Будь моим смыслом

*За месяц до* Октябрь в этом году видимо перепутал себя с ноябрём, потому уже сейчас температура падает день через день в минус, и погода «радует» мелким мокрым снегом, который, впрочем, очень быстро тает, и поэтому весь город покрыт стеклом грязных луж. Хотелось бы очень, чтобы водители с этим лужами были как-то поаккуратнее, потому что вот сейчас, например, за те ничтожные пять минут, что Миша, а точнее Горшенёв Михаил Юрьевич — профессор, доктор исторических наук на кафедре истории и Петербурговедения в Санкт-Петербургском государственном университете кино и телевидения, добирался от метро до места работы, его дважды уже успели окатить брызгами, а ведь он только вчера забрал из химчистки свое шерстяное пальто. Вроде мелочь, но настроение и так ни к черту еще со вчерашнего дня, и дело здесь во второй работе. Миша не только преподаватель, но ещё и артист мюзиклов и композитор. Ну не смог он в своё время отказаться от музыки, как бы сильно не любил историю, и как бы тяжело не было одновременно учиться и заниматься музыкой, особенно когда ты мать одиночка, что ютится в съемной комнатушке и работает официантом в ночную смену. Благо сердобольная бабуля, у которой он жил, помогала присматривать за ребёнком, а Миша присматривал в свою очередь и за ней: ходил в магазин, помогал с готовкой и уборкой, сбивал давление и напоминал, когда пить какие лекарства. Даже взрослый Миша, воспитавший сына отличника, решившего пойти по его стопам на театральную сцену, и реализовавшийся успешно как в преподавательской и научно-исследовательской деятельности, так и в качестве популярного актера-вокалиста, композитора, а теперь ещё и режиссёра, так вот даже он, вспоминая молодость, не может не удивляться тому, как тогда он, сам вчерашний ребёнок с ребенком на шее смог справиться со всем этим. А ведь ещё за какой-то год до рождения Кости он практически жил в ТамТаме, пристанище маргиналов, почти не бывал трезвым, люто панковал, ввязывался постоянно в драки, день через день ночевал в ментовке, трахался с мужиком, которые был старше его на десять лет, и посадил его в свое время не только на хуй, но и на иглу, и, казалось бы, уверенно шёл к тому, чтобы умереть не просто молодым, а прямо-таки в цветении юности, потому что в редкие моменты трезвости и чистоты он ненавидел свою жизнь. И вот он, этот мальчик, смог каким-то чудом взять себя в руки и ради своего ребёнка изменить к лучшему свою жизнь. А потом, когда жизнь перестала видеться ему кромешным адом, появилось желание не просто выжить, но и реализовать себя, появился вкус к жизни, и вот уже у него первое выступление на сцене, и в зале за него болеют дуэт школьных друзей Саш, младший брат, мама и малютка сын, а вот он стоит на общей выпускной фотографии с красным дипломом в одной руке, а за другую держится его крошечная копия. Всё у Миши сложилось, можно сказать даже, что на зависть хорошо: умница сын, понимающий, ласковый и когда надо серьезный, с ним практически никогда не бывает проблем; целых две любимые работы, в обеих из которых он смог раскрыть себя по полной; ещё у него есть прекрасный лучший друг — его поддержка и опора; он даже зарабатывает хорошо, не миллионы конечно, но вполне достаточно для двоих, чтобы жить, не бедствуя, и пару раз в год позволять себе отпуск где-нибудь на Кипре. У Миши везде всё хорошо. Всё, кроме личной жизни. Но и про неё нельзя сказать, что она у Миши плохая. Её просто нет. Ну вот так уж сложились обстоятельства. Это в двадцать легко найти кого-то, ну в тридцать ещё, пока молод, пока сам ищешь знакомств, а Мише сорок почти. По юности некогда совсем было отношения заводить. Ранний брак неудачный, муж бросил, в семнадцать лет с ребёнком один, сперва даже родители не принимали, днем учёба, ночью работа, ещё и с малышом сидеть надо. Крутился в общем, как белка в колесе. Когда тут шуры-муры крутить? Потом вот преподавателем устроился, а малому в школу уже пришла пора поступать, тоже беготня. Так он всю жизнь пробегал, и вот один и остался. А сейчас-то уже что начинать, есть ли смысл? Одному как-то привычнее. Тяжело в таком возрасте в свою жизнь чужого человека впустить. Привык сам себе быть поддержкой и опорой, сам себе хозяином, сам свои проблемы решать, сложно теперь через себя перешагнуть, да и не хочется, наверное. Миша он так-то не влюбчивый, а ещё не то чтобы готов вот так просто чужаков к себе подпускать: тут и вполне логичный страх нарваться на подонков, и просто особенность мышления такая, что вот ну не может он быть с кем-то, кого совсем не знает, и к кому не испытывает хотя бы симпатии. Есть у этой медали и обратная сторона. Мише много горя хлебнуть пришлось, когда совсем ещё мальчонкой был. Тяжело ему доверяться альфам после всего, что пережил. Мише стыдно за то, как сильно он радуется тому, что Костя не похож на своего отца от слова совсем. Словно он, прости господи, от духа Святого его родил, копию себя. Нет, конечно он в любом случае бы его любил, но да, ему бы было тяжело. Миша мужа своего до сих пор помнит слишком хорошо: и как ухаживал тот за ним, недолго, но напористо; как за пару добрых слов и немного ласки продался ему помнит; помнит, как потом за каждое слово ласковое пришлось заплатить. Помнит тихое, но настойчивое: — Ну давай же, малыш, тебе понравится! — вкрадчивым шёпотом на ушко, и то, как он — дурак шестнадцатилетний, сбежавший из дома, ласки не видевший, прыгнувший доверчиво в объятия первого, кто приласкал, руку свою тоненькую дрожащую протягивает и жмурится, как ребёнок, когда игла прокалывает тонкую кожу. Такие вот максимально неудачные ранние отношения. Свадьба по залету, потому что отец прижал и настоял, пригрозив судом. И Мише даже хотелось в глубине души этого, потому что эйфория от того, что кто-то его, вроде как, любит, прошла быстро, и розовые очки разбились, но кулаки у Виталика были тяжелые, да и самому Мише стыдно стало, что вот так всё вышло, и залёт от первого встречного, и первый встречный этот — тот ещё мудак, поэтому Миша врёт, что всё у них по большой и светлой любви. Это всяко лучше, чем признать перед отцом свой провал. На свадьбе всё как положено: едва вменяемые уже через несколько часов гости, попойка, драка с битьем посуды и бутылок, а сам Мишка сидит за столом испуганный, потерянный, и впервые за последний год трезвый дольше месяца, и ему так душно в дурацком этом белом дешёвом платье, тошно и совсем не весело. А дальше больше… Постоянная ругань; упреки и угрозы; синяки и ссадины от ремня на спине и бедрах, чтобы не видно было и не калечить сильно, но злость выплеснуть сполна; тяжёлая беременность с лезущими от авитаминоза волосами и ломающимися ногтями; тридцать шесть часов мучений в роддоме, за которые от врачей ни одного доброго слова не услышал, зато сотни о том, что он — малолетка тупая, которая только и умеет, что ноги раздвигать; потом, дома, орущий от голода ребёнок, потому что молока очень мало, и орущий от раздражения муж, которого бесит детский плач; и вот, полгода спустя, он, с живописным фингалом под глазом и сломанным носом, ночью стучится в дверь к Шурику, школьному верному другу, с маленькой сумкой скудных пожитков в одной руке и ребенком в другой. У мужа любовница, играть в семью ему надоело, и он просто вышвырнул его из дома со скандалом, спасибо хоть, что не убил, с тем, как много он в последнее время стал употреблять, с него бы сталось. Сначала, конечно, Миша всё же мыкается было к родителям, но отцовского «Я же говорил, что так и будет!» прямо с порога, хватает для того, чтобы развернуться и без лишних слов отправится куда подальше. Настолько на горло гордости своей Миша наступить не готов. Пока нет. Но довольно скоро это «пока» наступает, пусть и не совсем так, как это виделось отцу. Полгода спустя Миша приходит к нему «на поклон», говорит, что наконец-то добился развода, и просит сделать так, чтобы навсегда стереть этого человека из всех документов Костика. Миша гордый, но Мише слишком страшно думать о том, что этот подонок может вернуться вновь в его жизнь, потребовать чтобы ему позволили общаться с Костей, или что сам Костя, когда подрастет, захочет его увидеть. А ещё ему не хочется, чтобы сын изводил себя тем, что его отец — подонок и наркоман, избивавший мать. Отец с ним в этом солидарен. Между ними даже устанавливается хрупкое перемирие, и Миша обещает хотя бы раз в месяц привозить внука домой. Так Костя становится Константином Андреевичем, и история ужасного неудачного брака сменяется на короткую историю с пометкой «да не о чем там рассказывать», о том, что всё произошло случайно, на вечеринке, познакомились там же и больше никогда не виделись, потом замуж вышел за другого по-глупости, вот и всё. Костя, к счастью, этим объяснением вполне довольствуется. Ему вообще, вопреки опасениям, эта тема мало интересна. Ему пятнадцать, и он просто, без обиды даже, говорит мусе своему, сжимая в руке его холодную дрожащую руку: — "Да и хрен с ним! Мне, на самом деле, неинтересно от слова совсем, кто он, какие там были причины у него, чтобы тебя бросить. Его для меня просто не существует, и меня всё устраивает. Я сомневаюсь, что ты бы мешал нам общаться, если бы он был хорошим человеком. А раз мы не общаемся, значит и не нужно!» — Мише остаётся только радоваться, что его мальчик вырос таким понимающим и рассудительным. ***** О смерти своего бывшего мужа Миша узнает, когда Косте едва исполняется четыре годика. Ему об этом рассказывает отец. Оказывается, он про побои от муси узнал задним числом и всё это время следил за тем, чтобы к Мише бывший супруг и не думал соваться. Муженька его на какой-то тусовке прибили в драке из-за дозы, его же дружки. «Собаке — собачья смерть!» — только и отвечает Миша, а сам, впервые за последние годы, расслабляется и думает о том, что наконец-то может теперь не боятся выйти из дома без ножа-бабочки в кармане. Он благодарит Бога, в которого так-то не верит, за то, что их пути разошлись. Останься он, и точно оба бы лежали на кладбище, и сам Миша наверняка бы раньше туда угодил со сломанной шеей, пробитым черепом, вскрытыми венами или передозом. А так подлечился экстренно, с иглы, пока не поздно еще стало, слез и с алкоголя, даже курить бросил. Да, великого панка не получилось из него, не до того стало, но зато сейчас как всё хорошо. Он выступает, заканчивает уже третий курс института, на выступлениях его приметил режиссёр театральный и на курсы к себе позвал, бесплатно, сам предложил, потому что знал, что Миша откажется, мол денег лишних нет, а ему в спектакль кровь из носу именно такой типаж нужен, и хоть трава не расти. А самое главное — у него Костик есть, его радость и гордость, и ориентир вроде есть куда-то туда, в долгую счастливую жизнь. В театре Миша приживается быстро: спасибо природе за чудесный голос и живое восприятие. В группе его недолюбливают, мол выскочка, да и наставникам, старшим актерам и режиссёрам нравится он не всем, слишком самобытный и упёртый, но зато те, кто его принял, его обожают. Для них он самородок и неограненный алмаз, с таким-то голосом, такой характерной внешностью и таким самоотверженно-глубоким погружением в роль. Сначала говорят многие, что мол его мастер его пропихивает везде, но тот умирает два года спустя, а Миша продолжает идти дальше и поднимается по карьерной лестнице все выше, потому что действительно талантливый, а кроме того фанатик и трудоголик. С преподавательством история похожая, сначала его тоже принимают далеко не все из-за недостатка опыта и упертого характера, но со знаниями его считаться вынуждены, тем более, что и со студентами ему удается наладить контакт. А дальше успех превращается в приятную рутину. Миша в работе с головой: пишет статьи и диссертации, принимает в какой-то момент участие в съемках документалки про древнюю Русь для первого канала, выступает с лекциями, даже выпускает книгу, посвященную развитию анархического движения в России. В театре всё тоже прекрасно. Миша уже не только играет в мюзиклах, но и начинает их создавать: сначала только как композитор, потом он делится однажды с их режиссёром идеей своего недописанного романа про человека в зеркале, и тому так заходит, что он припрягает Мишу помощником сценариста. За выстреливающим «Зазеркальем» идёт «Танцуйте!» — любовно-историческая драма про революционеров-анархистов, а вот в этом году у него уже режиссерский дебют со спектаклем по еще одному его произведению, арт-хаусный мюзикл с интригующим названием «Король вечного сна». Ну а личная жизнь… Миша, честно говоря, не совсем уверен, когда вообще он бы вёл её, если бы она у него была. Свободного от работы времени так мало, и всё его Миша старается проводить с сыном. Ему, на самом деле, постоянно, особенно в последнее время, говорят, что он должен сбавить темп, иначе даже любимая работа может заставить перегореть, а восстановить себя потом очень трудно, но они не понимают… Он не может остановиться. Мише кажется, что его жизнь похожа на ту самую горку, с которой мальчишкой он гонял на велике. Когда ты летишь на такой скорости, уже нельзя тормозить, и остается только крутить педали все быстрее, а иначе просто вылетишь из седла и переломаешь себе все кости. Миша боится свободного времени. Точнее говоря, того свободного времени, когда он остаётся один. Кажется, у него есть всё, о чём многие только мечтают, но иногда он приходит домой, в пустую квартиру, и остаётся без сил сидеть на полу прямо в прихожей. Хочется плакать, но Миша не может, слишком долго учился подавлять в себе все лишние эмоции, которые мешали ему идти вперёд: ломал свою зажатость и социофобию, заставлял себя улыбаться людям, боялся чего-то, но пер напролом, вышибая клин клином, одним словом перешагнул через себя на сотни шагов вперед, и теперь продолжает бежать, как белка в колесе, убегая от себя же. У него есть сын, есть любимая работа, и ими Миша пытается заполнить пустоту, которая видимо отводится людям для любви и личного счастья. Мише, кроме любви к сыну, класть туда особо нечего. Его недолюбили в детстве, а взрослый он видимо какой-то неправильный, раз за долгие годы не нашлось никого, кто бы его полюбил. Шура говорит по этому поводу, что Миша виноват сам: он сам прячется в своей работе, сам боится открыться хоть кому-то, сам всегда говорит, что ему не нужны отношения. Шура — хороший друг. Если бы он понимал, что эти слова Миша воспринимает не как призыв изменить свою жизнь, а как очередной повод считать, что он какой-то неправильный, искаженный, изломанный, он бы так не говорил. Но есть у Миши ещё один порок — он скрывает свою боль даже от своих близких. Точнее от них в первую очередь. И никому от этого, на самом деле, не легче, но понять он этого не может. Миша умеет любить: отчаянно, отдавая всего себя, открывая нараспашку душу и протягивая своё сердце на ладони, мол делайте, что хотите с ним, раньте или разбейте, если вам так нужно, и вместе с тем он совершенно не умеет быть любимым. Работа — это то, что Миша понимает. Здесь он точно знает, что и как. Но в последнее время даже в этой спокойной гавани начались шторма. Сегодня вот у Миши ужасное настроение, потому что вчера он узнал, что их премьера, то, к чему они шли долгих три года, может сорваться. Его партнер по сцене, исполнитель главной роли, влип в серьёзное ДТП в пьяном виде, и мало того, что он в больнице с переломами, и теперь ему ещё и грозит судебное разбирательство, так у них через два месяца выступление, а замену найти сложно, все-таки не так уж много в театральной среде мускулистых двухметровых баритонов, которые не только умеют петь, но и способны психологически попасть в типаж. Миша искал себе партнера почти год, перебирая разные варианты, ушло столько репетиций, чтобы отладить ту самую химию их тандема, и теперь, когда директор так просто предлагает ему взамен даже не профессионального актёра, а какую-то рок-звезду, при том, что на подготовку у них почти совсем нет времени, Миша истерит, и считает, что в данной ситуации он вполне вправе так реагировать. Не ладятся дела и в университете, и самое обидное, что дело здесь даже не в чём-то серьёзном. Столько лет он преподавал, и был любимчиком у студентов, но в этом году в одной из групп набрали, кажется, сплошных идиотов. Их несколько человек, даже не треть группы, но как ложка дёгтя в бочке мёда, они отравляют весь коллектив. Забивают тихонь, бесхребетных подминают под себя, привлекают дураков на свою сторону. Они альфы, и в первый же день один из них умудряется вывести Мишу из себя тем, что пытается использовать на нём альфа-тон. Миша к приказам устойчив, но наглости не терпит и выгоняет сопляка с пары, а тот в свою очередь, обидевшись, решает устроить преподавателю «сладкую жизнь». Он заводила, лидер со своей шайкой прихвостней, а еще в группе много бет и омег, они легко поддаются влиянию и быстро принимают на веру утверждения о том, что история — предмет им совершенно не нужный, а препод просто выебывается на пустом месте. Тех, кто все-таки хочет и пытается учиться, поднимают на смех, травят. Как итог: нулевая почти активность, не сданные работы, семинары, на которых отвечают одни и те же люди из раза в раз, и вечный шум, из-за которого невозможно нормально вести лекцию. Миша нервный сам по себе, и в итоге пары срываются и превращаются в поток нравоучений. «Да что ты с ними сюсюкаешься, Михал Юрич?!» — в один голос твердят коллеги. — «Припугни ты их, и дело с концом!» Но Миша так не может. Он как ветхозаветный бог, что готов был пощадить Содом ради десяти праведников, не хочет вызверятся на всю группу, пока там есть хоть несколько путевых студентов. Миша вообще по убеждениям своим анархист. Он в ВУЗ учить пришел, а не проповедовать. В его понимании поступление в университет — это важный шаг и ответственный выбор. У Миши есть правило: он учит тех, кто готов учиться, и игнорирует тех, кому учеба побоку. Здесь не школа, чтобы за кем-то бегать и тянуть за уши. Он никогда не унижает студентов, не давит и не валит, он даже готов поставить эту несчастную тройку, если человек промямлил хоть что-то по теме. Ему всё равно. Кто хочет учиться, тот учится, а кто не хочет, того заставлять Миша не видит смысла. Он только ставит условия. Анархия, она ведь не признает давления власти, она про ответственность, осознанность, самоорганизацию. Готов с правилами считаться — учишься дальше, не готов — никто в ВУЗе не держит. Больше десяти лет эта схема исправно работала, и всем было хорошо, а сам Миша слыл одним из любимейших преподавателей, а уж когда студенты узнавали ещё и о том, что он играет в театре и, не дай боже, посещали спектакли, то любовь к справедливому и пусть чудаковатому, но умному и доброму преподавателю переходила порой почти в обожание. На четырнадцатое февраля его заваливали аляпистыми красными сердечками, раз в неделю кто-то стабильно притаскивал цветы, так что за годы преподавания в институте сформировался своего рода фан-клуб его имени, с шутками про то, что за автографом к нему нужно ходить на зачёт. Бывали, конечно, с этим и проблемы. Например, после роли Ариэля — двойного шпиона, танцующего в кабаре; и по понятным причинам полюбившейся публике злополучной сцены соблазнения трёх офицеров из этого спектакля, в университете Мише не давали прохода. На лекциях флюиды желания в воздухе витали такие, что в какой-то момент от греха подальше на пары стал приходить на дежурство декан, как раз и прозвище за строгий характер у него было подходящее — Цербер. А сейчас всё идёт совсем не так. Мише просто даже хочется взять и малодушно прогулять свою же пару в этой группе. Он чувствует себя так, словно сам вновь сидит за школьной партой, и вновь его травят жестокие одноклассники. Миша характером так-то ну совсем не Божий одуванчик, и, честно говоря, боится сорваться и обложить наглых бестолочей таким трехэтажным матом, какого они, сопляки, в жизни не слышали, но что тогда будет с его авторитетом, как преподавателя, не хочется даже представлять. Очевидно, что ничего хорошего. Нервы у Миши на пределе, а сегодня он не хочет заходить в кабинет даже больше, чем обычно, словно чует, что обязательно произойдёт какое-то дерьмо, и чутье его не подводит. ***** Что что-то не так, Миша понимает буквально сразу. В аудитории висит напряжённая, ничего хорошего не предвещающая тишина, и главные зачинщики беспредела перешептываются между собой, тихонько хихикая. Миша даже удивляется немного, когда не обнаруживает какой-нибудь откровенно детской подставы, вроде клея, жвачки или кнопок на стуле, и только полчаса спустя он наконец открывает выдвижной ящик, где хранит студенческие эссе, и замирает на месте с вытянувшимся лицом. Там, обвязанный похабно ленточкой, лежит резиновый член отвратительного ядовито-розового цвета, а рядом с ним записочка. «Может теперь вы решите свою проблему с личной жизнью и перестанете ебать мозг окружающим!» — написано там, а в конце пририсовано кривое сердечко. Миша правда не знает, как реагировать. Это так нелепо, и вместе с тем так унизительно. Нужно бы разозлится, но ему вдруг становится ужасно обидно. Настроение и так было ни к чёрту, и сейчас, кажется, что-то внутри лопается, как перетянутая струна. Глаза предательски щиплет. Миша захлопывает шкафчик с таким грохотом, что с лиц зачинщиков сползают медленно довольные улыбки, и стихают смешки. Остальная часть группы непонимающе перешептывается и смотрит на него с недоумением. Миша тяжело вздыхает и поднимает голову. Глаза у него очевидно красные, губы нервно подрагивают. — Впереди сессия, и я мог бы зарубить специально всю группу, — говорит он замогильным голосом. — Я мог бы вызвать сейчас сюда ректора и устроить разборки с вашими родителями, но ничего этого я делать не стану. Знаете, у меня есть правило: я не мучаю студентов, которые не хотят учиться, я преподаю тем, кто понимает, что такое ответственность за свою жизнь и осознанность, кто понимает важность получения знаний, поэтому я никогда не пытаюсь завалить студентов на экзаменах, но ваша группа работать по такой схеме не захотела. Нет, я прекрасно помню людей, которые учатся, с ними разговор будет соответствующий, а что касается вас… — балбесы понимают уже, что перегнули, и им уже совсем не весело, а омега тем временем продолжает: — Я позволяю обычно готовится по своим материалам, но вы будете отвечать строго по материалам моих лекций. Вы не только сами не учитесь, но и все это время мешали проводить лекции мне и вашим товарищам их воспринимать, поэтому теперь я создам сложности для вас. За все семинары, которые вы срывали, вы должны будете сдать отработки, иначе недопуск. На экзамене у вас будет одна попытка. В случае провала пересдавать будете не у меня, а в присутствии комиссии. На этом с учебной частью всё. Хулиганы затравленно сглатывают. На них уже недобро посматривают все, кто из-за них попал под удар благодаря своему молчаливому соучастию. После пары точно будет скандал. Миша же ещё сказал не все, и теперь переходит к «самому вкусному». — Что касается вашей «остроумной» шутки, — продолжает он, прерывая повисшую в аудитории гробовую тишину, — то я ваш поступок считаю мерзким. Вот так вот грязно вмешиваться в личную жизнь незнакомого вам человека — это хамство! Вы хотели меня обидеть, у вас получилось, да. Знаете, помимо того, что это в целом унизительно, это еще и обидно. Я всегда стараюсь относиться к студентам с уважением, и вот такую благодарность получаю. Ну что же, спасибо! С этими словами он поднимается из-за стола и выходит быстро из аудитории. В коридоре пусто и тихо, и звук его собственных шагов кажется Мише неуместно, раздражающе громким. Он почти забегает в туалет и замирает над раковиной, включив холодную воду. Его трясет. Слезы сами собой текут по бледным щекам. Обидно, стыдно, унизительно, грязно. Удар один, а прилетел сразу в две цели, два слабых места: самоотверженную любовь к работе и ахиллесову пяту в виде вечной проблемы с личной жизнью. Надо взять себя наконец в руки, умыться ледяной водой и вернуться в аудиторию, чтобы продолжить лекцию, но Миша не может. Слишком много всего навалилось, и он не справляется сейчас ни с чем, еще и осознание собственной слабости добивает ножом в спину. Миша настолько погружен в свои мысли, что не замечает, как на мгновение в дверном проеме проскальзывает чужая блондинистая макушка, и не слышит звука быстро удаляющихся шагов. Проходит несколько минут прежде чем Миша наконец берёт себя в руки и, приведя себя в порядок, направляется уверенно обратно в аудиторию. И тут внезапно из-за угла на него почти налетает коллега. -Юрич! — вопит он. — А мы как раз тебя ищем! Твои там драку учинили! Миша больше не слушает его, бежит в аудиторию, влетает в неё едва ли не с ноги, и тут же бросается разнимать дерущихся. В этой драке один дерётся против четверых. Подлые сопляки и здесь остаются верны себе. Забивать толпой одного — мерзко. Миша таких людей так-то ненавидит, и не будь эти отморозки его студентами, начистил бы им с удовольствием профилактики ради морды. Профессор Горшенёв может и омега, но он высокий и да, сильный, и даже худоба ему в этом не помеха. Все-таки Миша — не эти изнеженные детки, он вырос на улице, драки были его способом выжить, поэтому в пару нажатий на болевые точки он оттаскивает сначала одного сопляка, потом второго, теперь ему уже помогают старшекурсники, прибежавшие на шум из соседней аудитории, так драку разнимают, и теперь с одной стороны стоят четверо помятых претендентов на отчисление, а с другой Миша, который прижимает к себе отчаянно вырывающегося белобрысого пацана с расквашенным носом. Тот явно жаждет продолжения драки, пусть он и в очевидном меньшинстве. Князев Владислав — парнишка интересный. Немного чудак, немного фрик. На первый взгляд может показаться шалопаем, на второй становится ясно, что парень он серьезный, целеустремленный, закрытый, немного нервный, варится в своих мыслях чаще, чем общается с людьми. При этом может быть весёлым, даже хулиганить, дерется часто, ходит в рокерском прикиде с цепями и серьгой в ухе. Выбритые виски, майки с черепами, драные джинсы, цепи, гады, черные ногти и слащавое личико ангелочка. Прелестный ребёнок одним словом. Мише Влад напоминает себя в молодости. Тоже вроде и душа компании, а вроде и интроверт абсолютный. А вообще Влад — он парень хороший, и учится хорошо, не боится дискутировать, слушает внимательно, поэтому кто бы там ни был зачинщиком, а Миша пацана перед деканом готов сейчас защищать, потому что уверен, что тот просто так в драку бы не полез, он дерётся часто, но всегда с поводом. — Успокойтесь уже, Князев! — просит Михаил Юрьевич, удерживая воинственно настроенного упрямца. — Ну хватит уже! Прекратите! Нельзя всё решать насилием! — А чего они?! — кричит Влад, совсем не желая успокаиваться. — Я вот ваши лекции люблю, много кто любит, а эти долбоебы тупые и сами не учатся и другим мешают! Да и сейчас как мудаки поступили! Нельзя так поступать! Так только гондоны штопаные поступают! — Тише, Князев, не материтесь, я вас прошу! — Миша и правда просит. Не потому, что ему так тяжело матерную брань слушать, а чтобы пацан сам себе яму поведением своим не рыл. — Мы же в университете все-таки! Ну нельзя же так! Пожалуйста! Пацан наконец кивает неохотно и затихает. Спустя полчаса разборов полётов, они вдвоем приходят на кафедру. Влад садится послушно, куда ему предлагают, и сидит теперь, нахохлившись, как цыплёнок. Не понимает, зачем он здесь, и видимо ждёт очередных нравоучений. Вместо этого Миша достаёт из шкафчика аптечку и, смочив в спирте ватку, тянется к нему. — У вас рассечена бровь, позвольте я обработаю? — спрашивает он. Пацан смущенно тушуется и тянет, храбрясь: — Да ладно, не зубы же, так что заживёт! Миша его не слушает, прижигает ранку и тут же дует на неё, чтобы не щипало. — Ну зачем, Михаил Юрьевич? Я же не маленький! — бормочет Влад смущенно, а потом добавляет, краснея: — Вы прям как мама. У Миши окно в расписании, у Влада тоже, поэтому потом они ещё долго сидят в пустом кабинете и болтают. Когда Миша спрашивает, в кого же Влад такой принципиальный, тот отвечает, не мешкая, что в брата, и добавляет гордо, что тот у него следователь, совсем как в кино. А на следующий день на выходе из университета Влада подлавливает какой-то пацан, и когда Влад приглядывается к нему, то даже думает сначала, что ему мерещится, потому что незнакомец ну очень похож на Михаила Юрьевича. — Ты же Князев? — спрашивает его парень и, дождавшись кивка, говорит: — Спасибо тебе, что за мусю вступился! Так Влад знакомится с Костиком Горшенёвым.