешь меня не учить. Когда нужно, я прекрасно умею пользоваться этим оружием. Другое дело, если это случается непреднамеренно. Начинаешь чувствовать себя… уязвимо. А я ненавижу это чувство.       Эльф ухмыляется под нос. Этого следовало ожидать. Слишком горда и упряма, чтобы признать уязвимость.       — Из всего можно извлечь свою выгоду. Видишь, я сейчас у твоих ног. Прекрати себя кусать, дорогая. Даже метафорически. Кусаться — это моя прерогатива.       Тав молчит. Лишь дышит, пожалуй, чуть тяжелее, чем обычно. Астариону даже немного совестно за своё игривое настроение. Впервые за столько лет он чувствует себя свободным. Ему хочется отпраздновать убийство бывшего хозяина, а ещё больше хочется отблагодарить Октавию за помощь, ведь если бы не близнецы, он наверняка бы послужил ублюдку пешкой кровавого для ритуала. Её энтузиазм, её рвение и желание правосудия разожгли в нём ту самую уверенность, которой не хватало все эти годы. Он всё ещё помнит вкус её крови на языке, пьянящий, наполняющий тело жизненной энергией. Помнит тот приятный, почти благоговейный трепет, когда касался её шеи, вдыхал аромат травяного мыла в растрёпанных волосах. Как мучительно хочется это повторить сейчас.       Влажные от дождя штаны летят на пол, а свободная рука продолжает задумчиво поглаживать колено Тав, плавно перемещаясь на бедро. Прежний Астарион предложил бы себя в качестве благодарности за помощь. Но хозяин мёртв, а значит, теперь он волен распоряжаться своим телом, как ему захочется. А чего ему хочется? Он пытается прислушаться к чувствам. Безусловно, девчонка симпатична ему. И дело даже не во внешности, на звание первой красотки во Вратах она, будем честны, явно не претендует: черты лица чересчур резкие, тонкий шрам на щеке, губы, вечно покрытые трещинками, от дурацкой привычки их постоянно кусать. К этому всему великолепию наверняка добавится шрам на виске, когда рана заживёт. Хотя, всё-таки в ней есть свой шарм, просто жизнь на улице наложила отпечаток в виде почти всегда опущенных уголков рта и сведённых к переносице бровей. Астарион сам не понимает, отчего вдруг так тянется к этой хмурой, упрямой, импульсивной дьяволице. Может, из-за того, что она не тащит его в кровать при первой возможности, делая сальные недвусмысленные намёки. Не планирует их совместное будущее в доме у озера с оравой детей и кошек. Или из-за того, как каждый раз она замирает, когда его касания переходят грань дружеских. Из-за того, что она не пытается казаться кем-то другим. За две сотни лет ложь и притворство так въелись под кожу, что всё настоящее в Тав обжигает, точно противоядие.       Астарион отрывается от созерцания бёдер, пожалуй, недостаточно пышных, чтобы считаться эталоном женственности. Взгляд скользит выше, на комкающие край рубашки сжатые кулаки. Чего ему хочется? Совершенно искренне разглядывать её абсолютно бесстыдно, впитывая каждую чёрточку, каждый изгиб. Прикасаться так часто, как только возможно, запустить руки под чёртову рубашку и сорвать ненужный кусок ткани. И не в качестве уплаты за помощь, а потому что он сам так решил. Невероятными усилиями он подавляет желание опустить голову, чтобы поцеловать побелевшие от напряжения костяшки пальцев. Может, это всё просто дурацкое сексуальное напряжение? Он слышал, что если двое переживают вместе какое-то сильное потрясение, то такое случается. Достаточно просто переспать и всё исчезнет. Хочется верить, иначе может быть куда хуже. Если начать привязываться, то можно потерять ту грань, где кончается физическое влечение и начинаются чувства. Однажды, давным-давно, он эту грань уже терял, за что был жестоко наказан Касадором. Астарион горько усмехается про себя: даже в такой момент он вспоминает ублюдка. Но в чём-то старый деспот был прав: привязанности делают нас уязвимыми, они могут разбить сердце, пусть даже уже переставшее биться века назад.       — Знаешь, я не очень хорош в словах утешения. Мне всегда лучше давались… действия.       Пальцы невесомо проводят по чувствительной коже бёдер там, где заканчивается рубашка. Более неподходящего и в то же время такого идеального момента придумать сложно. Он слышит её бешено колотящееся сердце, кровь, пульсирующую в теле, участившееся прерывистое дыхание. Чуть-чуть надавить, и барьер сломается. Астарион знает, как это сделать, где провести рукой, куда нажать, где прижаться губами, что прошептать. Если захотеть, то можно применить весь свой арсенал уловок и хитростей, наработанный за время, и тогда она будет кричать его имя в конвульсиях. А на следующий вечер искренне ненавидеть себя и его за то, что поддалась искушению в момент, когда должна была скорбеть о брате. Зато вампир освободится от гнетущего напряжения и желания быть к ней ближе, исключит привязанности, будет по-настоящему свободным. Возможно. Что-то глубоко внутри него испытывает сомнения по этому поводу, и, кажется, пока он не готов проверять их правдивость.       — Астарион, я… — Её голос звучит в тишине, совершенно раздавленный, надломленный. Пальцы на кромке рубашки сжаты с такой силой, будто от этого зависит вся её жизнь. — Я… Давай спать.       — Спать. Конечно. — Он отстраняется, напуская на себя холодный безразличный вид.       Пытаясь загнать подальше голос уязвлённого самолюбия, Астарион тушит свечу и поворачивается к Тав спиной. Это её выбор, что даже к лучшему. По крайней мере, не придётся чувствовать себя полным мудаком, когда следующим вечером они покинут обитель жрицы. Да и строго смотрящая с узкой полочки под самым потолком статуэтка Селунэ наверняка бы не одобрила развернувшегося пред светлыми очами богини разврата. Прости, Лунная дева, сегодня без зрелищ.       Сон не идёт и в голову лезут мысли одна другой гаже. Неужели после похорон брата Тав действительно не захочет его больше видеть? Кажется, всё к этому и идёт. И что тогда делать? Как распорядиться новообретённой свободой? Последовать в Подземье и разыскать там братьев и сестёр? Нет уж, слишком свежи их общие раны, в ближайшую сотню лет он точно не готов видеть своих названных родственничков. Они всегда будут служить ему напоминанием о совместно пережитом. По той же причине его не тянет возвращаться в замок Касадора. Сейчас он пустует, даже слуги после смерти старого хозяина тоже мертвы. Казалось бы, отмыть эту кричащую безвкусицу от крови и жить припеваючи, питаясь несчастными, что забредут туда ради мародёрства. И соответствовать всем стереотипам сказочек о вампирах: одинокий кровосос в заброшенном замке! Не ходите, дети, в жуткий дворец, иначе монстр вас покусает! Отвратительная идея. Найти себе пустующий ветхий дом и прожить остаток вечности, питаясь случайными прохожими? Звучит как-то совсем скучно и безысходно для благословенной жизни в качестве свободного отродья. Он настолько поглощён собственными раздумьями, что сперва не замечает, когда спина Тав, почти вплотную прижатая к нему, начинает трястись от беззвучных рыданий. Проходят минуты, чтобы осознать это. Должно быть, девчонка решила, что он уже заснул, чтобы наконец дать себе волю. Астарион не поворачивается и никаким образом не выдаёт себя, позволяя Тав побыть наедине со своим горем. Его неловкие объятия и избитые слова поддержки тут, пожалуй, будут излишними. Прикрыв глаза, эльф пытается немного поспать.