Старые шрамы продолжают болеть даже спустя десятки лет

****

«Так больно падать, шрам болит И подниматься очень сложно. Надежды рухнули и вмиг В душе вдруг стало очень пусто...».

©Рена Радченко

****

       «Но какой же ценой нам далась эта победа...».

****

       «Россия...».        «Что такое?».        Окровавленные бинты безобразной змеей растянулись на земляном, покрытом пылью полу. В темном окопе пахло порохом, грязью и необъятной смертоносной дымкой. Многие так называемые "знатоки", никогда не оказывавшиеся в подобных условиях, говорили, что это неправда. Что невозможно почувствовать запах смерти, и его в целом не может существовать. Однако Беларусь чувствовала. Видела и чувствовала её приближение, её мерзостное дыхание, направленное прямо в затылок. Обожженная и израненная кожа покрывалась мурашками, голос пропадал, и только далекая канонада разрывала тишину на сотни осколков. Хочется говорить, но стоит пошевельнуть губами, теряешься и не понимаешь, для чего вообще обратился к товарищу. Смотришь на обескровленное небо, встревоженные стаи воронья, дожидающегося испробовать мертвечины. Оглядываешь недавно вырытый окоп, усталые и грязные лица солдат, понимая, что почти все они обречены на гибель. Снова возвращаешься к окликнутому ранее товарищу и уже глазами, беззвучно задаешь свой самый главный вопрос.        Почему мы здесь?        Неужели война была действительно неизбежна? Миллионы раненых, убитых и истерзанных, отравленных и измученных. Неужели все это никак нельзя было остановить?        Надежды о светлом будущем. На что оказались они, если сейчас... тело разрывало болью, кровью и слезами?        Она прислонилась к земляной стене окопа, глотая воздух и вырывающиеся из груди всхлипы. Кулаки сильно сжались на потрёпанной военной форме.        Она старалась быть сильной, не выглядеть маленьким ребенком в глазах брата. Показать, что тоже полезна. Что не сдастся и продолжит сражаться.        «Россия, — повторила она застывшим голосом. — Почему они так поступают?... Убивают мирное население, сжигают и уродуют нашу землю. Крадут, насилуют и массово уничтожают,» — девушка прижала кулачок к щеке, пытаясь сдержать слезы.        Ей ничего не ответили.        «Какая разница, — Беларусь обессиленно подняла голову, посмотрела в дрогнувшие глаза брата, — белорусы, немцы, французы, евреи, русские...? Мы ведь все... мы все люди! Мы чувствуем боль, боимся, страдаем от первой любви и стремимся стать счастливыми! Тогда почему... Даже если война, причем здесь мирное население? Зачем убивать детей? Зачем сжигать деревни?...».        «Они...» — начал было Россия, но его перебили.        «Я не понимаю! Зачем!?».        Склонившись над сестрой, парень прикоснулся огрубевшими, перетянутыми бинтами пальцами еë заплаканного, совсем еще детского лица. Крохотными капельками остановились у дрожащих глаз слезы. Она прикоснулась грязной ладошкой к его руке, тихонько всхлипнула и замерла.        «Запомни, Беларусь. Можно бесконечно задаваться вопросом: почему и зачем с нами так обошлись? Вот только это не имеет смысла. Нацисты есть нацисты. Что ни говори, а люди остаются животными. Они последуют за своим стадом, за своим вожаком, даже если придется спрыгнуть с обрыва и переступить человечность».        Девушка опустила взгляд и потерлась щекой о его ладонь.        «Ну чего ты? — потеплел Россия. — Мы справимся. Или ты не веришь в СССР? Помнишь... далекий 1922 год. Ты, я, Украина и Закавказская СФСР согласились стать его детьми. Он приютил нас и обещал защищать. А отец свое слово держит».        Зеленовато-серые глаза приподнялись, восторженно засияли и обратились прямо на него.        «Да, — уверенно кивнула она, — Нет никого лучше Советского Союза! Он обязательно спасет нас!».        И, поднявшись, маленькая девушка схватила лежащее рядом ружьё, перекинула через плечо и решительным шагом устремилась куда-то вперед по окопу. Покрытая ранами и ожогами, она продолжала сражаться.

****

       — Братец...        Прикрывшись куском одеяла, Беларусь беспокойно металась в постели, тяжело глотая ртом воздух.        — Россия... Где ты, братец? Где СССР? Ты говорил, отец будет всегда нас защищать. А потом несколько лет скрывал от меня, что папа... папочка!        Ей снился кошмар, соединившийся с еë глубинными страхами, воспоминаниями о прошлом и настоящем. События минувшего и недавно случившегося перемешались. Казалось, она, обессиленная и раненая, спотыкаясь, вырывается вперёд и бежит по покрытому кровью и воронками полю, где совсем недавно клокотало вражеское ружьё. Земля превращается в кашу от проливного, беспросветного дождя. Изорванная одежда наполняется влагой; хочется высоко поднять раскрытые руки и безумно громко смеяться навстречу Родине. Она выдержала... спустя столько экспериментов с "красками", спустя столько взмахов "кистью" "художника" она наконец вырвалась и возвращается домой. Небрежно перебинтованные раны открылись от стремительной нагрузки и действительно поднятых рук девушки. Измученная, грязная, не сломленная, она босыми ногами ступает на родную, изуродованную, но невероятно дорогую землю. Ей не требовался компас или обрывок карты. Не нужно было никаких указателей, чтобы понять: вот она! Родина!Любимая матушка, дорогая сестра! И не существует ничего дороже эти истоптанных троп, шумящих лесов и чистых ручьев. Нет ничего важнее показавшихся в дождевой дымке силуэтов советских солдат, среди которых безусловно стоял он — вечно еë, любимый и непоколебимый Россия.        — Братец! — задыхаясь от радости, закричала она. — Я вернулась, я здесь!Посмотри, посмотри на меня! Я ведь справилась, да? Правда справилась?        Вот, что снилось маленькой Беларусь, тело которой полыхало и мучилось от жара.

****

       — И что ты натворил на этот раз? — оказалось первым, что услышал Германия, разбуженный внезапным телефонным звонком.        Привыкший включать мобильный на беззвучный, он растерянно оглядывался по сторонам, не совсем понимая, о чем говорит неизвестный. Ослепительным маяком горел прикрытый экран телефона. Парень не видел никакого удовольствия в том, чтобы, портя зрение, взглянуть на номер звонившего. Мазохистом он никогда себя не считал и становиться таковым явно не собирался. А вот неизвестный, похоже, любил хорошенько поиздеваться над собой: по ощущениям и по темноте в комнате на часах не больше пяти утра. А голос звонящего звучит бодро, точно тому уже довелось пробежать более десяти километров, побороть медведя голыми руками, выпить бочку пива или все вместе взятое, в чем Германия нисколько бы не удивился. Прищурившись, он провел рукой по лицу и просипел:        — Ja, Германия слушает, говорите.        — Наслушались уже, — мрачно раздалось из телефона. — Проснулся, как погляжу? Собирай манатки, Kraut.        — Sauerkraut, — поправил Германия, удивлённо раскрыв глаза. Крепче обхватив пальцами телефон, он воскликнул. — Россия? Это ты, Россия?        — Страна непобедимых морозов, непроходимых дорог и кровавой истории, все верно, — в трубке ненадолго замолчали. — Слушай сюда, фольксваген недоделанный, давай хватай жаропонижающее, лекарства от простуды и прочее. Покупай, свое бери — как тебе удобно. Но чтобы ветром летел к Беларуси.        — Что? Зачем? — как громом поражённый, Германия вскочил с кровати и застыл посередине комнаты. — Ты шутишь?        — Думаешь, мне больше делать нечего в половине пятого утра!? — Россия сделался серьёзен и по-сибирскому холоден. — Как дети малые! Устроили догонялки под дождём, так теперь Беларусь звонит мне и говорит, что ужасно себя чувствует. Просит прийти, но... я сейчас занят.        «Что ты этим хочешь сказать?» — глухо пронеслось в голове Германии, продолжающего стоять перед кроватью.        — Так что, виновник, отправляйся и сам все исправляй. Адрес знаешь, запасной ключ лежит в цветочном горшке с зеленым подсолнухом, — он остановился и, немного помолчав, продолжил. — Но если окажется, что ты не пришел или что-то с ней сделал, сброшу боеголовку на все твои пивные заводы.        — Ты за кого меня принимаешь!...        Германия еще никогда не чувствовал себя настолько бодрым в столь ранний час. Повторно осмотрев полутемную комнату, он схватил лежащий на тумбочке пакет (первое, что пришло в голову) и быстрыми шагами направился вперед по коридору.        — Вот и отлично, — раздалось довольное из трубки. — Думаю, проблем не возникнет.        Уже оказавшись перед аптечкой, Германия неуверенно остановился и крепче сжал в руках пакет. Тот неприятно зашуршал, захрустел, точно баночка пива, и парень невольно улыбнулся.       «Исчезни, ублюдок! Ненавижу... Ненавижу тебя!» — пронеслось в голове.        — Постой, — отозвался он, чувствуя, как собеседник собирается положить трубку. — Ей не станет хуже? Она ведь... боится меня. Может... лучше отправишь к ней Америку... Польшу, Украину, Латвию там... Неужели больше никого нет? Или ты сам...?        — Я занят, — отрезал Россия. — Да и разберитесь уже со всем, горе-любовники.        И, оставив ошеломленного Германию на растерзание самым странным мыслям, которые несомненно у него появились после последних слов, Федерация завершил звонок.

****

       Немецкий философ Иоганн Готлиб Фихте говорил: «Handeln! Handeln! Das ist es, wozu wir da sind!», также известное как «Действовать! Действовать! Вот, для чего мы существуем!».        Германия долгое время соглашался с человеком — с его человеком — и даже начинал день с мыслями о предстоящих свершениях, с готовностью действовать... до момента, когда оказался на пороге деревянного домика, своей ухоженностью, аккуратностью и белыми клумбочками сразу выдающего, что здесь проживает девушка... До того момента, как, наклонившись к глиняному горшку (в котором действительно находился подсолнух — правда игрушечный, с раскрашенными зелеными лепестками и желтыми листочками), внезапно осознал, где находится. Осознал, что не понимает, почему оказался здесь и что собирается сделать, когда отворит дверь найденным ключом.        Теперь-то Германия и усомнился в правильности призыва действовать. Хотелось развернуться, оставить все и уйти. Как уже сделал однажды, отвернувшись от собственного отца. Уйти и забыть, как страшный сон. Будто ничего не случилось. Будто никогда не приходил сюда.        Застыв в нерешительности, парень оглядывался по сторонам, выискивая предлог покинуть порог домика, неуклюже заглянул в окно. Оно оказалось зашторено — ничего не разглядеть. Единственное, что можно было заметить: выключенный свет и внезапная, полная тишина, застывшая на улице. Ни машин, ни прохожих, лишь он один оказался в предрассветной полутьме. Неудивительно: на встроенных в телефон часах пять утра.        — Verdammtes Russland! Wagte es, dem Heiligen selbst zu drohen! — раздражённо фыркнул Германия.        Пахло теплом, женским шампунем и чем-то картофельным. Уважая белорусские традиции, он оставил испачканную обувь около двери и осторожно, точно вор, заглянул в первую попавшуюся комнату.        Та оказалась небольшой, аккуратной гостиной. Телевизор, диван кремового цвета с близнецами-креслами, небольшой шкафчик с советскими книгами — ничего, что могло привлечь особенное внимание — обычный домик, хранящий в стенах шрамы прошлого, с не менее типичной обстановкой и обоями. Домик, каких на свете несчетное количество. Однако прежде Германии не приходилось оказываться в "убежище" Беларусь, и он, подчиняясь простому человеческому любопытству, остановился.        Точно спрятавшись среди берёзовых веток, прикреплённых к потолку, перед ним оказался крошечный домик — точная копия национальной белорусской избушки, которая на деле являлась самодельными часами с кукушкой. Белые брёвнышки, разрисованные красочными орнаментами цветов и листьев, маленькие и аккуратные ставни, подвижная дверца с металлическими петельками и настоящая соломенная крыша — все свидетельствовало о кропотливой работе создателя. Начиная с окошек, заканчивая трещинками в древесине, мастер старался над каждой закорючкой. А он являлся... Подойдя ближе, Германия наконец сумел прочитать крохотную, вырезанную надпись на боковой стороне домика: «Бельчонку от СССР».        — Этот человек, — задумчиво произнес немец, — похоже, он очень любил Беларусь.        В подтверждение его слов под часами-домиком оказались прикрепленные старые и достаточно новые фотографии, газетные вырезки, карикатуры и огромное количество прочих заметок.        «Все для фронта! Всё для Победы!» — гласил плакат, находящийся в самом центре красочной композиции, а сбоку улыбались снимки, сделанные в годы Великой Войны. Более новые располагались слева, заметно отдаленные от всего остального, но зато обведённые фломастером в форме сердца. На многих из них находился Россия, однако особенное место на фотографиях занимала другая фигура. Со знакомой шапкой-ушанкой и красной звездой на рукаве мундира. Когда смотрел вперед, лицо его выглядело холодно и непоколебимо серьёзно, но стоило глазам обратиться к стройной, маленькой девушке, на многих снимках которая находилась на переднем плане, взгляд мужчины теплел, и слабая улыбка загоралась на лице. СССР. Несомненно, это был именно он. Высокий, суровый на вид, но искренне любящий своих детей. Прославленный Советский Союз, история которого постепенно забывалась странами Европы, однако сохранялась в сердцах его потомков, его детей и внуков. Человек, много значащий для Беларуси даже после его смерти.        Просматривая многочисленные фотографии, Германия также не мог не обратить внимание на саму девушку.        Улыбающаяся и выглядящая невероятно счастливой, она на многих снимках складывала пальчики значком Victory, строила рожки рядом стоящему человеку (чаще всего России) или обнимала кого-то из членов семьи. Часто распущенные светлые волосы светились вместе со своей обладательницей от радости и переливались снежными бликами. Национальная одежда смотрелась достаточно просто, но красиво на стройной талии, хотя и повседневная на некоторых фотографиях нисколько не портила еë фигуру. Искренняя, весёлая и беззаботная — она выглядела такой, какую Германия мог видеть еë только издалека. Как настоящий ангел, спустившийся с небес. Потому, оказавшись в нескольких шагах от этого светлого личика, немец не удержался, достал телефон и сфоткал сначала крупным планом, а после отдельные понравившиеся снимки. На одной девушка обнимала одной рукой большой мешок картошки, на другой каталась на польском пони, на третей же оказалась застана врасплох — кто-то незаметно подобрался сбоку и сделал снимок еë обернувшегося удивлённого лица.        И только единственная фотография, абсолютно случайно сделанная на телефон, заметно смутила Германию. Она отличалась от других снимков и была довольно старой. На ней, прислонившись к безобразной серой стене, находилась Беларусь в непривычной военной, солдатской форме. Правая ладонь оказалась забинтована, и на белой марле просвечивались кровавые пятна. Точно такая же повязка находилась на лбу уже несветлого, испачканного грязью лица. Волосы перепутались, покрылись пылью и кровью. Бесцветные глаза смотрели сквозь горизонт. Глубоко задумавшись о чём-то, девушка даже не заметила подошедшего и сфоткавшего еë человека.        Снимок настолько поразил Германию, что на мгновение парень позабыл, зачем вообще пришёл, и принялся разыскивать эту фотографию на стене. Только той не оказалось. Сколько бы немец не просматривал, никак не мог найти неулыбающуюся, подавленную Беларусь. Даже вернулся к телефону и просмотрел все снимки. Фотография оказалась на месте, вот только на самой стене никак не находилась.        — Чем это я занимаюсь? — пробормотал Германия, осознав, что третий раз устраивает поиски. — Я ведь не для этого здесь... А для...        В гостиной Беларусь не оказалось.        Прокладывая сырыми носками осторожные шаги, незваный гость добрался до следующей комнаты, предположительно кухни. С холодильником, обеденным столом и прочей мебелью, она оказалась довольно маленькой и неприметной. И только мешок картошки скрашивал однотонные обои с рисунками белоснежных, пятиугольных звезд.        Мысленно усмехнувшись, немец вернулся в коридор. Постучался в уборную, проверил ванную и кладовую. Не то, чтобы Германия думал найти Беларусь среди банок соленых огурцов, скорее оттягивал время, ведь прекрасно понимал, где на самом деле находится девушка. В последней комнате, которая несомненно являлась спальней.        Стоя напротив закрытой двери, он физически ощущал присутствие в ней кого-то тяжело дышащего, кашляющего, мучающегося от жара. Вот только замер, никак не решаясь войти.        «Это правильно? Внезапно пришел и нагло вломился в комнату девушки... Что я скажу? Она ведь перепугается, закричит и прогонит меня. Ей станет только хуже... Oh, mein Gott, зачем я только пришел...?».        «Ein richtiger Mann muss Fehler korrigieren,» — прозвучали в голове отголоски прошлого, и Германия прищурился.        «Да что вообще мог знать об этом, отец!?».        Внезапно раздавшийся грохот заставил развеять все сомнения. Исходящий из закрытой комнаты, он отозвался в висках, забарабанил на сердце, и тело перестало его слушаться. Германия машинально схватился за ручку двери и рванул вперед.        — Беларусь! — горячо воскликнул он, не в силах думать ни о чем другом. — Ты...        Ослабленные теплые руки сомкнулись вокруг немецкой мокрой куртки неожиданно крепкими, стальными объятиями. Германия застыл, неспособный договорить начатое, и опустил взгляд.        Перепутанные, кажущиеся серыми и нездоровыми в полумраке комнаты, волосы. Горячая голова, прижавшаяся, спрятавшаяся в шелестящей ткани куртки. Маленькие руки, обхватившие его талию. Тяжелое дыхание и вырвавшийся из горла тонкий всхлип — она выглядела невероятно хрупкой, беззащитной и мало напоминала ту Беларусь, которую он привык видеть издалека. От беззаботности, весёлости и легкомысленности не осталось и следа. Казалось, немного и еë опущенное личико наполнится горькими слезам. Теми самыми, на которые способны отчаявшиеся, сломленные, но не сломавшиеся девушки. Дрожащие ручки покрепче прижались к нему, сомкнулись цепью и явно не собирались его отпускать. Голова приподнялась, и впервые за все утро (если не за всю жизнь) Германия увидел еë глаза. Покрасневшие, потерянные, напуганные и заплаканные, с зеленоватой радужкой и сероватым ободком вокруг неë — они выглядели красивее всего, что немцу приходилось до этого видеть. Обращённые наверх, они посмотрели в его глаза, и девушка прошептала:        — Ро... — раздался всхлип, и в одно мгновение Беларусь залилась слезами. — Рос-си-и-и-и-ия! Росси-и-ия! — она прижалась лицом к его куртке. — Он преследовал меня! Снова... Снова! Прикоснулся к моим рукам и, и... Это было так страшно! Так страшно! — девушка всхлипнула и перешла на шёпот. — Не оставляй меня... пожалуйста, только не оставляй, не умирай, как сделал отец. Побудь со мной, пожалуйста, не уходи...!        Не зная по какой причине, Германия прикоснулся к запутанным светлым волосам и успокаивающе обнял вокруг плеч.        «Она не понимает. Ничего не понимает,» — подумалось ему.        — Я не уйду, — неожиданно для самого себя произнес немец. — Останусь, пока тебе не станет легче.        — П-правда...? — недоверчиво спросила она, снова заглянув в его глаза. — Только... потом не уходи внезапно, ладно? Позови Якуточку или кого-то из своих детей. Не хочу... проснуться одна...        Простуда одолела ослабленное тело. Вырывающие слова сделались неразличимы и больше напоминали бессвязный детский лепет. Находясь рядом с ней, Германия на время увидел в Беларусь скорее ребенка, чем самостоятельную, пусть немного ветреную, но девушку. Правда, это впечатление развеялось так же быстро, как появилось. Ноги Беларусь задрожали и больше не могли удерживать еë. Девушка покачнулась и присела на кровать, находящуюся за спиной. Голова прижалась к подушке, запутавшиеся еще больше волосы беспорядочно прикрыли лицо. Тяжелое, нездоровое дыхание осело на простыне. Беларусь беспокойно закрыла глаза.        — Я принес жаропонижающее, — поспешно произнес Германия, намереваясь сделать хоть что-то, чтобы облегчить еë боль. Но его слова оказались не услышаны.        Стоило парню повернуться и направиться на кухню за стаканом воды, как горячая, вспотевшая ладонь схватила и остановила его.        — Не надо... Не уходи. Просто посиди рядом.        Измотанная, ослабленная и тяжело дышащая, она настолько боялась остаться одна, что, не обращая внимания на свое состояние, была готова на все, чтобы остановить его.        Беспокоясь, как бы она не решилась поползти за них на кухню, Германия присел на краешек кровати.        Беларусь слабо усмехнулась.        — А помнишь, как тогда... сырыми ночами сидели в окопах. Мне все никак не удавалось уснуть, и ты начал рассказывать, что слышишь московский парад, что видишь мои любимые звезды, и стал придумывать, как скоро мы сможем построить ракеты и добраться до новых планет. Ты говорил, но мы... оба понимали, что ночь прерывается одной лишь канонадой, а небо затмило пылью.        Германия понимал, что ничего не может ответить. Дыхание перехватило. Очень больно сжались кулаки.        — А вот помнишь, — продолжала девушка, — говорил: «Посмотри, Белорусская ССР, впереди находится Минск». Говорил, что поднимешься повыше — сможешь увидеть ослепительные огни и высоко поднятые знамена наших солдат. Вот только ты сам... понимал: враг приближается к Сталинграду. Знал: тогда был не в силах меня защитить. Я сама прекрасно понимала это. Но не могла сказать. Тебе хотелось чувствовать себя старшим братом. Хотелось спасти и защитить меня, как просил того отец. Вот только я тоже не была беспомощна... Я тоже... пыталась спасти нашу Родину... Даже если оказалась в плену! Даже если чокнутый "художник" использовал мое тело как мольберт, а в крови видел краску... даже если сотни шрамов остались на моей коже!... Я ведь тоже... пыталась сделать все, что могла!        Тяжело приподнявшись, она осторожно прикоснулась к его ладони.        — Или... я продолжаю быть простой обузой...? — едва ощутимо прошептали побледневшие губы. — То, что я делаю... недостаточно, да?        Горячая голова опустилась на его колено настолько внезапно, что Германия не успел даже шелохнуться. Беларусь, точно не замечая, продолжала держать его ладонь и немного погодя прижалась к ней щекой, будто к плюшевому медвежонку.        — Беларусь... — застывшим голосом отозвался парень.        — А потом! — неожиданно оживлённо воскликнула девушка, не замечая его слов. — После войны, помнишь! Внезапно подошёл и попросил показать, как зажили мои раны. Я тогда так удивилась! А ты с холодной миной осмотрел мои руки и сказал: «Послушай, это важно. Твои раны вскоре затянутся в шрамы, и большинство из них перестанет болеть, но, скажу на собственном опыте, некоторые из них...».        Распахнувшиеся глаза восторженно и как-то удивлённо посмотрели на Германию.        — Понимаешь! Я ведь тогда не могла поверить твоим словам! Слушала и просто не понимала, что говоришь! Как ты вообще такое можешь говорить!? Но... это никак не помешало тебе продолжить: «Некоторые шрамы продолжают болеть, точно их получил только вчера. Как некоторые воспоминания просто не могут забыться, так и боль не может уйти. Потому, Беларусь, будь осторожна. Однажды появится человек, способный исцелить эту боль, но также тот, кто заставит тебя вновь пройти через это. Не ошибись, Беларусь».        Кристально-зеленые звездочки помрачневших глаз обратились к потолку, безразличному и холодному, повернулись к человеку, которого ошибочно считали самым дорогим, к человеку, который не осмелился сознаться, что он — не еë Россия.        — Ты... — прошептала она и остановилась.        Вздрогнувшие губы замерли, но вот, спустя какое-то мгновение, горячо продолжили:        — Ты даже представить себе не можешь, насколько же оказался прав! Насколько... много истины было в этих твоих несчастных словах! — Беларусь высоко подняла руку, направив ту к потолку. — Смотри!        Законы физики настойчиво продолжали работать в этом мире — по крайней мере, учебник этой удивительной и одновременно невыносимой науки (даже для технически развитой страны), лежащий на прикроватном столике Беларусь, еще не успел самовоспламениться, — потому ничего поразительного, что рукав ночной рубашки под действием силы притяжения (и прочих невыносимых физических сил) упал, обнажив тоненькую светлую ручку до изгиба локтевого сустава.        — Смотри... Этот снова кровоточит.        Невероятно близко к запястью, на нежной женской коже оказалась вытянутая, огрубевшая со временем отметина, по краям которой виднелись следы страшных ожогов. На старой ране не появилось крови. Просто не могло появиться — прошло уже больше семидесяти лет, кожа и плоть давно успели исцелиться. Однако в тот миг разум и душа перестали контактировать между собой — первым Германия понимал всю абсурдность ситуации, но вторым... вторым он по-настоящему видел и чувствовал знакомый запах свежей крови, мелкими капельками вытекающей из шрама        — Прошло так много времени... Но это продолжает болеть! Стоит улыбнуться или хоть немного позабыть о прошлом, внутри все сжимается! Я... Больше не хочу это чувствовать... Не хочу повторения истории! Это так... так неправильно! Так больно! Так... чудовищно!        — Этого не повторится, — твердым и одновременно тихим голосом проговорил Германия.        Маленькая ручка опустилась. Светловато-зеленые в бледноватых лучах проснувшегося, прорывающегося сквозь занавески солнца глаза обратились на него.        — Но. Но ты всегда так говоришь. И я правда хочу поверить это... но стоит мне только увидеть Германию, эти страшные полоски... шрамы начинают ужасно болеть.        — Ты ненавидишь его? — застывшим голосом спросил немец, понимая, что не хочет услышать ответ.        — Ненавижу? — повторила девушка немного растерянно. — Да, ненавижу. Но не совсем его... Я... Ненавижу то, кем он может стать.        Задумчивые и одновременно померкшие глаза устало прикрылись, и солнечные лучи окрасили ресницы золотистыми, мерцающими бликами.        — Вот странно, да?... Я вроде и... но все же... Россия... подари мне свою шапку, Россия... Папа говорил, я тоже могу еë надевать... — пробормотала она, не осознавая, как проваливается в сон.        Маленькие ручки прикрылись от назойливого солнца. Пшеничные волосы беспорядочно разбросались вокруг головы, точно лучи все того же светила, от которого Беларусь так старалась укрыться. Дыхание выровнялось, и успокоилось барабанящее в груди сердце. Только теперь, чувствуя присутствие другого человека, она смогла спокойно уснуть на его надёжном колене.        А Германия еще долго сидел так, прислушиваясь к мирному сопению немного успокоившейся девушки, к еë сердцебиению и цокоту дождя, начавшемуся ближе к обеду. Рассматривал хрупкие плечи, равномерно поднимающуюся вместе с дыханием грудь, разбросанные волосы и понимал, что не может пошевелиться, боясь прервать сон. Смотрел и неосознанно говорил самому себе: «Если однажды мне придется написать картину, главной героиней того полотна станет это спящее личико». И чем дольше раздумывал на эту тему, тем больше не мог поверить, что это хрупкое, маленькое и невинное создание прошло через сам ад. Изредка вздрагивающее светлое личико, тонкие ресницы и прикушенные во сне губы — разве мог белоснежный ангел оказаться в центре самой свирепой за всю историю войны?        Мог, — говорили старые, недетские шрамы.        Мог и оказался, — отвечали сурово затянувшиеся следы ожогов, навсегда изуродовавшие нежную кожу грубыми отметинами.        Оказался и прошел, пережив то, что не представить даже сценаристу американских ужасов, — с болью отзывались вырывающие из горла всхлипы и просьбы.... нет, не спасти еë, не освободить из дьявольских лап врага. Те просьбы звучали иначе. Они умоляли: «Здохні, пракляты Фрыц! Згары жыўцом, д'ябальскае адроддзе! Ненавіджу! Ненавіджу! Ненавіджу!».        Прошел, выбрался из самого пекла, но не смог перестать вспоминать о прошлом, — говорил вырвавшийся единожды гневный крик: «Ніхто не смее называць мяне Бельчонком акрамя бацькі! ».        То, что не укладывалось в голове, оказалось суровой реальностью.        Она — этот хрупкий ангел — страдала. Намного больше, чем он только мог себе представить.        «Я ужасно виноват. Преследовал еë, не понимая, какую боль она испытывает от одного моего существования... Преследовал, хотя видел, насколько сильно она напугана. Думал только о себе!».        А из приподнявшегося рукава ночной рубашки выглядывали уродливые шрамы, многочисленными "узорами" расползшиеся по поверхности еë хрупкого тела. Грубые и портящие кожу, никак не сочетающиеся с наивными, жизнерадостными глазками и светлыми пальчиками, в которых...        Германия осторожно положил голову Беларусь на подушку и встал. Уже находясь перед дверью, оглянулся и, мрачно улыбнувшись, исчез в коридоре.        В пальчиках девушка все это время сжимала брелок с игрушечной картошкой.

****

       Короткий стук, раздавшийся по стеклу, оказался первым, что услышала Беларусь после пробуждения. Долгое время не способная понять, где находится, девушка равнодушно смотрела на потолок, и только этот привычный звук позволил ей наконец совладать с собственным телом. Повернув голову, она бездумно уставилась на волосы, растрёпанные и перепутавшиеся, на подушку и руку, в которой находилось что-то мягкое и металлическое одновременно. Повернула в другую сторону — такая же светлая рука и точно такие же лохматые волосы, точно они были единственным, что составляло тело Беларусь. Попробовала пошевелить пальцем — самым длинным, находящимся в середине ладони, название которого не удавалось вспомнить. Тот слегка согнулся, и странное, незнакомое чувство затопило девушку. Она пошевелила другим пальцем, приподняла ладонь и остановила перед лицом. Старые царапинки, ссадины и мозоли предстали глазам, и Беларусь понимающе улыбнулась, точно только теперь осознав: это был не сон. Пальцы согнулись, прикоснулись к теплой щеке и пробежались выше. Теперь они находились на уровне лба, и...        — Россия!        Девушка резко подскочила, присела на вздрогнувшей постели, продолжая придерживать что-то, оказавшееся на лбу. Что-то холодное, знакомое и... мокрое? Она опустила руку, держа белую тряпочку, какую обычно прикладывают к голове человека, страдающего жаром.        — Он приходил... — выдохнула Беларусь, успокаиваясь от одной только этой мысли. — Ох, черт. Просила же, как уйдет, позвать Якуточку... Знает ведь, как тяжело просыпаться после кошмаров.        Комната, как и весь дом, ответила нагнетающей тишиной. Приобняв лежащую рядом подушку, девушка тяжело вздохнула и посмотрела перед собой.        — Ладно, что пришёл... Хотя был таким странным. Обычно стоит немного прикоснуться, отдëргивает руку, а на душе становится так холодно. И пахнет... пахнет сибирскими морозами, якутским жарким летом и московскими машинами. Но вчера. Ха, неужели настолько переживал обо мне, что вел себя так странно! Вот дурень, этот братец Россия!        А на душе сделалось скверно.        — Хотя... он никогда не был таким... Он никогда не открывался мне полностью и не позволял прикоснуться к рукам. Под этими бинтами... — она сжалась, — находится столько шрамов, что на коже нет живого места. Стоит дотронуться, начнёт кровоточить... А вчера... Или сегодня я... обнимала его руку.        Она приподняла ладошки, готовая увидеть их залитыми кровью, но... обнаружила лишь маленький брелок с плюшевой картошкой, которого все время неосознанно сжимала в пальцах.        — Наверно, это был сон.        Потускневшие глаза равнодушно обратились к комнате, точно пытаясь спросить у той: «Был ли он здесь на самом деле?».        — Просто сон... И правда, столько всего ненормального приснилось. Даже в одно время показалось, будто могу слышать голос Германии. Вот глупость! — девушка нервно рассмеялась. — Он ведь никак не мог прийти сюда! Ты такая дурочка, Беларусь...        Неуклюжий смех резко оборвался. Зелёные глаза встретились с прикроватным столиком, куда она привыкла складывать как нужные, так и совсем бесполезные вещи, попавшиеся под руку. Справочник китайских лягушек и "прочих причудливых созданий", подаренный соответствующей страной год назад, подробная инструкция для начинающих водителей-мигрантов, научное пособие о просторах космоса, учебник физики, который девушка все время намеревалась выучить, но никак не могла прочитать первую страницу. Все, начиная с мелочей, заканчивая дорогими вещами, подаренными когда-то братом или отцом, находилось на своих местах. Бумажная груда с одной стороны, плюшевые игрушки — левее и ближе к центру, канцелярия — около лампы, а та... Все находилось на своих законных местах. Все, кроме странного пакета, который Беларусь все никак не могла припомнить. Разве она покупала нечто подобное?        — Россия? Значит, ты все таки приходил, Россия?        Побледневшие пальчики потянулись к пришельцу, осторожно приподняли и так же опасливо остановили около носа. Беларусь принюхалась, ожидая почувствовать запах прожженного под солнцем сибирского снега, промëрзшего льда и чудовищного северного ветра, но вместо того встретилась с чем-то резким и ужасно знакомым. Руки сделались ватными; она выронила пакет и бездумно уставилась на него, лежащего на полу.        — Нет... нет.... Быть того не может!        Лицевая сторона пришельца оказалась исписана немецкими словами.