Неприкосновенный

      Эймонд не без содрогания с ему отведенного за столом места наблюдает за тяжелой походкой мающейся Бейлы из одного угла королевских покоев в другой. Некстати пробудившееся дитя изводит ее пинками крепких уже ног по внутренностям вдобавок к общей тяжести ее положения, и даже ручная мартышка, выпущенная ею из клетки, затихает на кровати, наблюдая за метаниями хозяйки, и не пытается как прежде сбежать к оставленной на туалетном столике шкатулке с украшениями.              — Диву даюсь, как ты согласилась на это в четвертый раз, — роняет Эймонд все же, чуть пригубив вина.              Пригласивший его на обед в их покоях Эйгон задерживается, не давая пока приступить к еде, да и Бейле сейчас явно не до того.              — Тебе не понять, дорогой братец, — неудобства не мешают ей выдавить смешок, когда она возвращается к своему стулу и тяжело опирается на спинку. — Спроси Рейниру, если тебе угодно: двадцать лет и пятеро сыновей вперед первой дочери. Надеюсь, мне повезет уже в этот раз, больше я не выдержу ни телом, ни душой.              — Мне не понять, — только соглашается он, следя за ловко прыгающей к столу обезьяной.              Для него единственный сын-альфа был благословением Матери и ее же тяжким грузом. По доброй воле же взвалить на себя четверых, подобно Бейле, или же шестерых, как угораздило его самую старшую сестру? Подлинное безумство.              Бейла сползает, наконец, на стул и тяжело выдыхает, рукой приласкивая свое притихшее дитя.              — Да ты весь сияешь, — подмечает она, давая своей мартышке взобраться к ней на плечо. — Траур тебе страшно к лицу. Не тоскуешь ли по супругу?              — Я подарил моему лорду мужу долгожданного наследника, которым он так грезил, — Эймонд отпивает еще глоток и отставляет кубок подальше от цепких лап обезьяны. — Ну а он мне — положение вдовствующего регента при нем. Это все, для чего оба мы искали этого союза.              — А теперь ты волен взять себе в постель, кого сам пожелаешь, — Бейла улыбается, задорно блеснув на него глазами. — В Королевской Гавани нынче куда ни глянь — альфы даже на самый капризный вкус, навроде твоего. Все собрались на мое торжество, но все они почтут за честь, если ты обратишь на них свой взгляд.              Эймонд только морщит нос в ответ. Мысль эта ему не по вкусу, навевает воспоминания о далеком дне бракосочетания нынешних короля и королевы, когда рыцари являлись на их турнир с затаенной надеждой на его благосклонность. Он себя от того избавил, и вовсе не для того, чтобы годы спустя вновь сделаться лакомым куском для чужих амбиций и страстей.              — И зачем мне новый альфа в постели? — спрашивает он все же, но уж скорее из желания поддеть ее в ответ.              — Тайна ли для тебя?              Бейла ему полюбилась, как сестра, со времен ее замужества, да и в отличие от родных его сестер она была ему близка по мятежному духу, однако же и в ней по-прежнему есть для него загадки. Что могло ее привлекать в его брате, например, да еще до того, чтобы делить с ним покои? А что за дурость предлагает она ему сейчас?              Роды были худшей болью и унижением, какие ему только довелось испытать, многочасовой двигающей кости и рвущей плоть на куски пыткой палача-природы. Зачатие для него тоже никаким удовольствием не было. Он только в кровь кусал пальцы на супружеском ложе, болезненно расставаясь с девичеством, которого давно уж лишила его народная молва. Будто по доброй воле на кол садиться — его всего передергивает от воспоминаний — и ничуть не лучше от мокрых пьяных губ на шее и груди, лучше бы и вовсе их не было… Благом стала лишь его обнаружившаяся вдруг плодовитость — его Эйрис, как Эймонд сосчитал после, зачат был ровно в ту же первую ночь. Муж успел посетить его покои не более пяти раз, прежде чем беременность обнаружилась и подарила Эймонду повод закрыть перед ним свои двери, открывать же их вновь перед кем-то никакого желания он в себе не находил. Какие же тут воля и свобода, столь дорогими ставшие его сердцу, в боли и подчинении под пыхтящим альфой? Да и чего ради? Каждый месяц Эймонд заливал свой жар приготовленными мейстером Гормундом травами, и не знал больше мук своей природы, яростно толкающих его в чужие объятья.              — Мне в этом нет нужды, — все же роняет он. — Я не желаю делиться ни с каким альфой ни постелью, ни властью.              Бейла невольно улыбается, прежде чем сознаться:              — Я тебе в твоей вольности почти что завидую, но успокаиваюсь, что наши судьбы слишком различны. Ничьей власти над тобой нет в твоем замке и за его пределами. Захочешь — гостишь в Королевской Гавани, не захочешь — мигом окажешься по ту сторону Узкого моря…              — И твоя не столь дурна, — тон ее заставляет Эймонда смягчиться. Он, и сочувствие к ней от воспоминания, какой тяжестью была его собственная беременность. — Разрешись от своего бремени, и я рад буду твоей компании в следующем путешествии за Узкое море — Лунная Плясунья должна уж быть достаточно велика, чтобы вынести такой полет…              Двери покоев распахиваются прежде, чем она успевает ответить, но озорной огонек в ее глазах ничем не скрыть.              Эйгон входит к ним, махнув следовавшему за ним гвардейцу.              — Гости все валят, — сообщает брат им не то гордо, не то с зарождающимся раздражением. Скорее всего, со всем этим вместе. — Турнир должен превзойти все наши ожидания… и скрасить ожидание тебе.              — Если бы мой король мог изменить ход времени, заставить солнце садиться быстрее, а вставать — раньше, — Бейла морщит нос, все не находя для себя окончательно удобного положения, — чтобы сами муки мои закончились поскорее… О, это было бы мне лучшим из даров, но я рада и этому.              Эйгон будто бы и хочет ляпнуть какую-то дурость, но вовремя прикусывает язык, наверняка наученный ее прошлыми беременностями. Вместо того, он останавливается подле ее стула на пути к своему и оставляет короткий поцелуй на макушке, руку опустив на круглый живот.              Эймонду зрелище это почти что гадко от поддых бьющего воспоминания — и его муж рад был запятнать прикосновением при каждом случае, будто беспокойное дитя внутри само по себе не было уже достаточным мучением. Утроба его и так была отдана роду Баратеонов во властвование, но лорду его того было мало, себя он мнил господином всего эймондова тела…              — Я видел принца Эйниса сегодня, — будто нарочно, заметив его позеленевшее лицо, объявляет Эйгон, падая на сидение.              — Эйриса, — поправляет Эймонд. В который раз.              — Он не похож на тебя, — продолжает брат, будто не то испытывает Эймонда на прочность, не то нарочно желает избавиться от его компании за их столом, но не решается отзывать свое приглашение прямо. — Слыл ли его отец красавцем в юные годы?              — Откуда мне знать? — Эймонд вновь отпивает вина, все не видя цели в этом бестолковом разговоре. — Меня и на свете тогда не было, спроси лучше у деда об этом.              — Известно было лишь его незнание грамоты, — Бейла дразнит свою обезьянку виноградом, — о красоте мне слышать не приходилось. Но он, как помню, был высок и крепок, — добавляет она, взгляд метнув на молчащего Эймонда.              — Будем надеяться, хоть умом он пошел в тебя, — Эйгон отставляет собственный опустевший лишь наполовину бокал. Дело до того удивительное, что Эймонд все же оборачивается к нему, скрестив их взгляды. — Бейла убеждена, как ты наверняка слышал, что в этот раз она носит дочь… — слова эти окончательно овладевают вниманием, будто умелый охотник завлекая его в свой капкан. — Лорды и леди из Штормового Предела, тебе ли не знать, издавна становились супругами нашему роду, и если принцесса родится… принцессой, — Бейла глядит на него с укоризной, уязвленная его сомнениями, — или принцем-омегой, я думаю, едва ли найдется партия лучше владыки Великого дома?              — Так я здесь ради разговора о браке моего сына и вашей не рожденной покуда дочери? — Эймонд прячет свое слишком раннее довольство за холодом усмешки. — Чем же тебе продиктован столь ранний союз наших детей, брат? Совсем не желаешь взглянуть на иных кандидатов в мужья, или же твоими устами здесь говорит кто-то из советников?              Эйгон опасно щурится, не слишком довольный его тоном, но слово вместо него вдруг берет Бейла:              — Ими говорю я, — она передает обезьянке новую ягоду винограда со своей тарелки, — и это желание изъявила тоже я, а муж мой согласился с моими доводами.              — Каковы же они? Позволь услышать.              — Не столь хитры и изощренны, как ты можешь от меня ожидать, — она сияет жемчугом зубов в улыбке. — Напротив, весьма… обыденны. Просты даже. Сок винограда парой рубинов капает на ее голубое платье из обезьяньей пасти, марая его и приводя в негодность, но Бейла крутит прядь тугих кудрей на пальце, совсем того не замечая. Эйгон теперь не вмешивается, лишь подливает себе еще вина, но не прикасается пока к нему, давая ей все рассказать самой и вместе с тем сохраняя трезвость собственного рассудка.              — Тебе должно быть понятно мое материнское беспокойство, — все же говорит она тихо. — Если дитя родится омегой, ему суждено стать разменной монетой дворцовых игр особой ценности… как это было со мной и с тобой. Мне в том повезло, тебе… — она невольно прыскает, взгляд метнув на свой кубок воды, и вкладывает руку в широким жестом предложенную ей ладонь Эйгона. — Что ж, не столь сильно. Для своего дитя я подобных игр с удачей не желаю, равно как и ты, я полагаю. Скажу же как есть: ты получишь для сына принцессу или омегу-принца драконьей крови, что… не ужалит его своим укусом насмерть, ну а мы — знатного и доброго мужа для нашего дитя.              Эймонд откидывается на спинку своего стула, взглядом затерявшись среди пестроты фруктов на медном блюде. Вино терпко сластит у него на языке, но вверх по горлу поднимается болезненная горечь.              Он прежде и думать не думал об этом, упиваясь собственным положением, выше которого ему было не подняться. Его сын сделается лордом, как достаточно для того подрастет, перед его сыном встанет нужда в наследнике и, подобно своему отцу, сын его женится.              «Подобно своему отцу…» — мысль эта скручивает внутренности ледяным канатом. Не подобного себе мужа Эймонд ему желает, ох, вовсе не подобного себе, и не такой судьбы, какая постигла лорда Борроса. Но как ему сберечь Эйриса? Как же убедиться, что ему не причинят зла ради его земель и богатств, как поступил с отцом его сам Эймонд?..              — У тебя есть, разумеется, время на раздумья, — дергает его прочь из невеселых дум голос Бейлы, — уж точно до тех пор, пока мое дитя не появится на свет. Быть может, надежды мои и вовсе пусты, и Матерь пошлет мне на голову четвертого альфу?..

***

      Эймонд покидает королевские покои в одиночестве, лишь принимая поклон от стоявшего у двери гвардейца. Собственные его слуги, привезенные в Королевскую Гавань, сейчас приглядывают за Эйрисом, выведя его на послеобеденную прогулку в сад, и Эймонд теряется в мыслях, минуя коридор за коридором, чтобы к ним присоединиться. В этом нет прямой нужды, он там ничем не поможет, но что-то упрямо ведет его туда сегодня, что-то назойливо хочет взглянуть на сына и удостовериться, что с ним все хорошо…              Эймонд сходит вниз по лестнице, когда непочтительно близко перед ним вырастает вдруг незнакомый ему рыцарь. Высокий, молодой, с шапкой темных кудрей на голове и наиглупейшим выражением на приятном лице.              — Принц Эймонд… — ропчет он странным, почтительно-оторопевшим тоном, склоняя голову.              Неужто бедолага впервые в столице, и Эймонду довелось стать первым увиденным им Таргариеном? Не трудно узнать единственного нынче мужчину-омегу в семье (Эймонд невольно морщит нос) самому будучи альфой. А перед ним именно он, Эймонд это понимает ровно в миг, как сам улавливает чужой запах в воздухе. Металл, нагретый солнцем, скошенная трава и легкая сладость меда, чаще встречавшаяся среди омег. Какой чудной.              Альфа все не сходит с его пути, бестолково хлопая глазами и будто ожидая чего-то, и Эймонд ощущает в себе поднимающееся раздражение, но не дает ему проявиться на лице:              — Прошу меня простить, милорд, я тороп…              — Принц, — выдыхает тот, совсем не смущаясь перебить, — Люк Стронг.              Это заставляет все же Эймонда остановиться, взглянув на мужчину перед собой чуть иным взглядом. Вот оно что — сын Рейниры, племянник. Второй по старшинству, вроде как, но Эймонд не слишком-то уверен в своей памяти на их имена, а на лица и того меньше.              Люк улыбается — похоже, тому, что Эймонд не принимает его больше за незнакомого ему зарвавшегося наглеца, смеющего лезть к члену королевской семьи. Что ж, если так, то прав он всего лишь наполовину: Эйрис со служанками все еще в саду, и ему вовсе не до вежливых бесед, даже с дальним родичем.              — Мы не виделись после кончины вашего супруга, — все же выпаливает племянник. Совсем не вовремя и вовсе не к месту, Эймонду меньше всего хочется слышать о покойном муже после только что случившейся беседы с братом и Бейлой. — Позвольте выразить мои соболезнования вам и вашему сыну.              — Благодарю, — отвечает Эймонд со льдистым холодом на языке, — я как раз держу путь к своему сыну, обязательно передам ему ваши добрые слова.              Ничего он не передаст. Ни к чему лишний раз напоминать Эйрису о смерти отца, которого он совсем не помнит. Сейчас он не грустит, вполне удовлетворяясь Эймондом и допущенными к нему слугами, но кто знает, в какой миг и сколь яростно пронзит его тоска по семье, которая у них могла бы быть. Эймонду ведь не хватит духу признаться сыну, что мужа своего он едва выносил, что прикосновения его вместо удовольствия или равнодушия будили одно только отвращение, и что счастлив подле него он никогда не был и быть не мог, к себе подпуская лишь чтобы получить его, Эйриса, будущего владыку Баратеона.              Эймонд устремляет свои шаги прочь, но племянник, к его ужасу, принимает это за приглашение, а не прощание, и следует за ним, держа почтительную дистанцию в вытянутую руку. Многочисленные в этот час слуги шмыгают мимо них, опускают взгляды почтительно и кланяются, и Эймонд зарычать готов — мало было ему слухов до замужества, теперь и это разнесет о нем молва, и солнце сесть не успеет… Когда племянник вновь разевает рот, Эймонд хочет вцепиться ему в глотку, да только не может себе позволить такой роскоши.              — Давно вы прибыли в столицу? — И этот интерес стоил того, чтобы за ним увязаться?! — Мне не довелось увидеть Вхагар в драконьем логове, но она, должно быть, слишком велика для него и осталась в другом месте?              Упоминание имени его милой старой девочки вынуждает сердце смягчиться.              — Она осталась за стенами города, — отзывается Эймонд коротко, проглотив свое недовольство. — Я навещаю ее время от времени.              — Надеюсь, мне случится ее увидеть. Могу лишь вообразить себе ее величие.              Он будто знает подло, через что подобраться, и Эймонд зло кусает себя за потянувшиеся было в улыбку губы. А что еще тут скажешь? Нет ведь и правда на свете дракона величественнее нее, знававшей времена Завоевания и закаленной во множестве битв, будто добрый валирийский меч.              Цветочный аромат разливается в воздухе, когда вдвоем они ступают наружу, и Эймонд различает веселые голоса своих служанок, забавляющих принца Эйриса в его играх… или, по крайней мере, пытающихся.              Тот растет тихим ребенком, немногословным и неулыбчивым, собственные мысли предпочитая чужому обществу. Эймонду думается, это и к лучшему. Вынес бы он буйный нрав покойного мужа, заключенный в теле их сына? Он о собственной терпимости столь высокого мнения быть не может.              В саду они не единственные посетители в этот час — Эймонд узнает двух младших падчериц, вышедших подышать воздухом и встретиться с единокровным братом. Уже наученные о его нелюбви к большому скоплению новых людей, они не беспокоят его своим обществом, держась ближе к яркому скоплению цветов и лишь наблюдая за играми со стороны.              — Принц Эймонд, — Флорис замечает его появление первой, и лицо ее озаряет улыбка, когда вместе с сестрой она приветственно склоняет голову.              Луч солнца, разрезающий грозовое облако… славная девочка, из всех своих сестер она сразу же больше остальных пришлась ему по душе, ее же он первой послал во фрейлины к Бейле еще при жизни лорда Борроса, и вот уж два предложения о замужестве к ней успел отклонить после его смерти, не сочтя женихов подобающими ей партиями.              — Милорд, — вежливо приветствуют они Люка, как и Эймонд не признав в нем сперва королевского родича.              В Эймонде ворочается что-то… такое, что заставляет его бросить невольный взгляд на темные кудряшки возящегося поодаль со своим деревянным драконом сына.              — Принц Люк Стронг, — сжаливается он все же над племянником, не желая развития для этой нелепой ситуации, — сын принцессы Рейниры. А это леди Флорис и Марис из дома Баратеон, дочери моего покойного мужа.              Девушки спохватываются, вновь склоняя головы в приветствии, но тут же украдкой впиваясь в альфу любопытными взглядами. Наверняка обе знают, что старшие сыновья принцессы не успели пока связать себя узами брака… что ж, быть может и не дурно, раз так, что Люк увязался сюда за ним следом и представлен им был в обход официальных мероприятий. Уж такую партию Эймонд на правах регентствующего главы их дома точно не отверг бы.              Служанки слышат их разговор и уже подбирают юбки, поднимаясь на ноги и почтительно кланяясь новоприбывшим, Эйрис же продолжает возиться с игрушкой, мало внимания уделив подошедшему к нему отцу — Люка тот расчетливо оставляет падчерицам на милость, лишь бросив в воздух что-то малозначительное о грядущем турнире, позволившее им завязать разговор. Он посмотрит, что из этого выйдет.              Его дитя вертит когда-то подаренную ему Бейлой игрушку — настолько близкое к живому оригиналу подобие Вхагар, какое только возможно было вырезать из дерева рукой никогда не видавшего ее вблизи мастера. Порой он отвлекается и на невзрачные цветы в высокой траве у постеленного на землю покрывала, перебирая их лепестки неловкой рукой и собирая на пальцы сладкую пыльцу. Эймонд смотрит на него, не прерывая и мало ведая о том, что может сделать или сказать. Да и что тут говорить? Ребенку и трех еще нет, много ли он поймет из отцовских речей? Годы пройдут, прежде чем он сделается сознательным собеседником.              — Не хотите ли взять цветок с собой, милый принц? — ласково спрашивает Дженни, вновь опустившаяся подле него и склонившая голову, чтобы с младенцем оказаться на равных. — Или, может, подарить вашему отцу?              Взгляд его больших голубых глаз устремляется к Эймонду, но тут же падает на собственные руки, мнущие гибкий стебель маргаритки. Эйрис не мотает головой в отказе, но яркое смущение его заставляет служанку оставить эти разговоры, губу прикусив от неловкости.              Эймонду вдруг остро жжет щеки хлыстом невиданного прежде стыда. Это все слышали в застывшей в воздухе тишине — то, как от его собственной плоти рожденное дитя не желает протянуть ему обнаруженное им сокровище.              Стыд сходит столь же быстро, оставляя горячую злость. Ему только не ясно, на кого…              — Могу ли я подарить цветок вашему отцу, принц Эйрис?              Эймонд вздрагивает, обращаясь к незаметно подобравшемуся к ним племяннику, а тот уже опускается коленями в траву перед глядящим на него Эйрисом. Сын смущается было, по своему обыкновению, но на обращенную к себе широкую улыбку от уха до уха отвечает все же робким кивком, и выпускает стебель из руки, дозволяя Люку переломить его у основания.              — Вы выбрали самый красивый в саду, — заверяет он, невзрачный белый цветок маргаритки крутя в пальцах, и поднимается на ноги, пока Эйрис отворачивает от них порозовевшие щеки с прорезавшимися от улыбки ямочками.              Эймонд тяжело сглатывает, принимая цветок без лишнего прикосновения к чужой руке:              — Благодарю.              Он чувствует взгляды падчериц и служанок на себе и лишь рад не дать разговору родиться из этого жеста. Благо, что их связывает родство, и сцена эта не обязана быть истолкована для зрителей превратно, но большего он племяннику позволять не намерен. Он и цветка бы не принял из чужих рук, не будь меж ними его сына.              Эйрис же вновь обращает все свое внимание на вынесенные для него в сад игрушки, взор свой отвращая от высокой травы, когда нечто в ней привлекает вдруг внимание Эймонда легким шелестом стебельков в безветренном воздухе…              Тело его действует спорее разума. Эймонд туго бросается вперед, хищной птицей хватая сына на руки, и то, что миг назад казалось ему лишь сухой палкой в траве, с шипением падает на покрывало.              Змея яро вьется на алом поле, поднимая визг побежавших от нее врассыпную служанок, Эймонд пятится, отчаянно прижимая к себе дитя, и сладкий воздух разрезает свист стали.              Выхваченный Люком меч пригвождает змею к земле, и та дергается, издыхая, и темное пятно ее крови ползет прочь по красной ткани.              — Не смотри, — Эймонд будто со стороны слышит себя, крепко держа голову дрожащего Эйриса у своей груди, — я с тобой… Не смотри туда…

***

      — Ты слишком мнителен, брат, — Эйгон отпивает из своего поганого кубка, — в жизни бывают случайности.              Слова его заставляют меряющего свои покои шагами Эймонда замереть.              — Случайности? — спрашивает он с тихой яростью. — Мне завидно, что за три года на троне в ядовитой змее в своем саду ты все еще способен увидеть случайность, да только это не она.              — Не думаешь ведь ты в самом деле, что кто-то надумал убить члена королевской семьи подобным образом? Подбросив змею в сад? Все равно что не глядя камень бросить со стены замка и надеяться, что он упадет одному из нас на голову.              — Ты смеешь шутить об этом?!              — Эймонд, — вступается Дейрон, телом уже готовый по детской привычке встать между братьев, — всем ясны твои тревоги насчет твоего сына, и мы благодарны богам, что ничего дурного с ним не случилось, но не теряй трезвости рассудка…              Это, вопреки его ожиданию, ярит Эймонда только пуще прежнего:              — Я единственный из вас, как я вижу, кто еще сохранил его трезвость! В стенах моего родного замка моего сына едва не ужалила змея, которых здесь никогда прежде не водилось! Моего сына! Члена королевской семьи и лорда Штормовых земель!              Руки и голос его дрожат от злости — да так, что он упирается ладонями в спинку кресла, на котором и минуты не мог усидеть смирно от волнения, и тяжело выдыхает. Эйриса он пока отдал под надзор матушке, лишь братьев выдернув к себе для срочной беседы, и без его присутствия недобрые чувства дурно выходит держать в себе.              — Уверен, найдется десяток объяснений тому, как змея оказалась в саду, — вновь заговаривает Эйгон, пользуясь мигом беспокойной тишины. — Чего же ты ждешь от меня? Допросить каждого слугу и гостя в замке? Даже если это не случайность, откуда в тебе взялась уверенность, что именно твоего сына кто-то желает убить? Кому он встал костью в горле?              Всем. Всем, кому костью в горле успел встать сам Эймонд. Эйрис — его власть. Лишь благодаря Эйрису ему как регенту подчиняются нынче Штормовые земли, не будет у него сына — не будет и его на троне в Штормовом Пределе. Эймонд это знал в глубине души с самого начала, только не ощущал гнилостной шаткости своего положения столь явно до этого дня.              — Я никому не могу доверять, — роняет он тихо вместо этих слов и нервные руки складывает на груди. — Даже самых верных слуг можно подкупить, я не боюсь предательства лишь от семьи.              Дейрон приосанивается, лязгнув доспехами, и оправляет свой белый гвардейский плащ.              — Я буду лично охранять его покои, если это подарит тебе спокойствие.              — Нет, — Эймонд дергает подбородком, — нет, туда он не вернется. Я распоряжусь перенести его вещи ко мне. Мне не будет никакого спокойствия, если я сам не буду его видеть…              Эйгон заливает гадкую мысль, готовую словами сорваться с его языка, остатком вина. Он считает, Эймонд обезумел подобно наседке над своим птенцом, как иначе. Они все считают, что он помешался, недоразумение раздул до небывалой величины и пытается этим сорвать им долгожданный праздник. Видано ли покушаться на юного родича короля в стенах Красного замка? Сколько бы Эймонд им ни толковал — не поверят, пока не станет поздно… Он тяжело сглатывает эту паршивую мысль, гонит ее подальше прочь от себя.              — Пусть никто из детей не покидает замка, — велит все же Эйгон Дейрону, — распорядись, чтобы весь сад осмотрели, а если вдруг найдут еще змей — пусть убьют там же и сожгут без шума.              Бейла была бы ему тут лучшим союзником. Эймонд слишком хорошо знает брата, и по лицу его теперь видит, что тот вообразил себе гнев жены и оттого сделался все же серьезен. Вот только не пристало им вмешивать ее в такое дело, когда со дня на день ей должно разродиться…              — … и сделай так, чтобы никто и не подумал, будто мы считаем это покушением на принца Эйриса.              Эймонд почти уже было открывает рот, готовый вновь поправить его в имени сына, но необходимости в этом нет.

***

      Новая встреча ждет его в коридоре, когда Эймонд выпроваживает братьев и сам оставляет свои покои с намерением забрать сына от матери.              — Мой принц…              Племянник будто искал этого столкновения, нарочно вертясь поблизости — едва ли ему есть что делать в этом крыле замка и в этот час — но не в пример первой их встрече сегодня, вид его не отзывается внутри раздражением. Эймонд замирает напротив него, удостоверившись, что у их беседы нет свидетелей, но все же не теряя бдительности окончательно.              — Я не поблагодарил вас, — говорит он тихо, — за то, что вы сделали в саду.              — Едва ли есть, за что… — щеки его мальчишески вспыхивают в полутьме, несмотря на весьма зрелый уже возраст. — Я только хотел убедиться, что вы и принц Эйрис в порядке.              Отчего бы Эймонду не быть в порядке? Он давно уже взрослый мужчина, и не его пыталась ужалить та змея… Так он думает, прежде чем понять, сколь постыдно встревоженным наверняка сейчас выглядит в своем беспокойстве на грани с помешательством. Не лучший час, чтобы представать перед кем-то, и ему непременно нужно успокоить себя до встречи с сыном…              — Вам кажется, это было случайностью? — слышит он себя будто со стороны, отчего-то отчаянно ищущим союзника хотя бы в племяннике. Ведь он видел все лучше кого угодно другого, наравне с самим Эймондом. Если не он опровергнет домыслы о его мнительности, то кто?              — Мне… трудно сказать наверняка, — давит Люк из себя. — Но кто мог бы желать зла ребенку…              Эймонд не утаивает от него проявившегося на лице разочарования, и тот смущается пуще прежнего.              — Так вы считаете, кто-то мог это подстроить?              Он… кажется серьезным. Он не смотрит на Эймонда как на безумца.              — Я вырос в этом замке, — отзывается Эймонд, — и регулярно навещал его в эти три года своей жизни в Штормовом Пределе. Дети моего брата мало бывают в саду, дети принцессы Хелейны не успели еще прибыть с Дрифтмарка вместе с ней, а ваши сестра и братья заняты, я полагаю, в замке. Это любимое место моего сына в Королевской Гавани, и оно всегда было безопасно… ровно до этого дня.              — И в столь удачное время… — голос Люка заставляет Эймонда встрепенуться. — В столице нынче полно гостей со всех концов королевства, а то и из Вольных городов. Не трудно затеряться среди них и их слуг, если очень нужно…              Птица бьется у Эймонда в груди о клетку ребер. Все так, верно. Не в один из прошлых его приездов это случилось с ними, а во время роскошного закаченного братом празднества, собравшего здесь столь многих…              — Матушка рассказывает, ей всегда неспокойно, когда с нами случается дурное, будто она знает об этом загодя, — говорит Люк тихо. — Если ваше сердце не на месте за сына, быть может, стоит к нему прислушаться.              И прежде, чем Эймонд скажет, что он уже пытался, и никто не пожелал его услышать, Люк выпаливает со странной торопливостью:              — Я буду к вашим услугам, если могу помочь хоть чем-то и…              Шагнувшая в коридор служанка Эймонда обрывает его речи. В руках у Мии вещи Эйриса — она кланяется обоим принцам, мимо них проходя в сторону покоев Эймонда, и ему напоминает о том, куда он прежде держал свой путь.              — Благодарю, — отзывается он отстраненно, спиной все ощущая присутствие удаляющейся девушки, — мне пора к сыну…              Он торопится уйти, сам не зная почему — щеки неприятно жжет огнем, невыносимым даже для потомка драконьих владык Валирии…              В своих покоях матушка возится с по-особому тихим Эйрисом. Эймонд и ее, как Бейлу, не желает тревожить своими домыслами о случившемся и недобрыми открытиями, совершенными только что.              — Доброй ночи, мой милый, — она целует внука в темную макушку на прощанье и отходит, дозволяя Эймонду поднять его.              Руки безмолвно хватают его за шею, а голова ложится на плечо, и маленькое сердечко ровно бьется Эймонду в грудь в такт его собственному — как когда-то, в те бесконечные девять лун вместе.              Эймонд относит сына к себе и глаз не спускает со служанок, пока те не приготовят его ко сну и не оставят их вдвоем. Лишь тогда он сам укладывает Эйриса в постель и отходит к зеркалу, чтобы по обыкновению расчесать и заплести собственные волосы на ночь.              На своем туалетном столике, между весьма малочисленных по меркам благородного омеги склянок, взгляд его находит то, что он и не вспомнит теперь, как положил сюда — подвявший уже и помявшийся цветок маргаритки. Эймонд смотрит на него пару мгновений, а потом подбирает осторожно и отходит к постели, где на прикроватном столике его ждет начатая на днях книга. Он бережно укладывает маргаритку на страницу, поправляя лепестки, и закрывает книгу вновь.              На себе он все это время чувствует любопытный взгляд сидящего на постели сына.              — Так цветок высохнет, — объясняет Эймонд, прежде неловко прочистив горло, — а лепестки с него не опадут, и он останется с нами надолго. Почти таким же красивым, каким был.              Он чувствует себя странно, будто говоря сам с собой, но когда смотрит на Эйриса, то в глазах его разбирает вдруг прежде не замеченную осознанность…              Эймонд ложится к нему, задув все свечи, кроме одной, и долго смотрит на сына. Что унесет он из этого дня в свои взрослые годы? Запомнит ли? Его маленькие ручки находят и беспокойно теребят отцовскую косу, но Эймонд ее не отбирает, лишь вздыхая. Он гладит Эйриса по пухлой детской щеке изгибом пальца.              — Ты испугался сегодня?              — Мхм… — отзывается тот хмуро, не поднимая глаз, и Эймонд чувствует что-то странное в груди, болезненное до невозможности и наконец рвущееся в нем.              — Ничего и никогда не бойся, — шепчет он вдруг, притягивая сына теснее к себе, и зарывается носом в сноп темных кудряшек, оставляя там поцелуй, — я тебя от всего сберегу, ты знаешь?              — Мхм… — отвечает Эйрис совсем глухо, лицом крепко прижавшись к отцовской груди, и пальцы так сжав на его ночной сорочке, что не оторвать и клещами. Милый, милый мальчик…              — Я… — начинает было Эймонд чужим совсем голосом и осекается. Ему диковинно это, ему не по себе, ему едва ли не стыдно, и все же он заставляет себя сказать тихое и неуклюжее от смущения, его первое: — Я тебя люблю.