Корабль, спущенный на воду

Эмили уже пропадала из жизни Амальтеи дважды. До болезни, без предупреждения, и потом насовсем. Амальтея была обижена на неё, иррационально, глубоко, до опущенных плеч, до опустошения. Даже второй раз. В третий раз девушка не находит в себе сил обижаться. Она понимает, что пропадать у Эмили были свои причины. И, если уж положить руку на сердце, она вполне вправе обидеться за Амальтею сама. За невнимание, отсутствие чуткости, за то, что больше думала о себе. Семь дней были наполнены теплом, воспоминаниями, солнцем, бережной заботой и вдохновением. Когда с человеком вдвоём на целой планете, есть повод быть открытыми друг с другом. Они сблизились, кажется, ещё больше, чем тогда, когда жили вместе, спали на одной постели и делились сокровенным и последней двухдолларовой банкнотой. — Ты русалка? — Теперь немножко и русалка. Они прыгали в воду с ветвей высокого дерева — в груди сладко замирало во время полёта, особенно когда бесшумно вплавлялись в воду вместе, обнажённые, в ярких лучах солнца. Под водой Эмили устраивала целую иллюминацию, растворялась в тени, рассыпалась на сотни бликов и сияющих подводных звёзд, а потом среди прохладных потоков обнимала за ноги неожиданно, помогала стремительно выплыть на поверхность, и вместе любовались звёздами и двумя лунами, лёжа на поверхности воды. Луны смотрели на них чуть смущённо. — Твоя какая? — Моя голубоватая. — А моя тогда золотистая. — А у тебя выбора не остаётся,— засмеялась Эмили. Они пили вино, в котором на просвет танцевали тонкие девочки-эльфы. Они устроили праздник цветов. Рисовали друг на дружке. Вплетали цветы в волосы, создавали из цветов ожерелья, украшали цветками грудь, пальцы ног, одежду, корабль, пили коктейли с оранжевыми и голубыми лепестками. Эмили много фотографировала — её маленькая чёрная камера всегда при ней, как и раньше. Снимки солнечные, и туманные, и влажные, и расплавленные в закатном солнце. Амальтея всё-таки подарила зелёное платье. Эмили была восхищена: «Я и забыла, какое оно красивое...» — «Не могу поверить, что ты что-то могла забыть!» — «Впечатления притупились за такое время...» О том, почему Эмили оказалась жива, заговаривать было неудобно. Потребовалось выпить вместе бутылку вина, чтобы вызвать Эмили на откровенный разговор. Но Эмили просит пока не задавать вопросов. «Я на самом деле Эмили. Просто... воссозданная». Целые сутки Амальтея плачет и не может остановиться. «То есть тебя всё-таки нет? Но как так? Вот же ты, ты всё помнишь. У тебя даже запах кожи такой же».— «Сложно это,— грустно улыбается Эмили.— Но я тут».— «Я не понимаю…» — «Давай снова выпьем вина». Амальтее сложно смириться. Эмили — это Эмили или нет? Это её Эмили или что-то на замену? Мысли спутаны, волосы ещё больше спутаны, ил и мокрые веточки прилипли к босым ногам, и она смотрит в песок. Эмили вздыхает, берёт девушку за руку и говорит: — Пока мы были с тобой знакомы, пока мы учились и жили вместе, все мои клетки обновились. Помнишь, ты давала мне крем, который полностью обновляет кожу? Представь, я покупала этот крем снова и снова, мне очень нравился запах. Крем пах тобой, твоей заботой и твоим желанием…— Она смущается.— От меня прежней на клеточном уровне ничего не осталось. Но моё сознание осталось прежним. Помнишь, ты говорила мне, что нужно для разнообразия на завтрак приготовить овсяную кашу, а я капризничала и говорила, что хочу яичницу с паприкой и беконом? Я до сих пор мечтаю, чтобы ты приготовила такую... Амальтея, смирившись, готовит яичницу с паприкой. Ей не хочется думать, откуда в рефрижераторе свежие яйца и бекон. Она боится, что если начнёт задумываться об этом, то всё закончится. Одним утром она просыпается и ощущает, что всё изменилось. Дует прохладный ветер, Эмили нет нигде поблизости, а корабль застыл неподвижной металлической грудой и не отвечает на её вопросы. Три дня Амальтея просто лежит, глядя в небо на проплывающие облака, а потом на повисшие луны, а потом на капли дождя — на них необычно смотреть снизу вверх. На третий день так холодно, что она одевается и сидит в тесной каюте, через силу пьёт чай, потому что есть не хочется, да и нечего. Тогда она находит свёрток с дневником, распаковывает и читает подряд, по несколько раз каждую страницу. Рассматривает рисунки, отпечатки губ и кончиков пальцев, засушенные лепестки и вклеенные фотографии, снова перечитывает — про Тиану, университет, про себя, и про себя читать так странно и даже стыдно, но тепло. И за бортом снова солнце и тепло, погода переменчива в тональность настроению, и Амальтея уходит в лес, покрытая солнечными пятнами, снова босоногая и в лёгком сарафане, устраивается уютно и снова читает. Под огромным дубом — он пахнет баней и далёкими кострами, а едва влажная земля пахнет грибами, поляны с ароматом земляники,— Амальтея сидит и задумчиво вдыхает свой собственный запах — терпкой свежестью и летом, вечерними прогулками, волосами Эмили, кожей Кларка. Словно взяли все воспоминания и заново в неё влили густым потоком, так, что в плечах тяжело и в горле ком. Она вытирает щёки. Однажды ночью Эмили разбудила её — в один из последних дней. Корабль уже был экипирован, как «Кэмел Трофи», скоростной внедорожник, суровый и готовый ко всему, к скандинавским скалам, зыбучим пескам, ледяной воде и полётам в соседние галактики. Ехать пришлось всю ночь; Эмили была за рулём, а Амальтея силилась не уснуть — дни и вечера были насыщенными, нежными и весёлыми, когда она примирилась с обновлённой подругой. Амальтея склоняет голову ей на плечо, и Эмили, положив одну руку на руль, обнимает её за плечи. Амальтея сквозь дремотное состояние улыбается — обнимает так, как тогда, на дождливой веранде. Пушистый Тимофей на заднем сиденье испуганно вжимается в кресло, потому что скорость немилосердная, и потому что иногда летят, а не едут, чтобы сэкономить время. По песчаному перешейку они перебираются на джипе на островок. Его видно ещё сверху, с горной дороги. Островок усеян скалами, серый и безмолвный, и несколько цветных домиков с ярко освещёнными окнами. Амальтея заворожена этим зрелищем: огромное звёздное небо, голые скалы, светящиеся дома. Ей уже не до сна. Эмили сосредоточенно выруливает на скромную каменистую дорогу. Мгновенная вспышка воспоминания из детства. Вечер, обе в куртках, обутые в разноцветные сапожки, обе крошечные и играют у седых волн на мокрой полосе песка — до ночи, пока не позвали домой. Только луна тогда светила одна. — Ты тоже жила на этом островке? Эмили кивает. Амальтея поражена. Они играли вместе в детстве. Всего два дня, а потом родители уехали в южный штат и прихватили дочь с собой. Внутри дома тепло, древесина, уютная и простая обстановка. Остаток ночи они досыпают под трёхслойным полосатым покрывалом, прижавшись друг к дружке, потому что снаружи колючие ветра, и дом выстужен. Но горячий чай из термоса и объятия спасают. Посёлок, конечно, наутро пустой, и Амальтея думает, что Эмили ради неё специально устроила ночную иллюминацию. Полюбовавшись океаном, они уезжают обратно к югу; Амальтея теперь за рулём, несмотря на протесты подруги; ей нравится управлять этим громоздким угловатым джипом; они часто останавливаются, потому что пейзажи разные, странные, и им нравятся красные пески, от которых босые ноги по щиколотку цветные, как в полосатых носках, и деревья с нежно-лавандовыми на просвет листьями, и гроздья ягод, взрывающиеся на языке свежестью, и приземистые компании рослых кустов, обнявшихся ветвями, как бейсболисты перед матчем. К местам прежних стоянок приехали под вечер, и это потому что гнали порой под двести миль в час. Наскоро пообедали и заодно поужинали, развернули джип до состояния корабля и тут же свалились спать. Среди ночи Амальтея проснулась, поцеловала подругу в щёку, сказала «Спасибо» и тут же снова уснула, не дожидаясь вопросов. Наутро вопросы было задавать некому. И Тимофей куда-то подевался. Корабль отключился и не реагирует на нажатие кнопок, на голос, на ручное управление. Просто остов. Ей напоминает это ржавый корабль, тот, на котором она так хотела понравиться Кларку. Она ходит, обжигая ступни, по разогретым мёртвым палубам, плачет у мачт, пьёт остывший кофе и смотрит в горячее небо. Облака как сливки в летний день в вазочке на клеёнчатой скатерти. В детстве с родителями очень часто переезжали. Она выросла и не смогла остановиться. Всегда уезжала, сбегала и улетала подальше, никогда не задерживаясь. Возможно, кто-то печалился по поводу её отъездов и скучал по ней. Она не может вспомнить, где было так хорошо, где были клубничные запахи, но это воспоминание — уже почти как сон, солнечный и обрывочный, и ей то ли три года, то ли четыре. Она набрала полный передник клубники, потому что не в карманы же её складывать, пришла поделиться с родителями, но на всякий случай самую большую ягоду клубники засунула в рот, из-за чего не в состоянии сказать ни слова. И вот она стоит перед ними с оттянутым передником, уже пропитавшимся красными пятнышками от ягод, задрав голову с клубничиной во рту, а взрослые стоят над ней и почему-то смеются, и светит яркое солнце, и прядка волос щекочет шею, вот только руки заняты. Она нетерпеливо поправляет волосы одной рукой, и тут же все ягоды падают на землю, и это обидно до слёз. Что-то в её жизни всегда рассыпается. Когда Амальтея дочитывает дневник, потратив на оставшиеся страницы всю ночь, она снова возится с кораблём и пытается его оживить. Но ничего не получается. Тогда она поднимается на высокий холм. Она знает, что в нескольких сотнях метров — обрыв. Она встаёт на самом краешке. Пальцы ног красные от холода — утро свежее. В ногах странная лёгкость. В голове много всего. Ей очень хочется жить. Она знает, что она могла сделать для Эмили очень много всего. Но сейчас это всё бессмысленно. И она просто хочет всё закончить. Она глубоко вздыхает. Осталось одно движение, одно решение — и бесконечный полёт. Но она не может решиться. Ей хочется получить какой-то знак, что можно этого не делать. Девушка оборачивается на хруст ветки под ногами. Эмили торопливо поднимается к ней и берёт за руку, раскрасневшаяся и запыхавшаяся. Она в лёгком синем платье в белый горошек. Ноги её тоже босые, и она поранилась об острую ветку. Амальтея смотрит на её ступни, как в замедленном кино, и на пятнышко крови. Она не может поднять голову. — Не делай этого, пожалуйста, Тея.— Голос Эмили тихий и спокойный. Но Амальтея помнит эту интонацию, затишье перед грозой, едва заметные срывающиеся нотки. Скороговорка, когда хочется вместить в мгновение много слов и смыслов, голос немного в нос, тонким слоем чуть более высоких нот, чем обычно. Эмили проводит кончиками пальцев по её волосам.— Я теперь никуда не исчезну. Нужно было просто подзарядиться. Я ведь хотела построить для тебя целый город. Северный остров с посёлком привели к перерасходу энергии, я не рассчитала. Прости, что не успела об этом сказать. Нам вообще нужно с тобой побольше обсуждать и делиться. Мы восполним это. Амальтея кивает и молчит. Она пока не знает, что сказать. И очень хочет верить. — Я сейчас по-настоящему живая. Я Эмили, и я твой корабль, и я весь этот ветер вокруг. Во мне всё сразу. Я тебе очень подробно расскажу всё, что не успевала и не хотела рассказывать. Помнишь, я говорила, что найду тебя, в какой бы части галактики ты ни находилась? Кто-то мне помогает выполнять это обещание. А я буду помогать тебе — всегда. В моём сознании вся память корабля, но я всё ещё Эмили. Просто устройство корабля я знаю очень хорошо. Мы сейчас пойдём и починим его вместе, его левое предсердие и ускорители. А потом искупаемся голышом, как ты любишь, и полетим ещё куда-нибудь. Домой или на другие планеты. Амальтея медлит несколько мгновений, а потом опускается на колени, обнимает ноги Эмили и прижимается к ним. Слова у неё закончились, и сил хватает только на то, чтобы расплакаться, но сейчас ей наконец-то очень спокойно.