Клятва рыцаря.

— Спи. — Не хочу.       Подобный диалог повторялся уже не раз. Завтра Цукаса вступит в престол, займет место своего отца, а он никак не желал отходить в царство Морфея.       Руи недовольно сопел рядом, задаваясь вопросом, как он, вообще, тут оказался. Они прятались в роскошных королевских покоях от глаз скупых на такие виды людей...       Воздух застыл в своем неосознанном великолепии, все, словно самой суровой зимой, замерзло, обволакиваемое темными мрачными красками красавицы ночи. Вот она поблескивает подсвечниками, играясь лучами луны с окаймлёнными шторами и юрко перескакивая на пыльную створку шкафа, ловко скользя по дубовой текстуре, взбивая чувства лежавшей на своем вечном покое пыли, которая негодует и восстает, пачкая свернутые в две погибели бумаги. Вот кошкой пробирается по подоконнику, покачивая невесомым хвостом, по тонкому гризайлевому стеклу и аккуратно пританцовывая лепится на лицо будущему королю.       Этот танец ночи так робок, так осторожен и до невозможного красив, по-королевски красив.       В теплом ворсе дорого ковра роилась тайна сумерек, забранных дорогим тисовым паркетом. — Если не заснешь, будешь лицезреть, как я целую твои королевские уста, — монотонно произносит Руи, носом ложась на щеку, облюбованную им еще раньше. — Давай же, завтра важный день… — Я поэтому заснуть и не могу, гений, — Цукаса огревает его не самым теплым взглядом, откидываясь на подушке и устремляя медовый взгляд в белые потолки.       Рыцарь кинул сомнительный взгляд туда же. Интересно, что такого видел там без пяти часов король, чего не мог увидеть Камиширо. Руи просто был рядом. И это было дороже любой монеты на свете. Сам он — нечто драгоценное, что-то волшебно нужное Тенме. Они влюблены и счастливы, но всякое счастье омрачается подоплекой горя от скорой разлуки. У короля мало времени на личную жизнь. Достаточно, чтобы виделись они раз на раз.       Белоснежное, красивое и осторожное лицо, ложится на чужое плечо.       Цукаса уже юноша. Необычайно красивый. Кожа у него была приятного оттенка персикового, словно что-то такое нежное, вещь которую ты невольно захочешь обогреть и защитить. Вот и Руи хотел, но чаще всего вниманием он цеплялся за меловатые глаза, воочию внимательно вглядывающиеся в каждую деталь, цепляясь за каждую деталь, за каждую песчинку в том, на что он смотрел. То, как подрагивали его зрачки, когда он смотрел на Камиширо, как предательски сужались, прежде чем рыцарь отдаст свой игривый поцелуй, и он вновь зажмурится и покачает головой, словно пытаясь стряхнуть со щеки пестрый и приятный на вид румянец. Как хмурились при таких выражениях аккуратные бровки, как морщился носик. Цукаса был тем, во что по уши влюбился Руи. Что он хотел защитить, что ценил и оберегал.       Юноша хмурится и сейчас. Тенму старшего можно было бы окрестить, как самого хмурого человека на свете. — Я в ужасе, — тихо признается он, а их пальцы в шальной игре переплетаются меж собой, пока Руи крепче сжимает его руку. — А я с тобой, — так же тихо отвечает он, прикрывая глаза. — Спасибо, — Цукаса громко и почти болезненно выдохнул это слово. Еще не прошла та боль от потери отца. Еще не прошел страх перед ответственностью. Страх потерять связь с Руи. Ничто не могло еще пройти, душа болела. — Не за что, — Тенма поворачивает на него голову и, не свойственно спокойно улыбается, глядя на выражение его лица. — Поцелуешь меня? — спросил он, ловя малейшее желание в желтых полумесяцах в двух глазницах. Камиширо только заботливо усмехается, прежде чем переменить позу.       От окон веяло прохладой. Пока Руи забывался в своих мечтаниях о своем милом душе и сердцу принцу. С губ он прошелся по шее, прикусив кадык, пока не остановился на плечах, острых, словно приплюснутые пики гор. Они еще не скрывались вульгарной ночной рубашкой, которую рыцарь уже взглядом успел снять. Он знал, что дальше плеч ему не позволено заходить и, пока, не собирался.       Расставшись с шеей, он вернулся к щекам в своей игривой манере, целуя его, прежде чем своим неаккуратным носом, коснуться аккуратного кончика другого, не самого чужого, но такого знакомого и родного.       А ведь у него хватает наглости прямо сейчас, делать то, чего делать никто не должен. Смотреть в глаза будущему монарху и шептать "Я люблю тебя", хрипловатым и грубым голосом.       Утро постучалось в окна королевской спальни, сменив бесстыдницу ночь, звонко тявкая теплым щенком, словно готовя к пробуждению сопящую в объятиях друг друга пару. Под окном спальни Тенмы распускались розы, пригретые рассветом, готовые поделиться божественным запахом богатства и возлюбленного счастья, а лучи игривыми зайчиками прятались словно и от последствий ночной гостьи кошки.       Руи первым открывает глаза, которые словно старые добрые знакомые солнечные лучам, тепло встречают их. Он не горит желанием будить своего принца. Принца, которому сегодня суждено повзрослеть, вырасти.       Рыцарь крадет выражение спящей безмятежности на любимом лике, тепло потирая о его профиль щекой. Так он любил его касаться. Каждое объятие, каждый поцелуй, он был готов помнить все, если бы только мог.       Руи невольно вспоминал, как они были детьми, как делили взрослых, как росли бок о бок, как горели ненавистью к другу, как в итоге сгорели, и погорельцами из пепельной земли выпускали новые побеги, побеги любви. Сердце подбирается, стучит рядом с ним, пока юноша пытается стряхнуть наваждения и тихо шепчет имя, имя, согретое его душой.       Цукаса бледен, пока вокруг него корпят слуги. В глазах они двоились, ему делалось дурно, думая, что сейчас возле их тысячи.       Он слишком глубоко и напугано дышал, не в состоянии испытывать той же выдержки, что и в присутствии Руи. Пальцы заплетаются в дорогом соболе, пока отдельная девушка не возиться с сапогами, выпрямляя каждый край. Шелка сделали бы и из работяги короля, а Цукаса был рожден для этого одеяния, самой яркой звездой сияя в этом наряде. Королевский род не может быть некрасивым. В конце последняя корпящая девушка, едва дыша, возлагает на его голову аккуратную диадему, которую ему предстоит поменять. В ее изящно вьющемся позолоте прячется блестящий топаз, который придает величия его образу.       Девушки быстрой гурьбой разбегаются, склоняя покорные головы, а Тенма выдыхает еще реже. Он испуган и испуган теперь еще больше. Ткани давят, а в зеркале он видит не себя. Кого угодно, но только не себя. Ему вдруг захотелось плакать, скулить и выть, как ребенку, который выпрашивает дорогую погремушку из морей. Хотелось забиться в угол, закрыть голову руками и твердить себе под нос, тихо-тихо плача: "не хочу... не хочу и не пойду". — Вы свободны, — даже голос совсем не тот, не похож. Цукаса тянет руку к лицу, словно желая проверить, спит он или нет. Не сон... Так кто это? Там в зеркале... Что за король? Еще лучше вопрос, что за принц?       Солнце всходит на небо, освещая тень, которую бросает его силуэт. В ней юноша видит не то, что есть на самом деле, а мальчика, на три головы ниже, чем он сам.       Он сделал шаг и неустойчиво покачнулся, и если бы не стена, то, наверняка он встретил первые часы своего правления на полу. Цукаса провел рукой по этой самой тени, по тени в которой он видел ребенка. В которой он видел свою душу, себя настоящего.       Карета, кучер и лошади встречены судорожными вздохами и взглядами. Надо быть спокойнее, сестра смотрит. Тенма глубоко вздыхает и берет ее за руку, под тихий аккомпанемент стука копыт по гальке. Глупо и натянуто он старается ей улыбнуться, хоть чем-то приободрить, но разве в состоянии он дать того, чего ему самому не хватает? Столько людей он не видел даже будучи еще совсем маленьким. Кричали дети, копошились женщины, в надежде посмотреть на благородных лошадей в упряжке экипажа, на гордые станы рыцарей шедших впереди и на саму карету из самого благородного сандала.       Стоять нельзя... Нельзя, но Цукаса стоит у дверей этой самой кареты, не зная, как делать шаг дальше. Люди расступились перед проходом в церковь и теперь ему, именно ему надо пройти по этому "коридору". Сердце... Сердце, казалось, сейчас выскочит из груди, навсегда оставит его. Все внизу скрутилось в узел, а дыхание сперло, так, что он стал судорожно глотать драгоценный воздух.       Тенма бегал глазами, но нигде не мог увидеть Руи.       Вероятно, он где-то с Кайто в самом начале торжественного ряда.       Тенма сделал шаг. Аккуратно, начиная с носка, он ступил на полную ногу, проделав так со второй ногой. Словно в замедленной съемке он зашагал, окидывая незнакомые ему ранее лица. Все замедлилось, планета встала, пока он шел, и сердце его билось с удвоенными частотами, отбивая некомфортные резонансы.       Где же Руи, когда он так нужен? Ну... Он, честно, пытался протиснуться между, но у него не особо получалось. Его можно похвалить за старание и понять за волнение: он абсолютно точно понимал, Цукасе без него будет ужасно тяжело. В невозможности встать в первые ряды Камиширо хотел уже попрыгать, чтобы дать о себе знать, но одного только взгляда от графа, стоящего рядом хватило, чтобы забыть об этой затее.       Порожки в пристанище сынов Божьих, пусть и были заземленным, блондину они казались самыми крутыми на свете.       Церковь дышит роскошью. Золотой витраж во всю стену у алтаря, лики святых отцов и подушечку, на которой лежит корона, под которой Цукаса непременно упадет. В терпеливом ожидании перед господом склонил голову священник, молилась и самая высшая знать и народ, словно они все умоляли тело принца не падать в обморок. Ему мимолетом казалось, что он сейчас сделает что-то очень глупое, от чего потом не отмашется никогда, вроде падения на ровном месте. Но вот он уже дошел до алтаря, вот уже ему вяжут руки белоснежной лентой, символизирующей потоки воздуха, как издавна принималось в королевстве Восточных ветров. Считалось, что правящий монарх должен идти в ногу с этим самым потоком, тогда будет и мир, и покой поданным.       Так же вязали руки влюбленным при женитьбе, аккуратно ссылаясь на то, что в новой чете всходят на трон мужчина с женщиной.       Очень тайно Цукаса мечтал когда-нибудь в следующей жизни тоже повязать свои ладони с Руи. Даже если не с этими судьбами им быть вместе, даже если мечтать об этом там неправильно и нехорошо, он не мог себя отговаривать.       Священник крестит его, пока он, словно на эшафоте, смиренно опустив голову, ждет своего часа. Минуты, когда ему дадут пару секунд на то, чтобы успокоить голос, чтобы обратиться к поданным, чтобы по их взглядам увидеть и понять: все ли потеряно в их вере в него? — Мои слова произносятся за свидетельствованием Господа Бога и сынов его человеческих, что сосланы с небес на землю превозносить его, как высшую ценность. Я — Цукаса Тенма, сын своего отца, которого все мы знали, как верного и преданного своему народу короля принимаю сегодня его наследство, заботу о том, что он оставил за собой, что ценой своей жизни уважал, оберегал и защищал. Перед всеми вами я клянусь во всепоглощающей любви к своей родной стране, к своим поданным и к тому, что было важно моему отцу. Он умер не так, как подобает храброму войну, а погиб по желанию того, кто хранит всех королей на бесконечных небесах, и сегодня я буду усердно вымаливать у него долгих и успешных лет правления. Перед лицом своего народа и Господа, я принимаю престол и всхожу на Великий перечень своего рода. Принимая подвенечно освященную корону, как гордость моего наследия, я клянусь пред вами, моим народом, в видимости вашей цены, в знании ваших потребностей и в выполнении нужд. Я клянусь быть вам отцом и наставником, защищать и оберегать так же, как это делал мой отец. Я клянусь до конца своих дней делать все, чтобы быть достойным этой короны. Чтобы вы меня таковым считали. Присутствуя тут сегодня мой народ оказал мне огромную честь, которую я, в начале своего правительственного пути принимаю и бесконечно ценю. Спасибо… Руи...— последние два слова он произнес себе под нос, что только он и услышал. Снова эти судорожные, напуганные вздохи, Цукаса честно не думал, что сможет до конца запомнить слова обряда, но как взорвался аплодисментами церковный покой.       Под этот шквал на его голову возложили корону, которая ощущалась словно один большой камень. Под этот шквал новоиспеченный король ловил на себе один единственный взгляд из толпы. Взгляд, который он никогда не забудет. Взгляд, который тогда показался ему чужим.