Путь к сердцу лотоса

      — Честно говоря, я думал, что ты будешь недоволен, услышав такое.       Секундное наваждение пропадает, забирая вместе с собой всю растерянность и давящий страх. Неуверенный голос Первопроходца, кажется, совершенно не вяжется с его взглядом. Архивист больше не находит чего-либо, что бы его насторожило. Он снова слишком сильно ушёл в свои мысли?..       — Недоволен? — медленно повторяет Дань Хэн, будто пытаясь прочувствовать это слово на своём языке. Келус действительно предполагал, что он будет недоволен из-за таких… мелочей? Случайно возникшая догадка вырывается вперёд, перекрывая собой все остальные — так его волнуют не только сами слухи, но и… реакция того, кто в них невольно участвует? Откровенно говоря, легче от этого осознания не становится. Но если его слова смогут уничтожить чужие гнетущие мысли, — Дань Хэн готов говорить столько, сколько потребуется.       — Я понимаю, почему ты так подумал. Но для меня не существует причин, по которым я мог бы хоть как-то реагировать на такое. Насколько я помню, ты уже слышал о некоторых особенностях отношений между видъядхарами, — Келус только кивает в ответ, сосредотачиваясь на его речи. — Скрывать здесь нечего. Физическая близость для нас куда более значима и сокровенна, чем для маложивущих видов. Немногие осознают важность этой близости. Обычно только видъядхары способны понять друг друга в этом вопросе. А поскольку наш вид не способен оставить потомство, количество видъядхар чётко определено. Серьёзные отношения среди нас — далеко не редкость. Но они, как правило, основаны на крепкой душевной привязанности, а не на физическом влечении. Многие из нас консервативны в своих взглядах.       Он ненадолго замолкает. От бирюзовых пенистых волн исходит слабый убаюкивающий шум, окутывающий сознание целительной негой. Даже обретя собственную комнату, Дань Хэн не решился на изменения, оставив на дисплее знакомую анимацию. В конце концов, закреплённая за ним работа никуда не исчезла. А вот утешающие звуки моря неоднократно помогали привести мысли в порядок, напоминая лазурные воды запретной родины.       — Думаю, ты понимаешь, к чему я веду? — после короткой паузы говорит архивист, вопросительно глядя на Первопроходца.       Тот поднимает свой вдумчивый взгляд. В этих лучистых глазах Дань Хэн успевает заметить облегчение и толику… грусти? С чего бы это?       Он что-то пропустил?       — К тому, что видъядхар не сильно интересуют другие виды для создания семьи. При этом секс воспринимается как что-то очень важное и трудно достижимое, — со спокойной уверенностью изрекает Келус, монотонно перебирая цветастые заколки в руках. Румянец удивительным образом сходит на нет, оставляя после себя лишь естественный оттенок жизни.       — Именно, — подтверждает Дань Хэн, кратко кивая головой. — Поэтому тебе не стоит переживать из-за разговоров со станции. Такие вещи неизбежны.       Пальцы Первопроходца резко останавливаются, а янтарные глаза устремляют свой взор куда-то за плечо юноши.       — Почему ты подумал, что я переживаю из-за этого? — тихо спрашивает Келус, и исключительная серьёзность его голоса заставляет парня замереть, озадаченно приоткрыв губы.       Он что, сказал это вслух?

Светлые, с нежно-розовыми вкраплениями, орхидеи призывно шумят, будто возвещая о чём-то исключительно важном — рядом с ними в своём абсолютном великолепии расцветают лилии, светясь своевольным огнём. Дань Хэн мысленно прикрывает глаза, ослеплённый этой выдающейся яркостью. Сад содрогается и взволнованно шелестит, переворачивая все ощущения вверх дном.

      Что подумает о нём Келус? Он же не специально перевёл диалог в это русло, а что, если… Если…       Правило. Помнить о правиле.       Помнить об обещании.       — Потому что увидел, насколько неприятно для тебя говорить об этом, — прямое откровение слетает с языка быстрее, чем он успевает полноценно его осмыслить. Бесформенное соцветие начинает подёргиваться среди внутренностей. Чертит грубыми краями неровные отметины, обжигающие и неожиданно безболезненные. Пальцы неловко вцепляются в ткань домашних штанов, бездумно поглаживая, спина болезненно напрягается. От чего-то собственная прямолинейность противно царапает горло, словно наказывая за несдержанное вторжение в чужие эмоции. Чужие?       Повисшее молчание стальным обручем сжимает голову. Келус слегка хмурится. Его подозрительно невозмутимое лицо только сильнее распаляет трепетное нетерпение, разгорающееся из невидимой свечи и жадно захватывающее собой всё тело.       Келус моргает, переводя прояснившийся взгляд к его глазам.       А Дань Хэн явственно чувствует, как все отметины, царапины, ссадины — буквально подсвечиваются изнутри, пропадая среди исцеляющих языков ласкового пламени.

Рубиново-красные лепестки лилии теряют опору и стелются по земле, задевая давно опавшие листья клёна. Сад поражённо замирает.

      — Мне не нравится такое отношение к… живым существам, — почему-то запинается Первопроходец, складывая несчастные заколки в один из карманов, — поэтому и эти сплетни мне неприятны. Убеждения твоего народа кажутся мне разумными. Но, как показывает практика, всегда появляются те, кому такие вещи не по душе. И, честно говоря… Я не могу не восхищаться ими в каком-то плане.       Дань Хэн давится кроваво-красным комком из лепестков и листьев.       Ему же… показалось, правда?       Келус только что…       Откуда он знает?       Тугой букет перекрывает трахею, будто желая насильно проложить себе путь на свободу. Первопроходец не даёт ему и единого шанса, умело выводя разговор за пределы привычных шаблонов, заученных до приторной безупречности. Вероятно, он никогда не сможет к этому приспособиться.       — А сейчас мне хотелось бы узнать другое. Почему ты задал вопрос про свою внешность?       Не сможет, потому что в этом нет нужды. Карминовые лепестки, раздражающие своей фантомной щекоткой, с едва слышным шелестом спадаются, лишаясь всего объёма.       Дань Хэн теряется. Теряется, пригвождённый к одному месту привычной искренностью и немой чуткостью. Теряется, плутая бестелесным духом в собственном разросшемся саду. Теряется, одурманенный вихрем из разноцветных отблесков и опьяняющих ароматов.       Глубокая рана от соцветия наглухо затягивается.       Почему?       Почему…       Потому что он хочет знать, каким видит его Келус.       — Для меня очень важно знать, что этот облик не отталкивает вас, — выученной мантрой слетает с языка. — Я знаю, что прошло какое-то время с тех пор, как мы завершили дела на Лофу, и…       — Дань Хэн, — словно оглушительный раскат грома. Это Келус останавливает излюбленную пластинку, осторожно обхватывая его лицо ладонями. Наклоняется поближе, заставляя посмотреть себе в глаза. Потрёпанный старенький граммофон с лёгкостью разбивается, задетый приятным давлением пальцев. — Дело ведь… не в красоте, верно?       Тёплые прикосновения ощущаются раскалённой магмой, безжалостно испепеляющей все его заготовленные ответы. А эта трогательная, невозможно прекрасная улыбка, щемящей нежностью отзывающаяся в груди…

Над алым хрупким ковром, укрывшим собой почти всю землю, величественным знаменем пробиваются пионы. Полупрозрачные воздушные лепестки приковывают к себе взгляд, завораживая тонким изяществом.

      Крепкая на первый взгляд, стена нещадно трескается по давнему разлому, крошась в мелкую бесполезную пыль.       Мягкий, такой деликатный, но в то же время непреклонный в своей уверенности. Этот голос будто гипнотизирует Дань Хэна, который и сопротивляться совершенно не способен. Становится даже как-то боязно — насколько велико его беспрекословное доверие к этому человеку? Насколько сильна его привязанность, если прежняя тревога, не оставлявшая в покое бренную душу уже долгое время, сейчас с глухим рычанием отступает?       Келус спрашивает так, будто способен разглядеть печально выглядящие обломки стены, услужливо развалившиеся у его ног. Будто способен коснуться их, способен с лёгкостью прочесть все древние выцветшие руны, высеченные на остатках старинных камней. Будто способен пройти дальше, без особого труда находя правильную дорогу среди беспорядочных тропок. Дорогу, о существовании которой, возможно, позабыл и сам хозяин.       Келус спрашивает так, будто давно изучил привлекающий его путь, узнал всё, что только мог, и даже то, о чём знать, вероятно, не стоило. Будто смог расшифровать витиеватый почерк самого времени, воскресив мёртвый язык, которым умышленно не пользовались уже очень и очень давно. А потом — протянул свою чуть шершавую ладонь, чтобы провести сквозь туманную неизвестность и самого Дань Хэна. Подтолкнуть к центру собственного «Я», чтобы тот, наконец, заглянул правде в глаза.       У Правды множество обликов, и юноша абсолютно не уверен, к какому из них приведёт теплота родной руки. А у вопроса, кажется, не один подтекст, и это осознание безжалостно сбивает с ног.       Впервые за долгое время архивист теряется в собственном архиве.       Согревающие касания, бессовестно приятные, настойчиво отвлекают Дань Хэна от любых попыток в рациональное мышление. Что ж, путь так. Это достойно восхищения. Парень шумно выдыхает и едва заметно прищуривается.       — Ты и правда повзрослел, Келус, — тихий смешок щекотно проскальзывает по чужой щеке, бережно облизывая кожу.       — Неужели? — расслабленно улыбается в ответ Келус.       — Да.       Спокойная улыбка вдруг меняется, становясь соблазнительной. Почти греховной, — Дань Хэн готов лишиться всей своей крови до самой последней капли, если это не так.       — Тогда я позволю себе ещё один взрослый поступок, — приглушённый низкий голос сладкой патокой разливается по вздрогнувшим внутренностям. Дань Хэн невольно задерживает дыхание, чувствуя прохладную волну из острых мурашек, всем своим колоссальным объёмом расползающихся по спине. Слишком…       Первопроходец безжалостен в своей обаятельности, но что ещё хуже — абсолютно не щадит его трепещущее сердце. Он наклоняется куда-то за висок замершего парня, приближаясь по-особенному близко. Дань Хэн с трудом подавляет желание дёрнуться, когда ощущает лёгкие прикосновения пальцев к своему заострённому уху. Они с неприкрытой бережностью скользят вдоль бледной кожи и останавливаются на мочке, спускаясь ниже. Жаркий воздух, уплотнившийся из-за выдоха Келуса, тяжёлым облаком оседает на рецепторах, увеличивая количество мурашек. Обжигающее тепло становится не таким ярким, но его след отчётливым пятном въедается в действительность. Дань Хэн слишком явственно чувствует, как чужая мягкая щека плотно притирается к его собственной — это не должно быть настолько интимным. Кажется, что он улавливает каждый мелкий шрамик, каждый рельефный контур и несовершенный участок на знакомом лице, — но ровно до тех пор, пока не происходит что-то странное. Где-то совсем рядом раздаётся тихий-тихий звук, о причине которого не сразу выходит догадаться. Горячая кожа прижавшейся щеки больше не стесняет настолько сильно. Кажется, пальцы, что до этого бесцеремонно прошлись по его ушной раковине, теперь сжимают что-то лёгкое, крепящееся к мочке. Погодите, у него же в этой форме…       Дань Хэн резко выдыхает. Бесчисленное множество строчек проносится у него перед глазами, неистово обрывая друг друга и не давая закончить хотя бы одну полноценную мысль. Неизмеримые просторы сознания, как назло, заполняют только отлично известные традиции. Значительно поблёкшие, но не растерявшие чёткости настолько, чтобы можно было спокойно забыть об их существовании. Нет, он не мог… Хотя… Губы застенчиво поджимаются в одну тонкую линию, а скулы пачкает непрошенный румянец. Откуда только Келус такого понабрался? Он что, и правда читает каждую книгу, что попадается в его любознательные енотьи лапки? Чего и следовало ожидать, откровенно говоря. Тем не менее, одно остаётся неоспоримым.       Только что Келус поцеловал его серьгу. А Дань Хэн слишком быстро вспомнил, что именно обозначает этот жест.       Архивист давно не чувствовал себя настолько смущённым — как раз с того самого момента, когда зачем-то согласился поучаствовать в выступлении господина Сияня и помог представить новую иммерсию бабочки. Но даже тогда его восприятие мира не сыпалось настолько агрессивно, поддаваясь влиянию настоящего внутреннего пожара. Руки буквально зудели от спонтанного и непреодолимого желания коснуться. Раззадоренный желанной близостью, контроль всё больше ослабевал. А все неприятные побочные эффекты ощущались физически — собственное тело отказывалось подчиняться его воле всё активнее.       Келус слегка отстраняется и проникновенно заглядывает в глаза. В его взгляде плещется яркое удовольствие и пылающая забота. Дань Хэн так увлекается этим видом, что с трудом замечает, как ласковые подушечки пальцев всё ещё играются с его серёжкой.       — Я слышал, что этот жест очень много значит для вас. Правда, оригинального текста с его описанием я так и не нашёл. Но это неважно. И неважно, как именно ты выглядишь. Красиво ли это обличие или нет. И хоть оно и правда невероятно красиво, ты — Дань Хэн. Наш Дань Хэн. Дань Хэн, которого мы знаем и любим. Дань Хэн, который… нравится мне, — на долю секунды тушуется Келус, ненавязчиво поглаживая под углом челюсти. И тут же робко отводит глаза, видимо, не выдерживая своей же сокрушительной честности. — И ничто не может это изменить. Ничто и никто.       Это же… оно?       Оно?       Это оно.       Это чувство.       Неоформленная пугающая дымка вмиг рассеивается, открывая путь к тропе, окружённой прелестным облаком из цветов. Многоликая и неопределённая, Правда теперь обретает форму, стремительно ускользая вглубь цветущего сада. Она коротко задевает его запястье, будто приглашая проследовать за собой, прежде чем раствориться в тени нависающих листьев.

Пастельно-розовые лепестки уверенно склоняются в одну сторону, подначивая утомившуюся душу довериться очевидному спасению. Где-то недалеко, ближе к самому центру сада, поблёскивает что-то маняще сказочное, притягивающее взгляд светло-голубыми бликами.

      Измученное сердце бьётся в таком ускоренном темпе, что Дань Хэну кажется, что оно скоро остановится от тяжёлого перенапряжения. Он почти ослеп — иначе как объяснить то, что весь обозримый мир за какие-то жалкие секунды сократился до одного единственного человека перед ним. Он почти оглох — ведь заострённые драконьи уши теперь зависимы от размеренного ритма жизни в чужой грудной клетке. Он почти нем — ему не нужна речь, чтобы внимать мелодии слов, включающей в себя по крупице из каждого незнакомого уголка Вселенной.       Сейчас перед ним только он. Его невыносимо глубокие золотые глаза, постоянно сияющие озорной хитринкой, понимающие и изучающие, кажется, абсолютно всё. Его тонкие розоватые губы, расползающиеся в подбадривающей улыбке или утешающие словом поддержки. Его надёжные руки, которым он готов довериться без остатка, лишь бы иметь возможность касаться их всегда. Дань Хэн не уверен, насколько глубока эта привязанность, но больше не колеблется.       Он протягивает руку и делает шаг вперёд.       Кристально-бирюзовые рога подсвечиваются ярче и чуть увеличиваются в объёме. За спиной проявляется полупрозрачный аквамариновый хвост. Он тут же устремляется к Келусу, скользит юркой змеёй по его бедру, свободно обвивает талию и утыкается куда-то между лопаток. Пушистая кисточка, украшающая конец, щекотно задевает открытую кожу шеи. Первопроходец удивлённо смотрит вниз и замечает тугие мерцающие кольца, плотно обхватившие его тело. Дань Хэн внимательно следит за ответной реакцией, но не улавливает и капли страха на дорогом лице, что придаёт ему ещё больше уверенности. Хвост вновь приходит в движение, и через мгновение Келус оказывается прижат к тёплому торсу. Дань Хэн помогает ему устроиться на своих коленях. Та податливость и открытость, с которой парень вверяет себя в его руки, подначивает юношу только сильнее, подчиняя поступки искреннему влечению. Переливающийся морским светом, хвост аккуратно подтягивает любимого спутника ещё ближе. Дань Хэн больше не намерен терять драгоценные секунды. Он ласково обхватывает знакомое лицо и нежно целует, наслаждаясь долгожданным единством. Большие пальцы трепетно проходятся по приятной поверхности, а губы всё чаще и плотнее впечатываются в желанную мягкость. Дань Хэн не предпринимает попыток углубить поцелуй. Но и отстраняться явно не спешит, надеясь передать через действия свою преданность. Он благодарен и любит настолько сильно, что это почти больно переносить — сознание требует ближе, теснее, настойчивее. Эти мысли созревают лишь быстрее, когда Дань Хэн чувствует встречные движения губ и цепкие пальцы на своей шее. Келус никуда не исчезает — его грудь вздымается в ускоренном темпе, между ними едва ли остаётся хоть какое-то пространство, а неудержимый напор придавливает его к креслу, замещая собой любые бессмысленные опасения.       Перед тем, как отстраниться, видъядхара оставляет языком широкий влажный мазок на зацелованных губах. Кратко облизывается, а Первопроходец, видимо, неосознанно, повторяет это движение. Кажется, что это исключительно серьёзный шаг, после которого их жизнь должна непоправимо измениться. Но ничего страшного или безвозвратного не случается. Они должны быть как минимум удивлены. Но единственное слово, которым Дань Хэн может описать своё положение, — правильно. Все их действия правильны. Все их чувства правильны.       — Ты знаешь, что на самом деле означает этот жест? — несколько охрипшим голосом спрашивает юноша, бережно убирая редкие пепельные прядки за чужое ухо. Бирюзовая кисточка беспокойно мечется из стороны в сторону, сотрясая остальную часть хвоста. Хорошо, что главный виновник этой сценки слишком увлечён разглядыванием лица Дань Хэна. Иногда эта непослушная конечность слишком выразительно передаёт внутреннюю бурю владельца.       Келус качает головой, вероятно, не находя сил для полноценного ответа. Его дыхание ещё не пришло в норму. В отличие от потомка Луна, он не способен задерживать дыхание дольше, чем рядовой человек или спортсмен.       — Это… свадебная традиция. Раньше она была хорошо знакома всем жителям Лофу, не только видъядхарам. Именно так жених приветствует свою избранницу. Или избранника, — на последних словах Дань Хэн сглатывает вязкую слюну, удовлетворяя давнее чувство предвкушения, и наклоняется к густо покрасневшему парню. Осторожно подхватывает подаренную серёжку и оставляет на ней эфемерный поцелуй. Дыхание Келуса вновь сбивается. Его пальцы слабо подрагивают, из-за чего оставляют на шее тонкие маленькие следы от коротких ногтей. — Не знаю, как сейчас, но даже во времена моего прошлого воплощения про эту традицию помнили немногие.       Юноша отклоняется назад и видит, как Келус смущённо прикрывает рот ладонью, уставившись на него широко раскрытыми глазами. В них проявляется столько неподдельного удивления и стыда, что Дань Хэн вдруг задумывается — а как парень рассуждал изначально, если решился показать свои знания традиций Лофу?       — Я… Не знал, что всё настолько серьёзно… — ответ находится сам собой, когда Первопроходец растерянно шепчет оправдания. Даже пытается отодвинуться, но сильный хвост крепко удерживает его на месте, пресекая тщетную попытку побега. Только огромным усилием воли видъядхара подавляет импульсивное желание повторного жаркого поцелуя. Келус совершенно не представляет, насколько он обворожительный, когда смущается — это ярко-пунцовое лицо, блуждающий в смятении взгляд и стыдливо поджавшиеся губы…       — Я знаю, — тихо уверяет Дань Хэн, успокаивающе поглаживая серебристую макушку. — Ты и не мог знать.       — Но, подожди… То есть, ты сейчас… — чего архивист точно не знал о человеческом теле — так это того, что кожа щёк может покраснеть ещё больше, хотя, казалось бы, куда ещё то? Если так продолжится, у парня начнёт подниматься температура, а им этого абсолютно точно не нужно.       — Не волнуйся. Сейчас я использовал этот жест примерно для того же, что и ты. Нам незачем торопиться, — размеренным голосом убеждает юноша, пытаясь хоть каким-то способом отвлечь от насущной неловкости. И у него выходит. Вскоре Келус сам начинает подставлять голову под плавные поглаживания, машинально перебирая между пальцами длинные тёмные пряди, выпавшие из объёмной причёски. Дань Хэн одаривает это зрелище лёгкой улыбкой, решая не подливать масла в огонь. Первопроходцу не обязательно знать о том, что своим незамысловатым жестом он первый сделал предложение руки и сердца. И уж тем более ему не обязательно догадываться, что на это предложение ответили твёрдым согласием. Одних позабытых традиций здесь будет мало — когда-нибудь они доберутся и до настоящих парных колец. В конце концов, парные серьги уже давно перестали быть недостижимой прихотью.       Проходит несколько бесшумных минут, и Келус неторопливо выпрямляется в спине, укладывая широкие ладони на плечи напротив. Видно, что серьёзно задумывается, и архивист лишь терпеливо ждёт, совсем легонько перебирая ткань футболки на чужой спине. Обострённое шестое чувство подаёт новые сигналы, оповещая о чём-то очень важном. Почти так же, как когда…       Затянувшееся молчание прерывает неуверенный вопрос:       — Ты уверен, что мы можем? — никаких уточнений дальше не следует, но Дань Хэн и так крайне быстро понимает, что имеется в виду. Знакомая неприятная грусть, проскользнувшая в любимом голосе, ему очень не нравится. В голове будто щёлкает массивный переключатель.       Так вот оно что.       Он сбавляет шаг и останавливается, прислушиваясь. Неисчислимые красочные бутоны беспокойно трепещут на ветру, многочисленные заросли громко шелестят, окружая какофонией из бессвязных звуков. Но бессвязных только на первый взгляд, ибо Дань Хэн с лёгкостью осваивается в неоднородном шуме, подбадриваемый пониманием происходящего.       Так вот что это было. Настолько же очевидно, насколько и досадно. Как он не замечал этого раньше? Что ж, прошлого уже не изменишь, но будущее всё ещё подвластно его воле. И он будет полным дураком, если не воспользуется этой возможностью и не избавится от ненужной горькой грусти, отравляющей их реальность.       Впервые за долгое время он открыто благодарит сад за помощь. Тот же, как всегда, немногословен, но принимает благодарность.       Дань Хэн берёт одну из рук Келуса в свою и подносит её к центру груди — туда, где изредка просвечивает опасным светом стелларон и бьётся живое сердце.       — Посмотри, что-то изменилось? — медленно вопрошает юноша, направляя пальцами чужую ладонь и плотно прижимая её к торсу.       Первопроходец не сразу понимает, чего конкретно от него хотят, но через мгновение послушно прикрывает глаза. Его спокойное умиротворённое дыхание действует лучше любого облачного гимна. Пышные ресницы слегка подрагивают — признак того, что парень действительно ушёл глубоко в себя, стараясь отыскать верный ответ. Никто не спешит разбавлять возникшую тишину.       — Нет, — наконец произносит растерянный Келус, вновь осматривая архивиста озадаченным взглядом. — Я чувствую всё то же самое.       Дань Хэн отвечает ему лишь мягкой ласковой улыбкой.       Келус понимает.       Его звонкий расслабленный смех становится приятной неожиданностью. Кажется, что этого прекрасного звука не было слышно целую вечность.       — Какие же мы идиоты, — еле-еле проговаривает он, прислоняясь своим лбом ко лбу юноши. Тот согласно хмыкает, любовно зарываясь пальцами в пепельные шелковистые волосы. Как же чудесно. — И всё же, у меня не выходит из головы твоя речь про видъядхар…       Нет, ну он открыто издевается.       — Не задумывайся об этом слишком сильно, — быстро перебивает все дальнейшие рассуждения Дань Хэн, прижимаясь ко лбу напротив в деликатном поцелуе. Позабытый ими хвост на этот раз недовольно подрагивает, слабо постукивая по чужой спине. — К тому же, я ведь не говорил, что придерживаюсь традиционных взглядов на отношения.       Теперь на него смотрят так, будто это сам Верховный Старейшина отправился исследовать мусорные баки, увлечённо залезая в каждый из них с головой. Что он такого сказал, в самом деле?       Лицо Келуса забавно искажается, и он открыто начинает хихикать.       — Иногда ты просто невыносим, — совершенно влюблённо вздыхает парень, оставляя влажный поцелуй на доступном открытом плече. Его руки по-хозяйски пробираются за спину, а сам он беззастенчиво вжимается в тёплое тело, почти лениво укладываясь поверх. Кисточка мятного цвета мирно ложится на его поясницу. Дань Хэн, не в силах сдержать большой счастливой улыбки, стискивает Первопроходца в ответных крепких объятиях.       «Кто бы говорил», — доброй насмешкой отзывается в голове.       Одного не отнять — они и правда идиоты.

В самом центре благоухающего сада, к поверхности нежно-голубого озера пробивает себе путь невероятной красоты лотос. С присущей ему стойкостью и трепетной радостью, он распускает белоснежные лепестки, являя миру своё сокровище. Самый яркий лучик солнца. Крохотный по сравнению с другими в бесконечной Вселенной, но самый драгоценный и любимый в этой небольшой оранжерее. Самый родной и желанный. Самый ценный и неповторимый.