Неприкосновенный

      Когда дитя, наконец, затихает у него на руках, Эймонд с великой осторожностью укладывает его в колыбельку, накрывает одеялом и тяжело опускается на приставленный к ней стул. Первый зуб — сын и на минуту не переставал вопить во всю мощь у отцовских служанок: будь то сладкоголосая Дженни, колыбельные которой всегда успокаивали его в считанные минуты, или же тихая Мия, которая даже молчанием ухитрялась вызвать у него улыбку шире, чем родители или старшие сестры. Сегодня Эймонд выставил всех их прочь, пока Эйрис захлебывался слезами и слюной у его груди. Едва ли помогла даже споро сваренная его мейстером мазь — от ее горечи визгу стало будто бы лишь больше.       Эймонд почти час стиснув зубы носил заходящегося сына из одного угла своих покоев в другой, пока тот все же не уснул от бессилия — он и сейчас порой тихонько всхлипывает из колыбельки, а пятнистая краснота рыданий еще не совсем сошла с его лица.       Вот она, его плоть и кровь, взрощенная его чревом, его первенец: беспомощное дитя, еще даже на человека толком не похожее, а на самого Эймонда — и того меньше. И за все муки вынашивания и деторождения ему всего-то и досталось, что пара серебряных завитков посреди черного моря волос. Даже глаза у сына оказались голубыми, ровно ничего от Таргариена. До того Эймонд все верил самолюбиво, руку опуская на свой беспокойный живот, что столь яростно пинаться в нем может лишь маленький дракон, взрощенный из крови древней Валирии, но богам охота была посмеяться ему прямо в лицо. Все те долгие месяцы его изводил своим боданием яростный олененок — настоящий Баратеон — который оглушил Эймонда и всех повитух своим криком в тот же миг, как вымазанным в крови и с не перерезанной еще пуповиной оказался на его груди. Две серебряные прядки же он нашел чуть позже, когда дитя отмыли — те гордо красовались на мысу головы. Будто рога.       И все ж таки… это благодаря Эймонду будущий лорд Штормового Предела величается сейчас принцем Эйрисом, на свет явившимся всего за два дня до кончины своего венценосного деда... Это его, Эймонда, маленький и будто птенец беззащитный принц. Его ключик наружу из пусть и огромной, но все же клетки собственной природы… Этого у него не отнять.       Отец с трудом находил на Эймонда управу. По крайней мере, так он считал сам. Помнится, рявкнул как-то в сердцах, что даже его старшая сестрица Рейнира, тоже выпившая когда-то достаточно отцовской крови, и та была не столь самовольна в его годы. Она, уж по крайней мере, все же соизволила выбрать себе мужа — да не межевого рыцаря с голым задом и полудохлым конем или заезжего чужеземца, а вполне себе законного наследника Харренхолла — и одаривала отца внуками столь щедро, что Эйгон давно уже бросил попытки запоминать имена племянников. (Кажется, сейчас их уже пятеро? Если только вести о шестом не потерялись где-то по пути в Штормовой Предел.)       О Хелейне и говорить нечего. Когда Морской Змей принес в Королевскую Гавань нареченную Эйгона, тогда еще леди Бейлу, на землю вместе с нею сошла и ее близняшка, леди Рейна. Младше, как говорили, всего на пару минут, но именно ей из сестер предначертано было родиться альфой и сделаться оттого наследницей Плавникового Трона. Пока Эйгон и Бейла дули губы, друг на друга глядя исподлобья и с подозрением, а вместо любезностей перебрасывались за общими трапезами разве что ехидными колкостями, изрядно доводя тем самым матушку, кузина Рейна вдруг сама собою сделалась частой компаньонкой и собеседницей Хелейны. Никто и понять не успел, как в столице — к вящей радости отца и лорда Корлиса — прогремела тогда не одна, а разом две долгожданные примирительные свадьбы меж их семей.       — Знатнейшие лорды и их наследники съехались на королевскую свадьбу, — говорила еще куда более юному тогда Эймонду матушка накануне торжества, умасливая ему волосы и самолично расчесывая их частым гребнем, всех слуг отпустив прочь. — Присмотрись к ним, среди них непременно найдется славный и знатный альфа, который завоюет твое сердце. А если даже и не столь знатный — отец нынче в добром расположении духа, и я замолвлю свое слово…       Эймонд лишь безмолвно кивал, не желая огорчать ее суровой правдой. Третий омега в семье, он был избавлен от мук сватовства покуда замуж не будут отданы его старшие сестры, но и после того мнимой свободы своей отдавать он был не намерен, раз за разом отвергая ухаживания столичных альф. Пусть из всех братьев и сестер он и выходил последним в очереди на отцовский престол, с положением этим он научился мириться, потому как ему сопутствовали многие приятные вольности: биться на мечах наравне с альфами, после слушая тоскливые вздохи матушки от мозолей на его руках, ездить на охоту вместо мук на родильном ложе, познавать мудрость древних текстов в библиотеке замка… Много ли из этого позволил бы ему какой-то там муж? Желанием проверять это наверняка Эймонд вовсе не горел. Ну а еженощно терпеть в своей постели чужое тело, мнящее себя в праве на него, и подавно.       Для полного счастья, какое доступно было принцу-омеге, ему не доставало лишь одной вещи — и то был вовсе не паршивый отросток между ног у альфы.       Ему не полагалось собственного дракона. Что за король отдаст подобное сокровище ребенку, которого намерен отправить прочь в мужнину семью? Такого приданого не давали даже за омегу из королевской семьи. Исключением у отца (как, впрочем, и всегда) стала Рейнира — его первенец, как ты ни крути, и единственное дитя все восемь лет до появления на свет Эйгона. Как говорили, к тому времени, как дорогой братец сотряс покои их матушки своим первым воплем, единокровная сестра уже подняла Сиракс в воздух, сделавшись самой юной из драконьих всадников в семье.       Эйгон получил себе новорожденного дракона прежде, чем проронил первое сознательное слово. Дейрон оседлал свою юную Синюю Королеву раньше, чем впервые поднял меч. Эймонду не позволено было ничего из этого.       — Королева Висенья летала на собственном драконе, — тихо роптал он еще мальчишкой сквозь душащие его обиду и стыд, взгляд уронив на пол отцовских покоев. Каждое слово царапало путь наружу через подлые колючки в горле. — Королева Рейнис летала на собственном драконе. Королева…       — Ты — не королева Висенья, мальчик мой, — лишь прервал отец, взгляда не отводя от каменной фигурки гаргульи в своих руках, — хвала за то богам. Все они были супругами королей. Моя матушка… не была ею, но не покидала нашей семьи. Отдавай я тебя за Эйгона или Дейрона, как ее отдали за моего отца — разговор был бы иным…       — Так отдай меня им, — выпалил Эймонд от глупого детского отчаяния. — Любому!       Сделаться рано или поздно консортом при старшем брате, обязавшись родить ему наследников, или вертеть младшим как в голову взбредет? Он бы тогда принял любой исход.       — Не забывайся, — отцовский голос удержал его на холодной земле. Гаргулья вернулась на свое место, но отец так и не повернулся к нему от каменной тени некогда великой империи. — Ты еще мал и не знаешь своей политической ценности. Драконьи всадники у меня уже есть в достатке, а вот незамужние сын и дочь — лишь ты да твоя сестра. Придет день, и твоя рука в руке достойного лорда принесет твоей семье куда больше, чем еще один оседланный дракон из множества.       Какая же в этом была справедливость? Лишиться своего наследного права, так никогда и не подняться в небо, и все ради того, чтобы быть отданным паршивому, но угодному отцу лорду?       — Но ведь сестрица Рейнира… — еле выдавил тогда Эймонд через схватившие его за самое горло слезы.       — Ты — и не Рейнира тоже, — ответил отец строже. — Наш разговор окончен, если об ином ты говорить не желаешь. Сходи-ка проведай свою мать.       Что же ему оставалось? Примириться с судьбой покорной овечкой или доказать, что в жилах его все же текла кровь драконьих владык древности.       Эймонд оседлал своего дракона сам, без всякой помощи. И как еще ему было доказать себя отцу, когда-то поднимавшему в воздух самого Балериона, как не сделавшись всадником величайшего из ныне живших драконов. Эймонд знал, что они были предначертаны друг другу — она объявилась близ Королевской Гавани именно тогда, когда была нужна ему больше всего. Ее печальную песнь он услышал среди гомона голосов, с тоской наблюдая за подготовкой турнира, где именно ему, вопреки желанию и поводу для торжества, предназначалось стать центром внимания.       Думал ли отец о своих давних словах ему, когда сбежавший из замка в свадебной суматохе Эймонд возвратился к сбившейся с ног в его поисках родне на самой Вхагар? Эймонду никогда не узнать — с тех пор тот отказывался с ним говорить вовсе. Матушка вот выбежала на встречу с несобранными волосами, щеку обожгла позорной пощечиной и плакала, своими маленькими руками тряся возвышающегося над нею сына за грудки, но была честна в своих словах и страхе за него. Лила слезы пока кричала, что он мог себя погубить, пока спрашивала о чем он думал и как посмел их ослушаться, и пока сама же мокрыми губами целовала в пылающую от собственного удара щеку, прижимала к себе и лепетала лишь «Как же ты мог?»       Отец от него отрекся. Не в самом деле, конечно же — просто теперь Эймонду думалось, что он забыл о его существовании как о позоре. Выбелил его в летописи собственной памяти. Он не желал еще одного драконьего всадника, как бы велик ни был оседланный дракон, он желал выгодно продать сына ради политического союза, как то уже вышло с Хелейной и ее будущей леди Дрифтмарка, Эймонд же сам себя лишил всякой ценности, отобрал себя из отцовских рук — безумием теперь было вместе с сыном отдавать саму Вхагар в руки вассала. Он сделался вечным бременем, до самой старости обреченным жить в отцовском замке без собственной семьи и лишь в свое удовольствие.       Того Эймонду ведь и хотелось — свободы. Власти над своей жизнью, какая была возможна. Свершений, быть может.       Признания, по которому он иными ночами — в чем никому и никогда не сознается — лил свои стыдные слезы, когда вспоминал лишь раздраженное разочарование в последнем подаренном ему отцом взгляде.       С того судьбоносного дня минуло десять лет, и Эймонду стукнуло двадцать семь.       Даже матушка, казалось, оставила уже все надежды, что судьба его рано или поздно устроится, и начала находить утешение в том, что он останется при ней. Она-то знала судьбу замужней омеги не понаслышке… и порой в их беседах Эймонду слышалось облегчение, когда она говорила о Хелейне. Леди Рейна была с нею ласкова и добра, имела к ней свой подход и не приносила горестей или слез, не желала и вновь принуждать к деторождению после появления у них на свет пышущих здоровьем близняшек — лучше, чем многие могли бы желать.       Эймонд знал, что матушка все равно молилась Матери о ней, когда вместе они посещали септу, и никогда не переставала беспокоиться. Быть может, в самой глубине души (укрытая под знанием о том, как всему полагалось быть устроенным) в ней жила все же тайная благодарность, что Эймонда боги собственным его безрассудством и вовсе отвели от этой судьбы? Что не нужно ей молить о защите еще и его от того, кто сам обещался бы быть ему защитником?       Казалось, что все наладилось. В столице вспыхивали и так же быстро гасли гнустные толки о том, отчего же не нашлось охочих на перезревшего давно омегу королевского рода. Судачили, что девичество свое он отдал незнамо кому, а оставшуюся благодетель давно растратил на связях разной меры порочности и постыдности. Предполагали, что несмотря на природу свою дитя он понести был все же не способен, а потому и знатному мужу был и даром не нужен. Трепали самое разное, самое невероятное, но истинной причины никто за пределами их семьи никогда так и не предполагал — думать не смел, что король их не мог подчинить своей воле даже собственное дитя.       Эймонд с этим примирился. Примирилась родня… Что ж, почти вся родня, потому как оттуда ведь напасть его и настигла — в лице сира Отто. Единственный, кто все не терял надежды через засидевшегося внука получить больше… и был искусным умельцем в том, чтобы яд свой незаметно влить в отцовские уши.       В ту пору столицы достигли вести о смерти в пятых ее родах леди Эленды Карон. Мужу своему одну за другой подарив четырех здоровых дочерей, сына родить она так и не сумела, вместе с ним испустив дух на родильном ложе. Немолодой уже лорд Боррос, говорили, был безутешен. Не ясно было только, от горя ли по дорогой супруге и так и не сделавшему ни единого вздоха сыну, или ж от отчаяния, что все величие рода Баратеонов после смерти его теперь уж наверняка достанется старшей дочери и ее непутевому мужу?       Как бы стар ни был Эймонд по меркам омег на выданье, вдовствующий теперь лорд все равно уверенно годился ему в отцы, но властвовал над Штормовыми землями… и лишь страстнее желал обзавестись сыном любой ценой после приключившейся трагедии.       — Лорд Боррос крут нравом, но верен вашей милости, — нашептывал дед в уши отцу. — А принц Эймонд зрел и не склонен больше к своим былым необдуманным детским глупостям. К тому же, предан вашему дому. Пусть даже Вхагар отправится с ним, Штормовой Предел не сумеет обратить ее мощь против вас…       — Лорд Боррос в отчаянии, — говорил он позже упрямо не смотревшему на него Эймонду в уединении покоев десницы. — Стань ему мужем, роди сына и он будет целовать следы твоих сапог на ступенях замковых лестниц, осыпая всеми существующими благами. Иного шанса на подобный союз с Великим домом нам уже не представится, подумай сам.       — Какие у него есть блага, каких мне не хватает здесь? — только фыркал Эймонд в ответ от раздражения, что его вновь выдумали донимать разговорами о замужестве. — Что мне с того, чтобы отдать себя… старику?       — Столь простые вещи я должен растолковывать тебе, столько лет живущему на этом свете? Лорд Боррос немолод, несдержан и в словах, и в выпивке. Ведомо ли тебе, что приключается с такими людьми?       — Дурные вещи… — отозвался Эймонд тихим шелестом, с интересом вдруг обращая все же пытливый взгляд на деда. — Трагедии, порой.       Тот ухмыльнулся наконец, вскинув брови.       — Ну а что бывает, когда после себя такой лорд оставляет малолетнего сына, не способного еще даже на троне усидеть, не то что править? — он по лицу Эймонда видел, что тот все уже понял. — Подпусти его к себе, чтобы понести, и моли Мать о первенце сыне. Много ли он сможет докучать тебе вниманием в его годы? Всего девять лун мучений в обмен на то, чтобы на шестнадцать лет ты сделался единоличным владыкой в Штормовых землях… или даже больше того, если тебе хватит ума воспитать своего отрока в покорности тебе.       У Эймонда голова пошла кругом от восторга. До того, что мысль о разделенном с альфой ложе впервые не провернулась в его животе холодным лезвием. Одно лишь дитя за то, чтобы получить столькое… так ли страшно перетерпеть зачатие его и рождение на свет, чтобы получить все, о чем Эймонд прежде и помыслить не мог? Власть, славу, истинную свободу, которую некому у него отобрать. И лишь для себя одного…       — Откуда, — он проглотил взволнованную дрожь в голосе, все стремясь, без особого успеха, звучать холодно, — если я все же соглашусь, мне быть уверенным, что муж мой осчастливит меня таким подарком сразу же вслед за родами, а не будет со мною еще долгие годы? Судьба бывает причудлива…       — Бывает, — сир Отто пересел чуть ближе к нему, голос уронив до шепота, — в этом ты прав…       Эймонд едва вздрагивает скрипнувшей за спиной двери, но смотрит лишь на безмятежное и высохшее наконец от слез лицо спящего сына. Он узнает этот тяжелый шаг без нужды оборачиваться на вошедшего.       — Муж мой, — лишь роняет Эймонд в сдержанном приветствии, и голову нарочно уводит влево к люльке до того, как супруг замрет от него по правую руку. — Я не в том виде, чтобы являться перед тобой.       — Этих стен никакому шторму не сотрясти, но мой наследник, я слышал, очень старается, — хмыкает лорд Боррос над ним. Боги, будто есть в том действительный повод для гордости… — Как он себя чувствует?       Откуда Эймонду это может быть известно? Если причмокивает, выискивая грудь — голоден. Если воздух отравляет вдруг смрадом — измарал пеленки. Если слышит что-то, то может расплыться в беззубой улыбке, а может и разразиться рыданиями от страха. Это дитя само едва ли осведомлено, что именно чувствует, а Эймонда от прочих, отличает, должно быть, лишь по запаху молока, что твой щенок…       — Утомился, — лишь отвечает он вслух, и сам не понимая до конца, о ком из них говорит.       У него есть час — два, если повезет — прежде чем голод выдернет юного принца из оков сна. Ему повезет и поболе того, если дитя уснет после спокойно, не вспомнив своих страданий от рвущего десну зуба.       Как бы страшно хотелось ему подняться сейчас и упасть на не растеленную кровать как есть, в одежде, и минуты тишины не дав украсть у собственного сна, но эта благость вырвана теперь у Эймонда из рук.       — Я едва вижу тебя в последние месяцы, — роняет муж в задумчивости, принуждая к разговору. — Дитя занимает все твое время.       — Не в том ли мой долг? — спина каменеет под легшей на нее ладонью.       Он рад бы передать все дела кормилицам и нянькам, рад бы схватиться за меч или прыгнуть в седло, будь то седло коня или Вхагар, вот только если поступит так…       — Этот твой долг не единственный. Надеюсь, и другой ты продолжишь исполнять столь же верно…       Эймонд замирает, ощущая в животе мерзкий холод.       — Если… — он прочищает горло, но собственный голос все еще слышится чужим. Жалким. — Если мейстер мне это дозволит, мой лорд, но покуда я не могу даже вернуться и в седло, что уж…       — Да, да, — перебивает муж нетерпеливо. — Все это я слышал и от него, и от тебя. И я был терпелив, в этом ты не можешь меня упрекнуть, но и моему терпению есть срок.       Эймонд молчит и не смотрит наверх, до боли закусив щеку изнутри, и лорд Боррос продолжает:       — Я покину замок на несколько дней — наведаюсь, наконец, в охотничьи угодья. А когда вернусь, я желаю вновь видеть тебя в своих покоях, душа моя.       Эймонд проглатывает свое отвращение.       — Принц Эйрис…       — Эйрис останется с няньками, — велит муж с раздражением, но в голос его пробирается тошнотворная мягкость, когда он добавляет: — Наш сын подарил мне долгожданное спокойствие за мой род, но тебе известна непредсказуемость жизни: два сына лучше одного… А кроме того, моя постель кажется слишком холодной без тебя.       Эймонд кусает себя за губу, неподвижным взглядом все так же вцепившись в резные узоры колыбельки и мирное лицо спящего в ней сына, и краем глаза даже отказываясь взглянуть на мужа. Беспомощных принцесс рыцари вызволяют из плена чудовищ — будь те людьми или нет — сталью и кровью. А вот драконов в башнях не запирают — и на помощь им никто не спешит. Таких историй не слагает никто, потому что даже малые дети не поверят подобной дурости.       Ему бы ответить сейчас согласием, улыбнуться через силу или, по крайней мере, отозваться на ласку, когда муж неуклюжей ладонью касается его волос, но Эймонд лишь едва заметно содрогается этому прикосновению. Нет, на это он своего согласия деду не давал, такого уговора между ними не было…       — Жди меня загодя, — лорд Боррос лениво пропускает его пряди между пальцев, все никак не отнимая своей удушливой руки прочь, — четвертого дня, на закате. И надень ту сорочку, которая мне нравилась. Ты знаешь, какую.

***

      — Все выглядит хорошо, мой принц, — мейстер Гормунд убирает руку, и Эймонд выдыхает сквозь сжатые зубы. — Осмелюсь сказать, ваше тело полностью оправилось. Мне позвать обратно слуг, чтобы помогли вам одеться?       — Нет, — Эймонд садится на постели, прикрывая нагие ноги и срам покрывалом. Позор и мучение представать так перед кем угодно да еще и в ярком свете дня, но его собственный мейстер, пожалуй, был меньшим злом из возможных. — Тебе известны… мысли моего лорда на мой счет?       Мейстер обтирает вымытые руки. Слишком долго обтирает и слишком низко опускает взгляд, пристыженно затягивая с ответом, чтобы его осведомленность еще могла бы остаться тайной. Впрочем, слова его все же вынуждают Эймонда беспокойно встрепенуться:       — До меня долетали недобрые шепотки, что его светлость может сомневаться в моих суждениях о вашем здоровье.       Он вновь замолкает, размышляя над сказанным, и Эймонд нетерпеливо ерзает и тянется за снятыми для осмотра бельем и штанами.       — Говори как есть.       — Я полагаю, лорд Боррос желает, чтобы вместо меня вас осмотрел его мейстер, поскольку я могу быть… несколько предвзят в оценке вашего состояния.       Эти слова звучат раскатом грома посреди не омраченного ни единым облаком утра, и Эймонд застывает, лишь босые ноги спустив с кровати.       — Откуда, — он прочищает горло, когда голос его ломает тревогой, — ему могло взбрести в голову, что твои слова обо мне предвзяты? Разве я не проносил его наследника в своем чреве девять бесконечных лун? Разве я не корчился от одного рассвета до другого… исторгая его из себя? Не сам ли мой лорд заявлял, что дитя появилось на свет крупнее любой из его дочерей? И не собственными ли глазами он видел всю ту кровь, когда…       Он запинается, больно кусая подло дрогнувшую губу, и вновь дергает покрывало на себя, скрывая всю обнаженную кожу. Мейстер Гормунд принимал его роды и зашивал после младенца, который ощущался будто на свет явился и с крыльями дракона, и с рогами оленя, едва ли хоть что-то могло стать ему в новинку, но скользкое чувство собственной наготы мысль эта прочь не отгоняет.       — Первая жена его светлости подарила ему четырех детей и погибла в своих пятых родах, мой принц, все это ему не в новинку, как вам. К тому же, в распоряжении его светлости есть собственный преданный мейстер. Я как могу заверяю его, что от природной худобы и узких бедер вам особенно трудно оправиться после деторождения, и потому выздоровление ваше длится столь долго, но и моим силам есть пределы, — мейстер Гормунд все же поднимает взгляд. — Скоро вы вновь начнете кровить каждую луну, мой принц, и больше никто не поверит, что тело ваше не готово принять еще одно дитя. Этого мы не скроем от верных лорду Борросу слуг.       Эймонд вздрагивает, обнаруживая себя вдруг в кровь сдирающим кожу на пальце. У него было условие, с каким он на все это пошел…       — Мой лорд желает видеть меня в своих покоях по возвращению с охоты, — возвещает он все же, дернув подбородком. — С его слов, я полагаю, независимо от моей готовности понести вновь.       — Если я верно истолковал корень ваших тревог, мой принц, лунный чай…       — Неверно, — рявкает Эймонд, сам от себя того не ожидая. Он зло кусает губу в повисшей тишине, взгляд затеряв далеко за окном, вдыхает как можно глубже и заговаривает уже тише: — Я хочу, чтобы эта напасть разрешилась навсегда, мейстер. Пришло время.       Мейстер Гормунд не отвечает, и Эймонду успевает уже подуматься, что все договоренности давно вылетели из его бестолковой головы от долгой сытой жизни в замке под крылом у принца, где достоинство его — в отличие от достоинства самого принца — не могло быть униженно никем…       Он оборачивается и встречается с прозрачно-голубыми глазами, что смотрят на него обнадеживающе осознанно за миг до того, как голова мейстера все же склоняется:       — Как прикажете, мой принц.