День Гая Фокса

Альберт пошевелился на неудобном матраце, подобрал ноги под себя. В Охотничьем клубе было холодно, и иногда Альберт стучал зубами. Монашеский наряд не помогал согреться, как и наполовину голые ноги в чулках. Иногда Альберту казалось, что он слышал салюты где-то вдалеке: в Лондоне наверняка уже начались празднования. С собой он принес бутылку скотча. Долго смотрел на нее в одиночестве, после чертыхнулся и открыл, сделал глоток. Стало немного теплее. Карманные часы тихо шли, Альберт следил взглядом за стрелками. Рука сжимала жесткую простынь так, что суставы пальцев болели. Когда часовая стрелка дернулась, Альберт дернулся тоже — вскочил, отряхивая юбку, схватил бутылку и разбил ее об угол тумбы. Алкоголь закапал на пыльные доски, оставляя на поверхности темные следы. Альберт нетвердой рукой зажег спичку. Постоял немного так, словно давая себе последнюю надежду — может, он все-таки придет? Но разозлился сам на себя, и дерево вспыхнуло, пламя облизало тумбу, перекинулось дальше. Альберт поднял край юбки и не торопясь спустился вниз, бросил еще одну спичку в темный угол, где стояли бочки. На улице он с удовольствием смотрел, как все горело, и внутри у него тоже как будто оставалось пепелище. Ему не понравилось чувствовать себя обманутым, не понравилось кого-то ждать, не понравилось думать о чужих объятиях, но не получать их. Не понравилось кусать губы в предвкушении поцелуев. Чтобы окончательно не рассыпаться, как карточная колода, Альберт побродил в редком лесу. Хотел найти гнездо, которое Майкрофт показывал ему, когда они гуляли тут во время Родительского дня. Но в темное он ничего не нашел. Где-то щелкнула ветка, Альберт с остановившимся сердцем обернулся. Это была Вирджиния. Девочка стояла среди деревьев, белое пятно на фоне бесконечной темноты. — Ты один, — сказала она. — Они уже знают. Альберт мгновенно почувствовал присутствие других мертвых, но в этот раз не только семьи, в этот раз абсолютно всех. Коробок спичек все еще жег руку. Он зажег одну и заметил, что Вирджиния очень быстро оказалась рядом, ее присутствие вжало его в дерево. Вирджиния своим серым пальцем потянула рукав платья наверх, невесомо прошлась по старым и новым шрамам ногтями. Ногти у нее были содраны. Должно быть, она цеплялась за веревку вокруг своей шеи, когда в самый последний момент передумала, передумала умирать. — Зачем ты это делаешь, — спросила она. Альберт осторожно снял с себя ее руку, поправил одежду. — Ты ведь только что сказала. Я один. Конечно, Альберт Мориарти не мог знать того, что сейчас узнаем мы. Положение всесильного рассказчика дает нам право наблюдать сразу со всеми нашими героями в любой момент времени. Воспользуемся этой привилегией и вернемся в предыдущую ночь, когда цыганка Сонакай, не представляя масштаба своего поступка, согласилась отвезти Майкрофта Холмса в Кенсингтон. * На свете не было вещи, которую Шерлок Холмс любил бы больше химии. Впрочем, это не любовь — противное, заезженное, глупое слово, — это был трепет, сравнимый по силе разве что с открытием подарка, с первым снегом, с первым… Но каким бы умным человеком вы ни были, рано или поздно возникнет ситуация, к которой вы не будете готовы. И, видит Бог, это случится сильно раньше, чем вы предполагаете. Шерлок заснул над своим конспектом эксперимента с перманганатом калия, и на щеке наверняка остался вековой отпечаток его корявых записок. Он потер щеку, широко зевнул. Зажег лампу поярче и вперился в лист бумаги. Ситуация его была безжалостна и ужасна. Он влюбился. Дело в том, что, как только Шерлок захрапел над конспектом, видеть сны он стал вовсе не об электромагнитной индукции Майкла Фарадея. Славный парень был этот Фарадей, думал Шерлок в попытках увести свои мысли подальше. Жаль, что умер. Смерти великих ученых на фоне того, что Майкрофт продолжал жить, казались просто вопиющей несправедливостью. В ночь, когда Сона привезла их в Итон из табора — и вопреки своим принципам совершенно бесплатно, — Уильям попросился переночевать вместе. Перед сном Шерлок предупредил его: не делай ничего с моими носками. «Почему я буду с ними что-то делать?» — искренне поинтересовался Уильям, и Шерлоку пришлось рассказать об излюбленной забаве Майкрофта. Брат ненавидел тех, кто спал в носках и пренебрегал гигиеной любыми другими способами. Однажды в церкви святой отец хотел сунуть ему тело Христово грязными руками, и 13-летний Майкрофт заорал. Когда они еще спали в одной комнате, Шерлок часто настолько ленился, что ложился не раздеваясь, в шортах и носках. Вот что делал Майкрофт: он снимал один носок и надевал его поверх носка на другой ноге. Утром Шерлок, чертыхаясь, пять часов мог искать второй сраный носок. Он приходил на завтрак в одном носке, вопрошая: «Никто не видел мой носок?» Майкрофт сжимал губы, чтобы не заржать, и говорил: «Не видел». Уильям пообещал, что он сделает так же, и Шерлоку пришлось пригрозить ему пальцем. «Я тогда тоже лягу в носках», — сказал Уильям. Они стянули рубашки и неловко устроились на кровати, соприкасаясь плечами. Уильяма что-то беспокоило, и Шерлок погладил его по плечу. Почему-то это привычное им обоим движение стало вдруг чужим и взрослым. «Иногда хочу умереть и проснуться в лучшем мире», — сказал Уильям, прикрыв глаза. «Ты сегодня в шикарном настроении», — фыркнул Шерлок. Его самого еще трясло от смерти Ману, но надо было взять себя в руки. Уильям еще помолчал, но молчание между ними никогда не ощущалось как что-то тяжелое. Потом он повертелся, перевернулся к Шерлоку лицом, ткнувшись кончиком аккуратного носа в другой, обожженный нос. «Иногда мне очень хочется сбежать, — сказал Уильям таким голосом, каким обычно рассказывают самые страшные секреты. — Или попросту не быть. Или стать кем-то другим». «Типа покрасить волосы и надеть очки? Это можно устроить». Уильям снисходительно улыбнулся: «Если я все-таки сбегу, ты хочешь со мной?» Шерлок рассудил, что, раз ему доверили секрет, сам он тоже может рассказать тайну: «Знаешь, Лиам, я никогда тебе не врал. Ну, может, за исключением того раза, когда я ляпнул, что у меня было 300 женщин». «Ну да, — согласился Уильям. — Я тогда начал что-то подозревать. Вот если бы ты сказал хотя бы 150…» «И я не совру, если скажу, что меня не устраивает любой расклад, где тебя нет рядом», — Шерлок выдал это и тут же захотел провалиться к ядру Ада. «Это просто ужасно, Шерлок Холмс, — смеясь, оценил Уильям. — Тебе надо поучиться красивым формулировкам у брата». «Не понял?» — тут же ощетинился Шерлок. «Я предположу, что твой брат достиг определенного искусства в эпистолярном жанре». «В каком-каком жанре? Лиам, ты такой матершинник стал. Просто кошмарище». В ответ Уильям подполз поближе, положил голову Шерлоку на плечо. Вот, наверное, тогда это и случилось. Шерлок Холмс пошел бы за ним куда угодно. Даже если перед уходом Уильям съест семерых детей, столкнет любую бабушку с лестницы, сбросит на нее рояль и закинет котенка на дерево. «Только придумай, что сказать братьям в случае нашего побега», — предложил Шерлок. Мысль о том, что Альберт останется без Уильяма, была тревожной. Шерлок однажды застал его за странным подобием медитации: Альберт стоял в парке, прислонившись к дереву, и жег спички одну за другой. Если огонек доходил до его пальцев, он выбрасывал спичку, поджигал новую, смотрел на пламя не моргая. Даже Льюис, а он ведь младше, не вызывал у Шерлока столько беспокойства. Что бы ни творилось на дне этого зеленого водоема, там было жарко. Шерлок снова зевнул, перевернул листок с заметками. Прочертил кривую линию, поделив листок на две части. В первой колонке нацарапал: «Что мне нравится в Лиаме», во второй — «Что мне не нравится». В первую колонку вошли: — ум, — смех, — губы, — глаза, — едва заметные веснушки, — ресницы, — худоба, — голос, — движение, которым он заправляет длинные прядки за уши… Шерлок с усилием себя остановил и уставился на вторую колонку. Эй, ты, Господь? Если ты есть, порази Шерлока Холмса в самое сердце за то, как низко он пал. Теперь он любил две вещи больше всего на свете. Шерлок вперил глаза в потолок. Но оттуда не показалась огромная рука и не раздавила его, как паука. — От тебя никакой помощи, — сказал Шерлок в потолок. — Правильно отец говорил, нельзя на тебя рассчитывать. Нужно было немного охладиться. Шерлок толкнул дверь того, что формально всегда было его лабораторией. В гостиной уже догорел камин, и Шерлок, цокнув, стал шевелить поленья кочергой. В отсутствие отца за углем и другими важными вещами следил Майкрофт: все припасы нужно покупать вовремя и по возможности подешевле. Комната почему-то пахла спиртом и тортом, и Шерлок повернулся в сторону деревянного стола, выставив вперед кочергу. Брат все это время сидел в кресле у стола в абсолютной темноте. Не выпуская кочергу из рук, Шерлок нащупал на каминной полке лампу, поджег ее. Первое прилагательное, которое пришло в голову, было «жалкий», и Шерлок с удовольствием на нем остановился. Брат выглядел жалким. Галстук болтался на плечах, лицо не выражало ничего, как обычно, но каким-то грустным образом. В руке он держал бутылку скотча. Что случилось ночью? Может, Сона опять его отвергла? — Шуруй, пьянь, — Шерлок кочергой показал в сторону спален. — Считаю до трех, а потом эта кочерга отправится тебе в… — Ты когда-нибудь слышал о ком-то еще из Холмсов? — перебил его Майкрофт, и по голосу было слышно, что он уже порядком набрался. Шерлок ни черта не понял. Закатил глаза, поставил кочергу у камина. — Один дед погиб на войне, другой застрелился, — продолжил Майкрофт, делая глоток из бутылки. — А что насчет других? Отец Энэиды? Где он? Сколько Энэиде лет? — А ты спроси у нее, — пожал плечами Шерлок. — Но не беги к мамочке, когда она тебя своей тростью огреет. — И тетя Шарлотта, — Майкрофт даже не потрудился сделать вид, что это был не монолог. — Почему Адель не общается с ней? Это невежливо и противоречит ее психологическому портрету. — Я думаю, ты начитался своих романов, где у всего есть мрачное и мистическое объяснение. Брат снова сделал глоток, уперся рукой в подлокотник. — Объяснение есть, и оно очень простое. Но я не могу его найти. Потому что я чего-то не знаю. А я ненавижу чего-то не знать. — И поэтому ты напиваешься? И обжираешься… На столе Майкрофт оставил посуду с остатками торта. Вдруг брат словно вспомнил, с кем и где он находился, зажмурился, снова отпил и сказал уже больше похожим на привычный голосом: — Иди спать. — Я не хочу, — Шерлок прямо уселся в кресле. — Сам иди. — Когда ты в последний раз был на савате? — Чего? — Ты меня прекрасно слышал. Шерлок вздохнул, пощелкал пальцами, но Стрихнин, видимо, был где-то в другом месте. — Это не твое дело. Я тренируюсь когда и сколько хочу. — Проверим? — Шел бы ты лучше в какой-нибудь грязный паб, — вздохнул Шерлок. — И дрался бы там. — Что ты будешь делать, если никого не останется? Если ни я, ни отец, ни Адель не придут тебе на помощь? Шерлок прикинул, что брат потерял способность говорить умные вещи где-то 50 глотков назад. — Ты никогда не приходил мне на помощь, — ответил он и тут же пожалел, но было поздно. Брат уже смеялся: — Это вранье, и ты это знаешь. От раздражения у Шерлока похолодели пальцы. — Давай вернемся к пробелу в твоих безграничных знаниях, братишка, — сказал он. — Как ты себя чувствуешь? Хочешь поговорить об этом? Майкрофт снова приложился к бутылке и пробубнел: — Тебя всегда раздражало, что я умнее. Это тоже было вранье, и оно задело Шерлока, заставило сказать: — Меня всегда раздражало, что ты вырос сраным трусом. — То, что я слежу за собой и пытаюсь сделать так, чтобы на нашу семью бросали поменьше косых взглядов, не делает меня трусом. Даже пьяным Майкрофт выдавал сложный синтаксис. — О? — Шерлок подался вперед. — Теперь это про семью? А точно не про тебя? Не про то, что ты всего-навсего отмытая деревенщина? И тебе это не нравится. Шерлок сделал паузу, чтобы набрать в грудь воздуха: — Поэтому тебя так тянет ко всем этим хмырям. Поэтому ты трешься рядом с братом Лиама. Но у меня плохие новости: ты аристократом никогда не станешь. Альберт родился с прямой спиной, вокруг него плясали десятки служанок и подавали ему шелковые платочки, если у него текли сопли. — Если бы ты был повнимательнее, — ответил Майкрофт, покачивая бутылку в руке, — то ты бы знал, что Альберт Мориарти — это плохой пример. — Что за?.. Что ты несешь? Ты можешь научиться пользоваться всеми вилками на столе и прочитать миллион книжек, но это ничего не меняет. Ты внук сумасшедшего офицера и сын женщины, которая до сих пор иногда пишет с ошибками. — Она знает греческий и играет на рояле, — Майкрофт зачем-то стал оправдываться. Энэида научила этому Адель, пока нечего было делать во время первой беременности. — Ты просто жалок, — Шерлок вскочил из кресла. Этот разговор стал его утомлять. — И если ты забыл, то я тебя ненавижу. В ответ Майкрофт отсалютовал уже почти пустой бутылкой. Шерлок хлопнул дверью за собой, а после приложился ухом. В гостиной очень долго стояла тишина, а потом брат резко вдохнул и разбил бутылку. Утром Шерлок безумно не хотел идти завтракать. Но ему и безумно хотелось есть. Он вплыл на кухню, как призрак. Адель с бодрым видом листала книгу — видимо, газеты задерживались. Ночь Гая Фокса сегодня, а у газетчиков уже с утра праздник. За накрытым столом Майкрофт учил Агату играть в шахматы. — Я только что объяснял, — говорил он, двигая коня по доске, — конь так не ходит. Прошу играть по правилам. — Тут есть правила? — Агата переставила ладью, и Майкрофт вернул и ее на место. — А я просто двигаю те фигурки, которые мне нравятся. Брат то и дело поглядывал в окно и на часы. В окно. На часы. Шерлок сел на стул. Подумал и закинул ноги на стол. — Шерли, — предупредила Адель. — А он вчера напился, — Шерлок присвистнул в сторону брата. — И сладкого налопался. — Ты напился? — Адель тут же переключилась на старшего сына. В дверь постучали, снаружи слышались мужские голоса. — Мое спасение, — выдохнула Агата, освобождаясь из шахматного плена. Засеменила открывать. Майкрофт снова посмотрел на часы. Потом выпрямился, снял запонки, вытащил часы из кармана, положил все свое добро на стол, тихо сказав: — Как они долго. Я бы уже Английский канал переплыл. Агата вернулась, быстро наклонилась к Адели: — Не хочу сгущать краски, но это полиция. Адель покраснела и выдала заученную фразу: — Майкрофт, Шерлок, что вы на этот раз натворили? Вопреки правилам приличия, полицейские не стали ждать. Инспектор Пикфорд прошел на кухню, сжимая свой шлем под мышкой. Шерлок тут же мило улыбнулся. Пикфорд хорошо знал их семью, потому что Майкрофт и Шерлок успели попить у него крови, когда переехали в Лондон. Больше всего Шерлок любил выдувание яиц. Потому что это чертовски весело. Вы приходите в вычурный магазин, куда ходят люди, которые брезгуют рынками. Один отвлекает продавцов, другой делает в яйцах две дырочки иголкой, сверху и снизу. Потом яйца выдуваются в любую емкость, а пустая, но целая скорлупа возвращается в продажу. Потом какая-нибудь незадачливая служанка покупает эти яйца, чтобы приготовить своей толстой графине завтрак. Майкрофт перестал практиковать это развлечение, когда понял, что больше всего в этой ситуации достанется именно служанке. Ну и потому, что инспектор Пикфорд оттаскал его за уши. Но что на этот раз? Брат что, снова взялся за выдувание яиц? — Миссис Холмс, — Пикфорд сделал учтивый полупоклон, и Адель смущенно стала отряхивать руки. — Что на этот раз, инспектор? — она поднялась из кресла, неловко подошла к Пикфорду. — Опять яйца выдували? Опять вандализм? Шерлок не сдержался и ухмыльнулся. О, этот «вандализм». Они всего лишь обозвали женщину, которая била палкой бездомных детей, «старой кошелкой». И плевали в нее. Пикфорд, обычно приветливый и жизнерадостный, сейчас как будто проглотил хинин. Эта штучка отличается очень горьким вкусом, но пару веков назад ее лопали все, после того как с ее помощью король Карл II победил малярию. Пикфорд порылся под плащом и явил миру конверт с надломленной печатью. — Миссис Холмс, вы знаете, как я к вам отношусь, — начал Пикфорд, и Шерлок понял, что сейчас произойдет что-то совершенно новое. — Но приказ есть приказ. Ее Величество требует заключить мистера Майкрофта Холмса под стражу в Тауэре. Стало так тихо, что, пролети где-нибудь мушка, у всех бы лопнули перепонки в ушах. Пикфорд достал наручники, и это отрезвило Адель, она затараторила, неосознанно закрывая Майкрофта собой: — В чем дело? Почему в Тауэр? О чем вы говорите? — Адель, пожалуйста, — Майкрофт наконец-то подал голос. — Мой сын никуда не пойдет, — голос Адели стал тверже. — Мистер Пикфорд, дайте мне этот конверт. — Мне очень жаль, миссис Холмс, — Пикфорд покачал головой. — Я не могу. — Джентльмены, — Майкрофт тоже зазвучал увереннее. — Наручники прошу надеть снаружи. У меня младший брат. Все посмотрели на Шерлока, и он наконец-то полностью осознал происходящее. — Мне кажется, — осторожно заметил Пикфорд, — вам следовало подумать о своем брате раньше, мистер Холмс. — В чем вы его обвиняете? — спросила Адель, у нее дрожал голос. — Он ничего не сделал. — Мистер Холмс, — Пикфорд проигнорировал ее. — Пройдемте с нами. Майкрофт сделал шаг, но Адель ему не разрешила. — Почему в Тауэр? В чем и кто его обвиняет? Почему не в полицию? — Госизмена — это в Тауэр, — сказал Пикфорд. Он больше не собирался ничего обсуждать. Надел шлем и попросил Майкрофта пройти с ним. — Но я ведь могу поехать с ним? — Адель вцепилась Майкрофту в руку, словно ему было 7 лет. — Отец мог бы, — Пикфорд стукнул каблуками. — Вы не можете. Майкрофт осторожно разжал ладонь матери, аккуратно ее пожал. На секунду приложил ее к своей щеке. — Я обещаю, что все будет хорошо. Но его слова возымели противоположный эффект: Адель заплакала. Быстро-быстро вытерла слезы руками, но все уже заметили, и всем стало плохо. Шерлок ощутил, как эта сцена сжала ему сердце. Агата со сведенными бровями стояла рядом, хмуро смотрела на Пикфорда. Самым спокойным был Майкрофт. Шерлок набрался мужества и взглянул на брата. И то, что он увидел, его не обрадовало. Майкрофт точно что-то сделал. Или что-то знал. Он никак не удивился приезду полиции. А еще он врал. Все не будет хорошо. Даже Шерлок, равнодушный к преступлениям, где не были замешаны яды, знал: наказание за госизмену — повешение. — Мистер Холмс? — повторил Пикфорд, давая понять, что это последнее предупреждение. Он положил руку на свое оружие. Майкрофт сохранил самообладание и на улице. Шерлок прилип к окну, чтобы увидеть, как наденут наручники. Но в последний момент он отвернулся, не выдержав внезапной удушающей тоски. — Очень жаль, — сухо сказал брат перед экипажем. — У меня были очень приятные планы на вечер. И ночь. Никто не засмеялся. Наручники щелкнули, экипаж уехал, и только тогда Шерлок снова выглянул в окно. — Да уж, — тихо сказала Агата. — Ну и утречко. Адель стояла, не моргая смотрела в стену. Потом так же тихо проговорила: — Возвращайся. Пожалуйста. Шерлок понял, что она обращалась к отцу. Во имя святой серной кислоты, что за черт случился ночью в Кенсингтоне? * Майкрофт попросил Сону спешить его недалеко от дома лорда Тавернера. Раджи весело шевелила ушами, ехали они в полном молчании, пока Сона не спросила: — Ты думаешь, это опасно? Письмо. Майкрофт выдержал паузу, но достаточно короткую, такую, чтобы Сона не решила, будто он подбирает слова попроще для ее неискушенного мозга. — Да. Это политика, чреватая мировой войной. Сона натянула поводья, Раджи остановилась, фыркая. — Что там было? По-немецки. Майкрофт спешился, сказал: — В другой раз. — Другого раза не будет, — резковато ответила Сона, глядя на него сверху вниз. — Ману мертв. Ма еще долго не захочет возвращаться в Англию. Майкрофт знал Ману не так хорошо, как Шерлок, который сбегал в табор всякий раз, когда начинались конские ярмарки. Но он все равно его помнил. — Мне жаль. — Разумеется. Сона не пойдет навстречу первой, поэтому Майкрофт решил начать этот разговор сам. — Еще мне жаль, что я избегал тебя эти четыре года. Мне нужно было время смириться с отказом, — сказал он на англоромани. Раджи снова фыркнула, Майкрофт погладил лошадь по морде. — У кого ты ее украл? — спросила Сона. — У полиции. Оба улыбнулись. — Я могу ошибаться, но я видел Роджера. Сона напряглась, нагнулась ниже, не выпуская поводья. — Где? В Лондоне? — Да. Устраивал беспорядки в театре. — Добром это не кончится, — вздохнула она. — И с ним был такой плотный мужчина. Не хочу делать поспешные выводы, но… — Ах да, — Сона засмеялась. — Понимаю. Любимой присказкой Роджера было: «В жизни надо попробовать их всех». — Спасибо, — Майкрофт протянул Соне деньги, и она брезгливо отвернулась. — Ты сама сказала, что за деньги. — Я много чего говорила, и это не всегда было правдой, — отрезала Сона. Майкрофт понял, что спокойно поговорить они смогут только тогда, когда она перестанет его любить, как он когда-то перестал любить ее. Все, что он может для нее сделать — дать ей время. — Тебе всегда рады в доме Холмсов, — сказал он, чувствуя необходимость поставить некую точку. — Я готов помочь, если тебе когда-нибудь потребуется моя помощь. Но это все, что я могу теперь предложить. Руки на поводьях ослабли. Возможно, Соне надо было это услышать, чтобы окончательно отпустить его. — Я выпью за Ману сегодня. Сона не ответила; устроилась в седле поудобнее, перенесла свои бесконечно густые волосы за спину. Крикнула команду, сдавила бока Раджи ногами — и уехала. Мистер Тавернер открыл дверь сам, без прислуги. Майкрофт почти не думая поднял руки, потому что Тавернер целился в него из револьвера. «Почему в меня вечно пытаются стрелять», — пронеслась ленивая мысль, и Тавернер втянул его за лацканы пальто внутрь, грубо толкнул. — Что вы тут делаете? — голос у него был злым. — Лорд Тавернер, у меня есть информация, которая… Тавернер поднял руку, не дал договорить. — Вы очень не вовремя, Майкрофт. Снаружи зашумел приближающийся экипаж, и Тавернер сжал губы, приказал Майкрофту идти за ним в кабинет. В кабинете горели свечи; бумаги, обычно пребывающие в идеальном порядке, были разобщены, часть из них дымилась в камине. Майкрофта накрыло очень, очень нехорошее предчувствие. Он вытащил из кармана письма: — Эти письма… — У вас безукоризненное чувство момента, — хмыкнул Тавернер. Повернул бюст Афины Паллады на одной из полок книжного шкафа, толкнул ближайшую к ним полку, сдвинул в сторону. — Что вы делаете, — сказал Майкрофт, снова оказываясь в детстве, когда он в первый раз увидел Тавернера. — Я вас прячу. Кто-то уже вошел в дом, и Тавернер грубо схватил Майкрофта за запястье, толкнул его в пустое пространство между стеной и книжным шкафом, существовавшее, видимо, из-за особенностей положения Тавернера и его работы. «Не хотел бы я быть на его месте», — глупо зазвенело в голове. — Что бы вы ни услышали, не выходите, — сказал Тавернер, прежде чем задвинуть шкаф на место. — И еще одно, Майкрофт. Случится то, что должно. Полка вернулась на место, и Майкрофт оказался в полной темноте. Каждый подслушивающий знает, что любой слой ткани способен сильно усложнить ему работу, не говоря уже о книжной полке. Но Майкрофт отчетливо услышал, как Тавернер взвел курок. В кабинет прошел кто-то еще, и Майкрофт мог поклясться, что он узнал этот голос, но не был уверен из-за слышимости. — Сэр Галифакс, — громко сказал Тавернер, как бы оказывая Майкрофту услугу. — Эдвард Эшборн Галифакс, какая приятная встреча. Галифакс тоже повысил голос: — Лорд Джон Тавернер. Не скажу, что я тоже рад. — Почему вы не хотите поговорить со мной в Палате лордов? Сейчас довольно поздний час. Галифакс что-то ответил, но было не разобрать. Майкрофт приложил ухо к дереву, напрягая слух: — …почему я здесь. — Я знаю. Мои последние указы шли вразрез с вашими русскими амбициями. Майкрофт выдохнул, случайно стукнул ботинком по дереву и выругался сам на себя. — Ни одна страна не будет доминировать на континенте за счет Британии. — Ни одна страна не будет доминировать на континенте, кроме Британии. Тавернер нервно рассмеялся, что-то добавил, и спор снова перешел на повышенные тона: — Вы, Тавернер, носитесь с Северогерманским союзом, как нянька, хотя прекрасно знаете, что он очень скоро станет империей. Любой союз с немцами спровоцирует Россию и Францию. — Большая игра продолжается, мистер Галифакс. — И она должна закончиться победой России. Пока вы думаете, как бы не расстроить Бисмарка, этого старого скотину, ирландцы вооружаются до зубов. — Ирландцы ничего не добьются. Только империя может бросать вызов империи. Но вы и так об этом знаете, не правда ли? Раздался глухой стук, и Майкрофт нехотя, как бы оттаскивая себя от этой мысли, позволил себе осознать значимость этой встречи. —…все кончено, Галифакс. Я озадачил королеву вашей отставкой из Теневого кабинета. — …кроме меня? — Например, — Тавернер снова повысил голос, — ваш протеже. Настала очередь Галифакса смеяться. — С этой опозорившей нашу нацию семьей я разберусь после того, как разберусь с вами. Майкрофт сжал кулак, чувствуя, что ему перестало хватать воздуха. Снова что-то застучало, и в этот раз борьба была дольше. Кто-то захрипел, потом снова раздались голоса, обрывки фраз: — …не продам мою страну только потому, что… королева-свиноматка… вышла замуж за немца. — Вы… уже продали ее… за близость с госпожой Орловой. После этих слов Тавернер больше ничего не сказал. Майкрофт смотрел в стену, почти не моргая, напрягая слух так, чтобы услышать любой признак ухода Галифакса. Он не знал, сколько времени прошло, но ощущал их как годы. Запоздалая шутка, родившаяся только для того, чтобы не дать ему запаниковать: и почему он не послушал маму и не пошел спать. Кабинет, потерявший своего владельца, выглядел пустым и несчастным. Майкрофт отодвинул полку до конца, шагнул вперед. Тавернер лежал возле потухшего камина, неровный свет от свечей играл на его лице, высвещал открытый рот, открытые глаза. В руке он крепко сжал револьвер, из которого ему так и не дали выстрелить. Даже в полутьме подробности этого убийства, все мелкие детали хлынули в голову Майкрофту, и он обессилено сел на одно колено. Осторожно протянул руку. — Успокой Господь вашу душу, — тихо сказал он и закрыл Тавернеру глаза. Горе обрушилось почти так же неотвратимо и неприятно, как наблюдательность. Из-за этого давящего чувства Майкрофт не сразу понял, что он не один. Горничная висела в дверном проеме, как призрак, с полупогасшей лампой в руке. Свет создавал под ее глазами страшные тени. Она взглянула на Тавернера, потом на Майкрофта, застывшего со своей рукой над лицом покойника. И медленно отошла. Шаг. Еще один. Майкрофт открыл рот, но она уже побежала, уронив лампу. Не имея никакого плана, Майкрофт затоптал место, куда упала лампа, еще раз оглядел кабинет. Последняя свеча догорала над камином, и он зачарованно следил за ее пламенем в течение нескольких секунд, пока пытался заставить свою голову работать как раньше. Но она противилась, ей было грустно и больно, было страшно жаль. «Мне бы пригодился твой совет», — мысленно обратился Майкрофт к отцу. Но поняв, что никто не придет ему на помощь, он попросил себя сначала дойти до выхода, потом пройти по улице, а потом дойти до дома, где он напьется, съест торт и даже поговорит с младшим братом. У Шерлока Холмса тоже было безукоризненное чувство момента. Возможно, это семейное. «Опозорившей нашу нацию». «Разберусь». «Эта семейка». — Возвращайся, — говорил Майкрофт в темноту, когда Шерлок ушел, хлопнув дверью. Осколки бутылки красиво выделялись на ковре. — Ты нам нужен. * Шеймас О’Донован проснулся и сплюнул на пол. За ночь он наглотался песка, который непонятно как проникал в любое место. Хадижат уже не спала, готовила еду на двоих. Рис, бобы и баранина. В воздухе витал запах специй — тмин, кориандр. — Ты рано, — заметил О’Донован. Она уже не отвечала на это, потому что он спрашивал каждый раз: еще не привык, что по утрам она молилась. — Это вы поздно. У нее сегодня было хорошее настроение. Хадижат ему всучил рослый араб на базаре. О’Доновану нужен был провожатый и переводчик. Он на пальцах объяснил арабу свои нужды, и тот заулыбался. Возможно, Хадижат была его дочерью, но О’Донован старался об этом не думать. — Красивое имя, — сказал он ей, когда впервые увидел. Она не поняла его, и О’Донован нехотя повторил, но уже на английском. В этот раз получилось. Неприятно, но делать нечего: кроме арабского и английского Хадижат знала только французский, но гораздо хуже. Сначала О’Донован решил отучить ее говорить «сэр». — В ирландском никогда не было слова «сэр», — рассказывал он за ужином, а Хадижат терпеливо слушала. — Эта мерзость пришла от англо-норманнов. — Разве язык может быть мерзким, — мягко возражала Хадижат. — Из-за необходимости обращаться к английским мужчинам ирландцы стали говорить sor, — О’Донован ее не слушал. — Это и есть твой «сэр». Длинные предложения она переводила у себя в голове дольше и кивала только спустя время. О’Донован оказался в Египте после серии неудач. Любой группе нужно финансирование, фении — не исключение. С французом встретиться не удалось. Британская контрразведка убила его где-то за неделю до встречи, как обычно, обставив это как «самоубийство». На француза О’Донован очень надеялся. Во многом потому, что не хотел встречаться с русским. Все шло замечательно: они даже договорились. Француз был нервный, но надежный. А потом хлоп — и нет. И в конце концов у О’Донована не осталось выбора. Восстания в Канаде и Ирландии становились все дороже, а британская армия стала воспринимать их всерьез. Русские предложили встречу в Дублине, и О’Донован переносил ее три раза. Он понимал, что русско-британская грызня в Центральной Азии осложнит его положение: если русские и дадут денег, то только ради собственных интересов, а не ирландских. Но выбора не было. Русский уже ждал, когда О’Донован пришел на место. Их встреча со стороны не казалась чем-то подозрительным и прошла почти в центре города. Если хочешь что-то спрятать, прячь на самом видном месте. — Долго ждете? — спросил О’Донован по-ирландски, и русский, к его удивлению, ответил: — Я всегда прихожу раньше. У меня на родине большие расстояния, нужно выходить заранее. О’Донован не смог бы назвать каких-то отличительных черт русского, все в нем было туманным и зыбким. О’Донован понял, что этот человек уже давно делал свою работу. Они самым непринужденным образом договорились о деньгах, оружии, даже балет обсудили. В конце русский протянул ему конверт, и уже после встречи О’Донован нашел там карты и инструкции. Его купили, и так он оказался в Египте вместе со всеми своими подчиненными. Им было запрещено сбиваться в кучи, все жили отдельно друг от друга. О’Донован жил с Хадижат с конца октября и уже начал к ней привыкать. Когда она не молилась, она всегда была с ним. Она показывала ему Александрию, поправляла на себе шейлу. Он просил ее всегда ходить с левой стороны, потому что от взрывов он оглох на правое ухо. В Александрии О’Донован впервые увидел египетских голодающих. Ему стало так плохо, что на секунду показалось — вот сейчас он умрет. Хадижат придержала его за руку, хотя, наверное, у нее не было права это делать. О’Донован попросил ее отойти в сторону, и его вырвало на песок. Мама умерла 17 лет назад во время Великого голода. О’Донован, его сестра и мать оказались на улице после того, как им стало нечем платить за дом. Мама продавала картофель на рынке, а когда пропал картофель, пропали и деньги. Умерла она очень тихо. Брат с сестрой даже решили, что она прикорнула, стали наивно ее трясти, расталкивать. А она все не просыпалась. Она врала им, что ела, и все, что находила, отдавала им. Шинейд была старше на три года, и пятилетнему Шеймасу только и оставалось, что везде за ней ходить. Когда их взгляды на будущее разделились, Шинейд уехала в Белфаст, больше они не виделись. Если закрыть глаза, можно оказаться в своем самом счастливом воспоминании: мама еще жива, рассказывает им с сестрой о Туане мак Карелле; сестра все еще рядом, потому что никакие резкие слова еще не сказаны, никакие мосты не сожжены, и они легко толкаются на коленях матери, борются за ее внимание, и мать перебирает их волосы. В самые темные свои моменты О’Донован вспоминал, как сестра сказала: ты правда винишь англичан в смерти матери — или тебе просто нужно найти виноватого. Он злился на сестру и на себя — за то, что не смог дать ей ответ. Они прощались в очень холодных чувствах, и Шинейд бросила ему перед тем, как сесть в поезд: — Худшее зло, которое тебе могут причинить плохие люди, — это сделать тебя одним из них. О’Донован не удостоил это ответом. Молча развернулся и ушел, хотя ему и хотелось броситься под первый попавшийся поезд. В назначенный день они собрали оружие, много — сменить оружие быстрее, чем перезаряжать. Хадижат пошла с ними. Она очень хорошо стреляла, и другие ирландцы свистели ей вслед. О’Донован осаживал их гневным взглядом. Взамен русский очень щедро проспонсировал фений, денег хватило бы на год вперед. Высшее руководство фений составило меморандум с требованиями к британской делегации в Египте, и в идеале О’Донован должен был передать требования, получить либо отказ, либо поддержку, а после действовать по плану А или Б. Если план А был понятен, с планом Б вышло сложнее. В детстве О’Донован не мог с точностью установить момент, когда мама начинала на него злиться. Смена ее настроения происходила бесшовно. Вот она еще улыбается, а вот уже грозит ему кулаком. Какие-то вещи были вне его контроля. Сперва они получили однозначный отказ. В их рядах зашептались, и О’Донован махнул рукой — пробуйте еще раз. Они сомкнулись вокруг посольства, Хадижат стояла слева от него, и у О’Донована возникла совершенно идиотская мысль сделать ей предложение. Эта мысль отвлекла его, он что-то упустил, забылся — звук выстрела унесся вдаль. Как он мальчиком терял контроль над деревянной марионеткой, так и заговор ускользнул из-под его воли. Трудно сказать, кто открыл огонь. Через секунду стреляли уже все. Слева кто-то охнул, О’Донован обернулся. Пуля попала Хадижат между глазами, она качнулась назад, ее шейла одно долгое мгновение летела на легком ветру, пока тело не упало на землю. Внутри посольства О’Донован нашел три тела с аккуратными дырками в черепах. Он с любовью подумал, что это Хадижат их застрелила, хотя едва ли. Оставшаяся часть британской делегации забаррикадировалась в комнатах, но были и те, кто оборонялся из коридоров. В О’Донована выстрелили из-за поставленного попрек коридора стола, и он выстрелил в ответ. За столом и кучей сваленных стульев плакали какие-то женщины, и кто-то сказал им по-английски: — Я обещаю, что все будет хорошо. — Англичанин, — громко объявил О’Донован, меняя оружие. — Я тебя слышу. Предлагаю переговоры. Женщины снова всхлипнули, англичанин ответил: — Сейчас нам уже не о чем говорить. О’Донован склонил голову направо, заглушая звон в больном ухе, осмотрелся. В длинном коридоре то тут, то там лежали тела. Англичанин прав. Говорить им уже не о чем. Что-то зазвенело слева от стола, О’Донован вскинул оружие в ту сторону, но его обманули, потому что выстрел прилетел справа, пуля мазнула по щеке. Должно быть, англичанин что-то бросил влево. О’Донован вытер кровь и решил рискнуть, но риск и не понадобился. Сзади пришло подкрепление. Англичанин был в уже очень плохом состоянии: плечо в крови, как и левая нога. Но он все равно прикрыл собой двух плачущих женщин, которые все стенали и стенали. Заряда у него больше не было, стрелять в него еще было бессмысленно. — Идите дальше, — сказал О’Донован. — Внутри должны быть живые. Люди ушли, и О’Донован снова отвлекся, снова сглупил, отвернулся от женщин и англичанина. Выстрел пришелся в ногу, и О’Донован зашипел, открыл огонь в ответ так быстро, что сам не понял, в кого. Англичанин съехал по женщинам вниз, на их европейские подолы, оставляя длинный красный след на белых платьях. Стреляла женщина. Она сделала это еще раз, еще раз, еще, выпустив весь свой заряд, но рука ее дрожала так, что она ни разу больше не попала. О’Донован приказал им молчать по-английски, сел рядом с англичанином, проверил пульс. Женщины отползли к стене, обнявшись. О’Донован поймал пальцами последнее движение крови, но потом — ничего. — Дура, — выругался О’Донован по-ирландски, посмотрев на женщину, которая стреляла. Он вытащил из внутреннего кармана покойника какие-то бумаги. Фотография спланировала на пол, выбившись из других листов. О’Донован перевернул ее лицевой стороной к себе, оставляя на ней кровавые пятна. Сначала у него заболела голова: ему показалось, это они с сестрой, сидят по струнке, а рядом стоит мама. Но это были другие люди, супружеская пара. Двух их сыновей фотограф запечатлел ровно тогда, когда младший, видимо, недовольный тем, что старший дотронулся до его плеча, укусил брата за руку.