Хранители хрустальной хризантемы

— Я принесла лапшу с курицей в кисло-сладком соусе,— застенчиво говорит Кира, и Энни тут же отходит, чтобы впустить девушку, и торопливо натягивает первые попавшиеся шорты и футболку.— И немного плова. И японское пиво, как тебе нравится.— В комнате, как обычно, полумрак, и хотя вечер, но на улице ещё расплавленное солнце и жара, а тут гудят компьютеры и допотопный вентилятор в углу крутится, себя не щадя, и ногам, пожалуй, даже прохладно на полу. Надо было надеть носки. — Откуда ты знаешь, что оно мне нравится? — Энни удивляется, но всё же не может сдержать улыбки. Она тут же расстилает на полу несколько пледов, устраивает импровизированный стол из плоских коробок — похоже, это ей не в новинку. Всё утро до полудня она провела в кровати, закинув ноги на подушку и ностальгически листая старые фотографии на планшете, и теперь в панике пытается привести постель хотя бы к видимости порядка и приличного состояния. Кира выразительно кивает на галерею из баночек на шкафу. И осматривается: она впервые у соседки в гостях. Переплетения проводов приводят в ужас, котёнок трётся о ноги, как родной, а мерцающая синяя птица в углу наводит непонятную лёгкую тревогу. Для хаоса тут слишком компактно, для бардака слишком уютно, но найти что-то в этой квартире кажется фантастикой: залежи книг и гроздья одежды, мониторы, шахматная доска, статуэтка египетской богини, коробки из-под пиццы громоздятся в углу, стойки с космическим оборудованием, камеры, заросли листочков со схемами и цветных стикеров, одинокие носки всех расцветок, оранжевый галстук, в неожиданных местах мотки магнитофонной плёнки, бутылки и снова книги. Кира впечатлена. Она слышит тихую музыку, только не может понять, откуда она — как будто из стен. На грани слышимости, но точно не от соседей. Увесистый ритм, неторопливый бит, и Кира гадает, это бас-гитара или ударные. Ей, конечно, хочется, чтобы это был бас — когда она пишет истории, то там непременно фигурирует бас-гитара. Девушки устраивают марафон из фильмов. Весёлых, заумных, красивых, непонятных до оторопи и до мурашек неприличных — Кира даже рада, что в комнате почти темно, и её румянца не видно. В трогательных моментах обе синхронно хлюпают носами, а в чувственных стараются не соприкасаться даже пальцами. Взъерошенный котёнок, требовательно мерцая глазами, спасает положение и забирается на руки к Кире. Еда исчезает незаметно, и через четыре часа обе жалуются друг дружке на раздувшиеся животы, хоть это большое преувеличение. После фильма о шахматистке Энни предлагает расставить фигуры; за окном гудят редкие ночные машины, скользят фарами, отчего по потолку бегают узкие беспокойные полоски света. Шахматам изобретают дополнительные правила, Кира тихонько требует играть на раздевание, но Энни пожимает плечами и обыгрывает её шесть раз подряд: «Возьми в шкафу какую-нибудь из моих рубашек», и Кира, благодарно сверкнув глазами, заворачивается в безразмерную клетчатую рубашку. «Они мужские?» — «Конечно, они самые уютные».— «Надо же, и даже это совпадает». Кира поставила босые ноги на ступни Энни, чтобы согреться («У тебя такие горячие ноги!»), та мимолётно улыбается, но не против. Энни рассказывает девушке про подруг, которых не видела никогда в жизни, но по которым скучает каждый день. «Как ты с ними познакомилась?» — «Понимаешь… — Энни мгновение сомневается, но продолжает: — Были два персонажа в игре, потом игроки их забросили. Я использовала чит-коды, чтобы вывести их из игры, но… В общем, у меня всегда две-три игры разом запущены. И эти персонажи, Анна и Анечка, вроде как вышли из игры, но продолжили со мной общаться — в других играх и даже в совершенно других чатах». В паузах тревожащий сердце ритм становится ещё слышнее, и гитарные риффы вплетаются, мурашки сбегают вниз по ногам. Бас, убеждается Кира. Ударные отдельно слышно. Это успокаивает и интригует. Девушки отбирают тарелку с пловом у настырного котёнка, пьют ежевичное вино прямо из пыльной бутылки, отчего пальцы чумазые, а губы фиолетовые, и разговоры на странные темы только распаляют воображение. «Ты бы хотела с ними встретиться?» — «Будешь смеяться, но мы с ними сдружились. И даже разговаривали по видеосвязи, и по телефону. Они слишком настоящие. Фантастика какая-то, не понимаю».— Энни задумчиво слизывает капельку вина, которая сбегает по горлышку бутылки. Подумав, Кира предполагает: «Может, они и не были персонажами игры? Вдруг ты так хотела с ними дружить, что они сбылись. И теперь они просто есть в твоей жизни». Энни считает, что это предположение не лишено логики. А когда растворяющее терпкое тепло от вина начинает чувствоваться в предплечьях и пальцах ног, девушки просто валяются рядом, глядя на звёздный потолок, и Кира рассказывает о своей повести, которую начала писать, когда ещё не была знакома с Энни. Она непривычно возбуждена. «Я ведь тебя тогда ещё не знала. В этой повести девочка, как ты, она любит компьютеры, игры, вечно теряет носки. Обожает мужские рубашки, пьёт японское пиво». Она рассматривает мерцающее запястье Энни, приподнявшись на локте. «Ты не робот случайно? Ты вообще настоящая?» — «Неприлично такое спрашивать. Я объелась твоим пловом, а если бы я была не настоящая, я бы попробовала немного и остановилась, как в кино всегда делают». — «У меня мурашки по затылку от всех этих разговоров». — «Я вообще не знаю, о чём можно с тобой разговаривать, а о чём ещё нельзя. Как бы хитро выведать, в каком ты классе? Вы Ломоносова по истории уже прошли? А Екатерину Вторую?» — «Два года назад»,— девочка улыбается. Кира вспоминает, что вообще-то зашла извиниться. «Я тебя не обидела, когда шутила по поводу курьера и того, что ты немножечко раздетой его встречаешь?» — «Боже! Тебе как будто не шестнадцать лет, а тридцать шесть, вселенская мудрость и понимание. Да нет, конечно, не обидела. Я хоть стала почаще вспоминать и проверять одежду перед тем, как открою дверь. Не сегодня, конечно». Энни чуть насмешлива, но на самом деле очень тронута чуткостью девочки-соседки. «Знаешь, мне и самой иногда кажется, что мне уже тридцать шесть, а то и больше». Кира улыбается, берёт ладонь Энни и ложится на неё щекой. «Такая тёплая ладошка. И ноги тёплые. И разговариваешь тепло, даже когда издеваешься». Теперь очередь Энни смущаться, но пока она решает, что можно ответить, Кира уже задрёмывает. Музыка почти не слышна. Энни разглядывает сонную девочку — полные чуть обветренные губы с едва заметными складочками у уголков, веснушчатый нос, непослушные медные волосы. Ресницы подрагивают, как будто глаза вот-вот раскроются. Энни приглаживает ей растрепавшиеся пряди, осторожно высвобождает руку и садится на колени рядом. Кира в плавках от купальника и в клетчатой рубашке из её шкафа — размеров на шесть больше, чем нужно. Фенечки, жёлтая майка и клетчатая рубашка, заколки и потрёпанные джинсовые шорты лежат где-то поодаль — последствия игры в шахматы. Живот голый, и даже плечи открыты, узкие, и из-за этой огромной рубашки шея девочки кажется очень тонкой. Ни следа лака на ногтях. На щиколотке тонкая медная цепочка — удивительно, что не сразу заметила. Правда, цветом она едва отличается от загорелых ног, гладких; и подошвы гладкие, хотя Энни замечала, как Кира пару раз прибегала к ней из квартиры босиком, привычно, словно не в подъезд вышла, а по своему дому. Энни укрывает её тёплым пледом, поднимается и забирается с ногами в компьютерное кресло. Игра поглощает её, и ни к чему не обязывающая переписка с Анечкой умиротворяет — после вечера с Кирой в душе смутное волнение. Через пару часов, когда Энни, уютно устроившись с остатками лапши и баночкой пива,— неясно как они оказались на столе перед ней,— побеждает орков, свирепых норвежских нянечек и драконов, Кира неожиданно поднимается, едва ли до конца проснувшись, выпутывает ноги из пледа и бредёт в ванную. Долго шумит там водой, возвращается, садится на уголок кровати, сонно глядя в мониторы. Перебирает диски, оказавшиеся россыпью под одеялом. «Сколько у тебя игр… Пленники призрачного пиона? Красивое название». — «У меня есть такая игра? — удивляется Энни.— Надо попробовать». Через минуту Кира снова укладывается на бок, поджав ноги и обняв котёнка — тот даже не протестует и лишь для порядка разок взмахивает хвостом. Рубашка распахнута, на плечах комком — наверное, расстегнула, когда умывалась. Энни, на мгновение задержав взгляд на маленькой груди и впалом животе, снова накрывает девушку и помогает ей улечься поудобнее. Кира бормочет что-то невнятное, но даже не раскрывает глаз. Когда становятся слышны голоса утренних птиц, Энни переводит несколько компьютеров в дремлющий режим, чтобы они были готовы включиться по первому её движению, снова кидает взгляд на Киру, медлит несколько мгновений, но раздевается и тоже ложится, свернувшись калачиком, чуть поодаль. Постель такая огромная, что уместилось бы ещё четыре Киры или три с половиной Энни. Глаза слипаются, но точные расчёты произвести необходимо. Допустим, площадь кровати равна… Мысли прерываются и скачут с одного на другое. В такт им Кира возится, нащупывает её ладонь и крепко сжимает. «Тёплая»,— одними губами убедительно произносит Энни и, пригасив второй рукой индикаторы на запястье, засыпает. Блуждающий астероид больше не даёт о себе знать. И музыка затихает совсем. Она подчиняется ритмам Энни. …Первым просыпается жёлтый. Это значит, всё хорошо. Вторым бирюзовый, покалывающий кожу, как будто обветренными губами целуют в запястье. Третьим лавандовый, за ним — цвета бурных волн в непогоду. Щурясь, Энни смотрит на индикаторы и снова прикрывает глаза. Пахнет утренней яичницей с вялеными томатами. Её коронное блюдо. Но она же не могла лунатически встать и соорудить на кухне это божественное? Тёплые мысли растекаются по предплечьям и ключицам. Кира. Это единственное возможное объяснение. Паприка, прованские травы. Только вяленые томаты закончились ещё на позапрошлой неделе. Энни спускает ноги на согретый пол, ещё с минуту сидит, щурясь и сонно вглядываясь в утреннюю улицу за окном, а потом встаёт, накидывает рубашку и тихо шлёпает на кухню. Кира, босая, в длинной рубашке, утренняя до невозможности — это в час дня,— невозмутимо выключает огонь и раскладывает яичницу по большим красивым синим тарелкам. Энни и забыла, что у неё такие есть. Она по привычке забирается на стул с ногами. — А откуда вяленые томаты? Ты уже в магазин успела сходить? — Доброе утро,— улыбается девочка.— Они не вяленые. Вероятно, когда-то в прошлой жизни они были свежими, а потом устали. Я добавила кардамона, маслица и копчёной паприки, вот они и нашли себя. Приятного аппетита! — Спасибо… И правда, доброе утро. И неважно, что время уже послеобеденное. Играет лёгкая музыка с едва слышимыми басами. Мелодия проснулась вместе с Энни. Лучи солнца отражаются от тарелок. — Вкусно,— признаёт она.— Сто лет меня никто не кормил завтраком. — Кажется, немного пересолила. — Даже если бы тут была одна соль, я бы всё равно не стала придираться. В любом случае, примерно в сто раз вкуснее, чем готовлю я. Кира почему-то смущается и, покраснев, утыкается в тарелку и с поразительной скоростью всё доедает. — Родители не будут волноваться? — спрашивает Энни, не подумав, и тут же жалеет об этом: девочка, вздохнув, начинает собираться.— Погоди-погоди, я тебя не прогоняю, я просто спрашиваю. — Я уж подумала, что утомила тебя. — Нет, ну ты слишком деликатная. — Родители уже привыкли, что я где-то пропадаю,— говорит Кира немного печально. Она устраивается на стуле, поджав под себя одну ногу, и неторопливо гладит котёнка, который неведомым образом материализовался у неё на коленях.— Уже даже не отпрашиваюсь. — Идём гулять тогда,— предлагает Энни, обеспокоенная тем, что девочка грустнеет на глазах.— А то подозрительно долго ничего не происходит. Покажу тебе одно красивое место. Правда, красивое оно ближе к вечеру, так что настраивайся на долгую прогулку. А потом накупим еды и снова вернёмся сюда, посмотрим ещё пятьдесят фильмов. Кира расцветает улыбкой, мгновенно собирается и второй рукой убирает со стола и даже моет посуду; рюкзачок с нужными вещами уже при ней, как будто она заранее знала про поход; котёнок остаётся дома за главного, и через десять минут девушки уже шагают по залитой солнцем улице, в щебетание птиц вплетается щебетание Киры, и Энни довольна, что выбрала нужное направление. Про себя она, правда, ворчит, что один раз спасёшь человека от хулиганов, и потом ещё долго придётся заботиться; однако в груди от этого смутное удовольствие. Испытание настигает их неожиданно, рядом с булочной; ароматов столько, и они так дразнят и щекочут, что Кира, умоляюще глядя на Энни, втягивает её за собой в жар пекарской лавки. Уйти просто так никак невозможно, девочка хочет вдохнуть все запахи и просит купить всё, глаза её хризолитовые теряют привычную ясность и наполняются блаженным туманом. Чебуреки, сочно шепчет она, багет из Прованса, и элеши, вон ту воздушную булку, сэндвич с тунцом и на всякий случай с ветчиной. Идём, беспокойно говорит Энни. «Сейчас, погоди». — Энни решает, что если кто-то и страдает лунатизмом, то не она. Девочка в трансе, и с этим нужно что-то делать. «И ещё вот эти рогалики...» — «Идём отсюда скорее!» Они ограничиваются чебуреками и багетом, и только через двести восемьдесят метров Кира приходит в себя и заявляет, что не помнит ничего о последних пяти минутах своей жизни. Правда, пакет с выпечкой прижимает к груди слишком нежно и тайком откусывает от душистого хрустящего багета, поэтому вся майка в тёплых крошках. Дорога вверх, на холмы, но Энни ощущает лёгкость и свежесть во всём теле, и даже карманы штанов, набитые всякой всячиной, не тяготят. Хочется пойти босиком, но под ногами камни, и её шнурованные ботинки разумнее; хочется стащить майку, но как на неё посмотрит Кира? Необъяснимое стеснение; Энни даже не решается дотронуться до девочки, хотя Кира много раз брала её за руку, обнимала и касалась волос, а сейчас слишком невесомая и солнечная в жёлтой своей майке, соперничает с бабочками, повязав клетчатую рубашку на талии, тень не всегда поспевает за ней, и Энни едва сдерживает улыбку. Два привала, неспешные слова в тягучем мареве послеполуденной жары. В высокой траве сонные бледно-фиолетовые цветки чуть щекочут пальцы ног, солнце нескромно ласкает грудь под тонкой тканью. Мысли полны ароматами далёкой воды и сладким белым цветением. Всё так спокойно, узкая полоска травы шириной в две улыбки, и колени травой зацелованы. В безмолвии ясных холмов лежит жар, и можно просто дышать и ничего не ждать, смотреть на тишину и соприкасаться плечами. «Представляешь, солнце от нас всего в 499 секундах пути. Конечно, если двигаться с скоростью света». — «Восемь минут, и его свет у нас?» — «Ты быстро считаешь»,— улыбается Энни, переворачиваясь и подставляя солнцу обнажённую спину. Кира облизывает колосок и щекочет им пятки девушки. «Я не боюсь щекотки, не старайся». — «Ладно, ладно»… Пальцем Кира пишет на её лопатках буквы, а Энни угадывает. «Меня только волнует, будет ли у меня ровный загар, или на нём будут следы твоих каракулей». — «Поняла, осознала, пишу каллиграфически красиво». Энни в ответ лишь фыркает в траву. «А вот это сейчас вообще было похоже на три китайских иероглифа: я, хочу, есть». — «Я не то чтобы удивлена, что ты знаешь их значение, но есть я на самом деле хочу». — «Это невозможно чисто физически, но я уже смирилась». Кира тихо хихикает и достаёт следующую порцию чебуреков. Энни не глядя протягивает ей бутылку с апельсиновым соком, вынув её из кармана. «Нам ещё подниматься и подниматься, а потом ещё до ночи там быть. А в тебе еда с несусветной скоростью растворяется». — «Молодой растущий организм, что поделать», — скорбно отвечает Кира.— «Придётся добывать корешки и ими питаться. Слушай, как у тебя в карманах столько всего помещается?» …«Всё, я устала подниматься». — «Ещё немного, Кира. Вон уже обрыв виден». — «У тебя слишком хорошее зрение. Я пока вижу только траву. Она меня поглощает. Энни! Смотри! Дорога из жёлтого кирпича!» Нагретые кирпичи приятны, выглажены десятилетиями сильнее, чем море облизывает камни. Кира, завалившись в медовую траву, раскинулась звёздочкой и смеётся над Энни, потому что та, как ребёнок, рассматривает цветы, вдыхает ароматы, удивляется форме облаков, пожухшей колючей траве — ладонями касается сверху, ощущая лёгкие уколы,— словно почти не выходит из дома. Кира говорит, что она точно такая, какой описана в повести. — Хочешь сказать, это потому, что ты меня придумала, и я твой персонаж? — Нет, ведь я видела тебя до того, как начала писать про тебя повесть. Ну как видела, пару раз замечала, что ты домой заходишь, и всё. Кира переворачивается в траве на живот, болтает в воздухе ногами, выдёргивает стебельки травинок и надкусывает их снизу, пробуя, сладкие ли. «Почему у тебя такие пятки гладкие? Так часто без обуви ходишь, и всё равно». Энни проводит пальцем по нежной коже. «Не знаю», — смеётся Кира,— «Щекотно! Может, меня тоже кто-то выдумал, такую идеальную». — «Я так не умею». Энни, снова вскочив, с наслаждением встаёт на прогретые жёлтые кирпичи, футболку подвязывает под грудью узлом, чтобы живот загорал на ходу, впитывает ощущения. Ботинки где-то в густой траве, рюкзачок с пакетом и подавно скрылись. У насекомых сиеста и невнятные хоры, они тоже пьяны горячими медовыми ароматами; густой ветер скользит по коже, жёлтая пыль на ногах и жёлтая пыльца на руках, — от пота одежда влажная, но даже это блаженство. Лето по коже, на губах, на прогретых волосах, в банном шуме дубовых ветвей. «Ты совсем не стесняешься, когда раздеваешься?» — «Да, я же придумана».— «Ты так спокойно говоришь...— беспокоится Кира и садится в траве по-турецки, только рыжие вихры, огромные глаза и голые плечи видны.— А вдруг это правда?» — На плечах тоже маленькие веснушки, Энни уже заметила. — Даже если так, я же всё равно существую и ощущаю себя. Настолько сильно, что всё равно, настоящая я или нет. Знаешь, люблю подниматься сюда иногда. Все эти запахи, дорожки… Берёшь с собой еду, здесь всё вкуснее. Здесь я как будто на краю мира, почти всегда одна. Даже когда слышу шум города. И от этого я ещё более настоящая. Можно пощупать, обнять. Кира обнимает её. — Да, я понимаю. И всё равно не понимаю. Вечером город под обрывом загорается миллионом огней. Постепенно, неуловимо светлеет, пульсирует улицами, расцветает проспектами и маленькими площадями. Два храма устало золотятся в догорающих красных отблесках неба, цирк похож на летающую тарелку. Всё на ладони, далеко и почти осязаемо. Микросхема, инкрустация, золотая крошка, рябиновые артерии. Запах невидимой воды, и девушки, притихнув, сидят плечом к плечу, потому что так теплее, потому что сквозящий воздух тут равнодушен и свеж, и Кира даже снова нацепила свои шлёпанцы, в которых её худенькие ноги похожи на лягушачьи лапки. Она неожиданно серьёзна, и профиль её скульптурен, так что Энни подавляет желание провести пальцем по её приоткрытым губам. Вместо этого Кира сама целует её в щёку, мимолётно и тепло, как налетевший ветер: «Спасибо. Это потрясающе». Город купает в тихих огнях их ноги, что свесили с обрыва, и силуэты ладоней черны, как вино пустынь. Волосы тают по ветру, запахи сложные, звучащие и щемящие, от них хочется голову поднять, чтобы не щипало в носу, и ветер, разогнавшись, погоняет мурашки и дорожки слёз, так что Энни крепче прижимает к себе девочку, чтобы не замёрзла. Пора обратно, хочет сказать она, но Кира, глядя ввысь, задумчиво делится: — Луна сегодня прозрачная, грейпфрутовый сок прямо. — Луна? Сегодня новолуние… Но луна и правда дрожит в облаках, бегущих торопливо в дальний угол неба; как леденец, оставленный без присмотра, едва светится карамелью, призрачная и прозрачная. «Она падает?» — «Кажется, да». — «Тогда это точно не луна»,— заворожённо произносит Кира. Луна падает в районе прудов, и им кажется даже, что они слышат всплеск, брызги долетают до ног, Кира поджимает пальцы; только это, конечно, неправда, потому что не луна это, неправдоподобно маленькая, но всё такая же матово сияющая. «Мы обязаны ехать…» — «Ехать?» — «Пешком долго, почти полтора часа до прудов, а с машиной, если срезать, меньше двадцати минут».— Энни тянет за собой девочку, вскакивая.— «Да я что, я бегу же»,— шлёпанцы бы только не потерять, озабоченно думает Кира, вприпрыжку пытаясь успеть за Энни, по тёмным тропкам стремительно спускающейся с холма.— «А ты где-то тут машину припрятала?» — «Почти». Кира озадачена — тихая стоянка под домом у подножия холмов, ворота мрачно и глухо закрыты, но Энни колдует со своим светящимся запястьем, и ворота медленно ползут вверх. «Как думаешь, сигнализация не заверещит?» — «Уже отключила. Бежим, там ещё ниже уровень». Неясно светится, Кира беспокоится, но у Энни глаза словно фосфоресцируют. И бежать приходится, неограниченно доверяя этой девушке-роботу, потому что та даже не запыхалась, а Кира уже все ноги о кусты ободрала и трижды чуть не налетела на какие-то углы в бесконечном тёмном гараже. Энни не сбавляет хода — сзади прекращается хлопанье шлёпанцев, и она на мгновение оглядывается, но это просто Кира сосредоточенно сжимает шлёпанцы в руках и стучит пятками, стараясь не отставать. «Всё схватываешь на лету, я не успеваю даже подумать». Машина цвета чёрной вишни, уточняет Энни, хотя Кира подозревает, что не чёрной и даже не совсем вишни. Красивый цвет, соглашается она, забираясь с ногами на переднее сиденье. Она не отследила тот момент, когда салон оказался открыт. «Спусти ноги на пол и пристегнись, сейчас поедем очень быстро». — «Слушаюсь, командир!» Уезжают они, никем не потревоженные, и скорость набирают сразу очень приличную. Кира, едва выдохнув, раздумчиво сообщает вполголоса: «Мне нравится это приключение, но…» — Энни понимает её тут же: «Я верну машину».— «Отлично. Такого ответа я и ожидала». Паузы заполнены гулом мотора, отдающимся в груди. «Это же Миура? Откуда она здесь?» — «Реплика. Хорошо разбираешься в машинах,— Энни кидает одобрительный взгляд на девочку.— Миура такая одна, а это один неумеренно богатенький человек заказал себе почти точную копию. Думаю, он поругается-поругается, но извинит меня».— «Поразительно… Ты знакома с какими-то неясными людьми, во всём разбираешься. Машину водишь так, что душа в пятках замирает. Не то чтобы я удивлена…» — «По трассе милое дело погонять, а в городе не очень люблю ездить».— «Просто… Когда я писала про эту девушку в своей повести, она тоже всё умела. Я думала, вот бы такую подругу заиметь». Энни хмыкает, вглядываясь в дорогу на повороте. «Слушай,— говорит она чуть более небрежным тоном, чем требуется.— Вопрос только, что со мной будет, когда ты закончишь свою повесть». Кира лукаво глядит на неё: «Ну, тут всё просто: я её не собираюсь заканчивать. Буду придумывать всё новые и новые эпизоды». В машине музыка с басами тоже звучит. Тихая, на пределе слышимости. Но даже в этом случае в мелодии чувствуется какое-то облегчение. — Как было здорово сидеть вместе под деревом на дорожке и пить из горлышка ежевичное вино. Чувствовала себя почти преступницей, но так хорошо… Когда вернёмся, давай закажем пиццу? Хочу снова закинуть ноги на твои и смотреть миллион фильмов. — Я вообще не против. Посчитай, сколько у нас займёт посмотреть миллион фильмов, если даже смотреть без перерыва. Кира на несколько секунд задумывается: — Допустим, по два часа… В сутках уместится двенадцать фильмов. А на сон тоже не прерываться? Ладно. В месяц триста шестьдесят, в год… Слушай, в уме считать как-то непривычно. Больше двухсот лет? — Да, почти двести тридцать. Справимся? — Я в нас верю.— Кира пожимает плечиками.— Подумаешь, двести тридцать. Я думала, там под тысячу лет выйдет. — Если тысяча лет, сколько в этом случае длится каждый фильм? — Да ну тебя! — смеётся Кира.— Нам ещё долго ехать? — Уже приехали. Энни плавно останавливает машину на берегу пруда. Мотор продолжает тихо урчать. Ноги в салоне совсем согрелись. Заросли рогоза и понурые ветви ив озарены неясным матовым светом. — Кажется, нужно перебраться на другой берег.