Благополучие в крови, или Дети Рубинштейна

Иногда — почти всегда — Владимир уставал, как собака. Футбол ему нравился ровно до того момента, пока тот из уличной игры с соседской ребятней не превратился в серьезный спорт. На секции в свое время настоял батя, который сам все детство горел футболом. Пропустишь хоть день тренировок — получишь звездюлей. Только Владимир научился давать бате отпор, как тот сдох. Обидно. Ну и батю жалко немного, единственная родня, как-никак. Рубинштейн был похож на батю тем, что сам Владимир и его желания доктора не интересовали. Новый «отец» видел только футболиста и не говорил с ним ни о чем другом. Ему нужны были победы. Грамоты, кубки, медали — в доме появилась даже целая полка под них. Отказаться было нельзя, потому что или так, или детдом. Да и Владимир сам не знал ничего другого, по привычке цепляясь за то единственное, что связывало его с прошлым. У него не было времени для того, чтобы понять, кто он по жизни, и что ему нравится. Не было времени даже попробовать, хотя благодаря брату он начал пытаться читать книги или слушать их в пересказе. Мелкий был забавный. Вроде бы и взрослый уже, а вел себя, как детсадовец. Все говорил о том, что не хотел взрослеть, потому что взрослые становятся скучными. Владимир видел взрослый мир, был его непосредственной частью. В свои шестнадцать, обладая заметной щетиной и широкими плечами, он уже казался взрослым дядей и знал, где можно купить алкоголь без предъявления паспорта — время от времени приходилось гонять туда по просьбе тренера, нуждающегося в опохмеле. В этом взрослом мире, наполненном кровью и потом, ему было привычно, но неуютно. Другое дело — приходить домой, где Катя уже приготовила вкусно поесть, пряча, к тому же, в карманах шоколадки, а младший брат с радостью выходил встречать и начинал быстро-быстро трещать о чем-то своем. Владимир не уверен, что слушал, ему просто нравился мальчишеский голос. С Самуилычем все было… Ровно. Не пропустил ни одного мяча — молодец. Поранился, растянул связки? Софочка тебя осмотрит, но дурака не валяй, у тебя скоро сборы. Даже не думай разочаровать. Владимир только молча кивал. Ему от дока особо не доставалось: интеллектуальной беседы от футболиста не ждали, идеальной учебы тоже. Что периодически дрался с кем-то — плохо, конечно, но не критично. Куда хуже было смотреть на то, как Рубинштейн ругал младшего сына. Евгения доктор разносил в пух и прах, из-за чего каждый совместный прием пищи — часто ужин, по воскресеньям даже завтрак — превращался для мальчика в пытку. Вениамин Самуилович требовал от мелкого хоть каких-нибудь результатов. Чистого достигаторства. Евгений не показывал себя ни в рисовании, ни в спорте, ни в математике. К медицине у него душа тоже не лежала. Если он не занимался целыми днями, если не приносил стопки исписанных конспектами тетрадок, Рубинштейн смотрел на него, как на говно. Иногда даже пытался унизить: — Что из тебя может вырасти, если ты даже сечение параллелепипеда изобразить не можешь? — Я тоже не могу, — принимал Владимир удар на себя. — Что такое параллелепипед? Если проговаривать это с максимально тупым лицом, то, может, и не прилетит. Правда, практика показывала, что лучше вообще молчать — доктор поругает-поругает, потом устанет и замолчит. А вот если Владимир встревал, доктора это только больше распаляло. — Ты опять его защищаешь? Про тебя мы тоже поговорим, — Рубинштейн легко подхватил новую тему для ругани. — Из школы звонили. Из всех предметов ты не завалил разве что физкультуру, и, как ни странно, литературу. Если тебя оттуда выгонят… «Кому нужна эта шарага? — всегда отмахивался батя, когда его вызывали к классному руководителю или сразу к директору. — Я вот даже девять классов не окончил, и ничего, работаю. Вовка мой — боец, он не пропадет». Батя не уточнял, что работа была неблагодарной и нелегальной. На легальной он — пишущий с ошибками и косячащий даже в простых математических вычислениях, — никому не был нужен. Охранником продуктового разве что, но он и сам подворовывать любил, и воров в долю брал, так что долго там не задерживался. Владимир не хотел быть похожим на батю в этом плане. И школу бросать не хотел. Просто Рубинштейн… отказывал приемному сыну в балансе. Либо учеба, либо спорт. Третьего не дано. — Исправлюсь, — покладисто ответил Владимир, а все остальное по привычке пропустил мимо ушей. Задумался о чем-то своем, а потом поднял голову и встретил взгляд Софьи. Софья не любила совместные трапезы точно так же, как и ее приемные дети, от которых она активно открещивалась. Смотрела на них, как на пустое место, молчала, если они к ней обращались с вопросом или просьбой. Могла и замахнуться, если подходили к ней в особо неудачное время — правда, только на тощего и нескладного Женьку, на Владимира поднимать руку не рисковала. Еще она любила запереться у себя и включать телевизор или ноутбук, закидываясь многочисленными таблетками. Абстрагировалась от реальности, пока доктор не начинал к ней стучаться с просьбой помочь разобраться в бумагах или припомнить что-то, что он успел забыть. Она была неприятной женщиной, но терпимой. Так, Владимиру, по крайней мере, казалось. Увидев, что он на нее смотрит, она неторопливо облизала губы и промокнула рот салфеткой. Вроде ничего особенного, но Владимир видел развратных женщин. Видел, как они соблазняют. Осознание, что приемная мать готова с ним пофлиртовать, заставило его угрюмо уткнуться в тарелку и с удвоенной силой налечь на еду. Ночью Евгений постучался к нему в комнату. Он был тепло одет, что уже наводило на подозрения о том, что мелкий что-то задумал. Еще и улыбнулся загадочно, приложил палец к губам и заговорщицки прошептал: — Я знаю одно красивое место. Хочу тебе его показать. Пойдем. — Сейчас? — Владимир перевернулся на бок, сонно глядя на брата. Совсем как тогда, при первой встрече. — Для этого обязательно одеваться? — Ну… — смешок. — Если ты хочешь пойти как есть… Владимир попытался сложить два и два: Женьку в очередной раз отчитали, Женька расстроился и весь вечер ходил как в воду опущенный, а при мытье посуды — должны же мальчики были хоть что-то делать по дому, — чуть не разбил тарелки, которые норовили выскользнуть из мокрых рук. Ладно, Владимир был рядом и поймал, а если бы не получилось? Такой скандал бы поднялся… Софье только дай повод Женьку разнести. Видимо, он и сам чувствовал себя не очень, поэтому, как всегда, что-то придумал для поднятия своего настроения. А в одиночку веселиться скучно. — Минуту. Дай портки натянуть. Красивым местом оказалась крыша заброшенного дома. Мелкий привел Владимира пялиться на звезды! Кому расскажешь — не поверят. — Звездное небо бесстрастное, мир в голубой тишине; тайна во взоре неясная, тайна, невнятная мне, — прошептал Евгений, подходя к самому краю. Владимир хотел спросить, сам ли мелкий это придумал, но тут тот встал на парапет, заглядывая вниз, и все вопросы вылетели из головы — остались только мысли о грозящей мелкому опасности. — Эй-эй, ты куда? — Владимир по праву заботливого старшего брата попытался дернуть мелкого назад, но тот раздраженно сбросил руку, да еще и посмотрел так обиженно, как будто по морде ни за что ни про что получил. — Я не упаду, высота меня любит, — загадочно заметил он. — Я часто сбегал сюда до тебя. А сейчас я здесь с тобой. — Мм. Предки достали, да? Евгений отвернулся, вглядываясь в помигивающие огни ночного города. Пытаясь разгадать их тайный язык. — Я думал, когда все узнают, кто мой отец, все будут меня уважать. Но в школе учителя только бесятся, что им нужно принимать у меня экзамены. Многие предметы мне вообще не даются — биология, например. И дружить с ребятами не получается, а нож ты запретил им показывать. Здесь, на крыше… можно забыть о том, что что-то не получается. Слиться с городом. — И подумать о прыжке. Владимир встал рядом, непроизвольно почесывая руку. А затем, решившись, приподнял рукав, обращая внимание мелкого на шрамы, которые тот уже видел, но не понимал, что они означали: — Это тоже прыжок. Уход от боли. Каждый раз, когда я хочу сдаться, я бью себя. Или режу. А предки думают, что я дерусь с кем-то. Евгений не знал. Кто ж ему об этом скажет, если Владимир даже себе боялся в этом признаться?.. Не можешь отжаться нужное количество раз? Вмажь себе, а потом сделай в два раза больше отжиманий. Не можешь пробежать пять километров без остановки? «Ничтожество. Ты ничего не добьешься!» — порез. И это ощущение легкой эйфории, когда понимаешь, что сделал все, что смог, когда пережил очередное наказание, преодолел себя. Иногда у него получалось даже покинуть собственное тело, но ненадолго. Все-таки это пугало. Евгений смотрел на него внимательно, долго-долго. Прижал его руку к своей щеке и закрыл глаза, какое-то время ничего не говоря. Слова и не были нужны, достаточно было того, что он пытался поддержать, как мог. Владимиру было немного за это стыдно: он уже здоровый лоб, а грузит младшего своими проблемами! — Пообещай мне, что никогда не оставишь меня одного, — внезапно серьезно попросил Евгений. Он, конечно же, все понял. — Обещаю.