Glitter and Gold

      Солнце озаряло тропинку посреди цветущего фруктового сада. Изящные яблони, окутанные белыми лепестками вишни и коренастые груши были усажены вдоль осыпанной белой галькой дорожки. Все они испускали сладкий аромат и вокруг них кружились и жужжали медоносные пчёлы. Чуть дальше, вдоль края зелёного плато, что обрывалось могучим водопадом, журчал студёный ручеек. Его голубая лента текла параллельно саду и смягчала нагретый солнцем воздух своей прохладой. Хотелось дышать полной грудью. Деревья смешались с цветочными кустами, сильнее всего выделялся сладкий запах жасмина. Небо кругом было нежно-голубым.              Джонатан шёл с широко расправленными плечами и руками, сложенными на пояснице. На его лице лежала спокойная и удовлетворённая улыбка. Брови Джонатана были расслаблены, глаза под прикрытыми ресницами мягко скользили взглядом по бутонам цветов кругом. Джорно шёл рядом с ним, вдыхая наполненный сладостью воздух. Ему было тепло. Джонатан остановился возле сочно-зелёного куста камелии с ярко-алыми бутонами. Он протянул к одному из них руку. — Цвет страсти. Камелии — очень нежные и требовательные цветы. Без заботы они усыхают. Учёные, я думаю, со мной не согласятся, но мне кажется, они нас всё-таки слышат и понимают, — он провёл пальцами по хрупким лепесткам камелии, ласково глядя на неё. — Они умирают без любви, прямо как мы. Люди не могут прожить друг без друга, Джорно. Чудеса творения, созидание — вот настоящая сила.       Джорно и сам протянул руку, чтобы осторожно, едва ощутимо коснуться цветка. Тот был совершенно мягким на ощупь. Он всё равно прогнулся по тяжестью пальцев Джорно. — Не каждый способен разглядеть силу в любви, — беззлобно возразил он, погладив лепестки. — Некоторые считают её слабостью.       Джонатан снисходительно улыбнулся и погладил сына большим пальцем по шее, прямо под затылком. — Но это ведь не причина от неё отказываться, — он сделал шаг в сторону, к деревьям, и аккуратно, дабы не сломать ветку, сорвал небольшое зеленовато-жёлтое яблоко. — Это долг каждого — дарить людям свет. Пусть сотни от него отвернутся, но даже если пятьдесят, десять, хоть один человек его принял, значит, ты уже сделал этот мир чуточку лучше.       Джостар прошёл ещё немного дальше и ступил на мокрую траву, чтобы опуститься перед нитью студёного ручейка и ополоснуть в нём яблоко. Оно сразу же заблестело от влаги на свету. Вернувшись, он с теплотой в глазах и улыбкой на губах отдал его Джорно. Тот принял его, но съесть не смог — что-то в яблоке заставило его залюбоваться им. — Не всё можно исправить добротой, — пленённый, он мягко заговорил, не глядя на отца. — Есть вещи и люди, которые не заслуживают прощения.       Джонатан лишь поднял брови, но в его выражении не было раздражения. Он пожал плечами, не упуская своей деликатной улыбки. — Может. Но все мы выбираем, носить ли прощение в наших сердцах, или обиду.       Они пошли дальше, вдоль кустов гортензий, Джорно с яблоком в обеих руках. Джонатан мягко опустил ладонь ему на плечо — она была горячей, её тяжесть успокаивала. Джорно обернулся на отца. — А Дио? — Он не сумел сдержать своего любопытства и тут же пожалел, как улыбка Джонатана на его словах стала затухать. — Ты прощаешь его?       Джонатан растерянно уставился на него с некой печалью в светлых глазах. Он явно не хотел говорить о Дио, его осанка уже не была такой прямой. Он опустил глаза в землю. — Дио… — он не пытался скрыть своих смешанных чувств. — Он наверняка скажет тебе, что любовь это слабость, а прощение — наивность. Скажет, что мир принадлежит тем, кто умеет держать его под контролем, а не тем, кто даёт волю чувствам. Он презирал всё, что я ценил. И, возможно, он прав в каком-то смысле.       Джорно затаил дыхание. Он почти что слышал голос Дио — он был уверен, что именно так Брандо бы и выразился. Джонатан заметил его замешательство и с присущей ему трогательностью хмыкнул, наклонив голову. — Мы знали друг друга слишком хорошо, но это не изменило наших с ним разных взглядов, — он легко потёр Джорно плечо, прежде чем отпустить его. — Я не ненавижу его, Джорно. Но прощение… Прощение — это не то, что можно подарить просто так. Оно должно быть осознанным выбором. Прощение не ради того, чтобы освободить другого человека. А ради того, чтобы освободить самого себя.       Взгляд Джонатана всё ещё был на удивление добрым, но при этом твёрдым. — Дио не понимает этого. И, возможно, никогда не поймёт. Но это не значит, что ты должен нести его тьму внутри себя. Можешь посчитать меня лицемером, но Дио всегда был для меня исключением. А впрочем, мне его ужасно жаль. Он не был способен принять то, что я ему давал. Дио был глубоко несчастен. В этом есть и моя вина.       Джованна всё никак не мог перестать удивляться чистоте и наивности Джонатана, а вместе с тем и восхищаться. Джонатан взглянул на куст гортензии, и прямо как Джорно загляделся на самое что ни на есть обычное яблоко, Джонатан не мог оторвать глаз от пышных пыльно-розовых цветов. Он пробежался пальцами по листьям, что трепетали на ветру. Около половины минуты отец с сыном молчали, обдумывая нечто. — Розовые гортензии символизируют искренность и чувства, ты знал? — спросил наконец Джостар, смотря, как из цветов понемногу вылетают пчёлы. — Я думаю, света и чувств без страданий быть не может, и чем больше мы страдаем, тем мудрее и милосерднее становимся.       Джорно ощутил смутное раздражение. Он уважал Джонатана, но не мог осознать предела его наивности. И всё же, сама натура и сущность Джонатана заставляла Джорно испытывать к нему благосклонность. Он не хотел расстраивать его, разочаровывать этого ранимого человека. Мальчик сделал шаг в сторону, чтобы встать рядом с отцом, и только тогда заметил, что же такое привлекло Джонатана в этом кусте: на зелёных листьях, усыпанных розовыми цветами, прямо между ними цвёл один единственный голубой цветок, одинокий и будто менее живой. Джонатан тяжело вздохнул. — Голубые гортензии — символ холода и непостоянства, — тихонько прошептал он то ли Джорно, то ли себе самому, после чего заговорил уже громче, но всё с той же печалью в голосе. — Их можно посчитать слабостью, но на деле это лишь защитная реакция. Люди так часто их неправильно понимают.       Джорно чётко осознавал, что под этой одинокой голубой гортензией его отец имел в виду Дио. Надменный, закрытый, ледяной человек. Но в голосе Джонатана не было презрения. — Я думаю, каждый из нас ответственнен друг за друга, Джорно. Быть может, в судьбе Дио есть и моя вина тоже, — внезапно добавил он, с грустью рассуждая. — Быть может, если бы я показал ему, что это такое, любовь и семья, наши жизни сложились бы иначе. Только если мы все поймём, что виноваты за каждого, люди наконец постигнут истину любви и смысл всепрощения.       Слова Джонатана звучали красиво, но в то же время безумно — они будто бы даже выводили Джорно из себя. Его точка зрения не выдерживала реалий этого мира и ломалась, Джорно знал эту жизнь достаточно, чтобы не согласиться с отцом. Он не мог избрать эстетично-идеалистский путь Джонатана, его амбции и гордость не могли бы этого позволить. — Ты правда думаешь, что твоя любовь способна была спасти его? — отрешённо спросил его Джорно, впившись ногтями в яблоко от нервозности, когда Джонатан прошёлся пальцами по голубой гортензии.       Джованна на самом деле посчитал, что Джонатан вот-вот сорвёт этот несчастный цветок, но его отец вместо этого осторожно, с нежностью погладил его лепестки и искренней и трогательной улыбкой. Джорно задержал дыхание. Ему вдруг стало стыдно, что он никогда не сможет любить так, как это делал его отец. Не сможет быть таким же праведным, как он. Джонатан обернулся к нему, оставив дрожащий цветок в покое. — Не знаю. Но я должен был попробовать. Жаль, я осознал это слишком поздно. Но у тебя ещё много времени.       Грудную клетку Джорно защемило. Он не выдержал ласкового проницательного взгляда отца и опустил глаза. Улыбка Джонатана от этого дрогнула, но затем стала ещё шире. Он вновь мягко взял сына за плечо. — Я знаю, ты не согласен со мной. Но знаешь, Джорно, — он наклонился к нему, и то тепло, та доброта в его глазах застала Джованну врасплох, — какой путь ты бы не выбрал, я всегда поддержу тебя. Я знаю, твоё чуткое сердце поведёт тебя по правильной дороге.       Другая его ладонь поднялась, и Джонатан заботливо погладил Джорно большим пальцем по щеке. Тот поднял на него взгляд. — Ты мой сын, и я люблю тебя, как никто другой, — прошептал Джонатан, и Джорно резко втянул в себя воздух.       Его отец излучал собой добро и спокойствие. Его простые, но честные слова залегли Джорно глубоко в душу. Он был явно тронут, но ещё не привык проявлять свои чувства. Ему хотелось прижаться щекой к горячей руке, но он сдержал себя. Он не помнил, чтобы кто-то говорил ему такие слова, даже в детстве. Джованна закрыл глаза. — Я никогда не смогу обрести твоей силы духа, — озабоченно произнёс он, крепче и крепче сжимая яблоко в ладонях, но Джонатан покачал головой. — Ты уже гораздо, гораздо большее, чем я.       Джорно с трудом проглотил слюну. Джонатан обращался с ним, как с чем-то ценным, хрупким, что может разбиться, с глубинным вниманием. — Мне… — начал Джорно, запнувшись, окружённый любовью, которая лишь доказывала, что Джонатан на самом деле верил во всё, что говорил, и это не было пафосом. — Тяжело без этого. В реальной жизни у меня нет такой поддержки. Иногда я чувствую себя одиноко и мне кажется, что мне не на кого положиться.       С добросердечностью на опечаленном лице, Джонатан осторожно, но крепко прижал сына к себе, обняв за спину, и Джорно, опешив, вдруг почувствовал себя вновь ребёнком. Он обхватил отца за широкие плечи и позволил себе расслабиться, опустив лицо ему на грудь. Джонатан трепетно заговорил у него над головой: — Ты не один. Я всегда с тобой, — прошептал он ему в макушку, мягко поцеловал в волосы. — Если я понадоблюсь тебе — ищи меня в своих снах. Я всегда буду тут.       Они стояли в саду, в котором цвела вечная весна и уже заходило солнце. Сумерки окрасили небо красным. Джорно шумно дышал через нос, наплевав на свою гордость, и Джонатан гладил его по спине. В его сердце царило спокойствие. До тех пор, пока Джорно не почувствовал как его собственное тело начинает от него ускользать. Его время пришло.

***

      Выжженная плоть каменной пустыни. Кругом ни ростка, ни колючки. Сухая, изрезанная трещинами земля не содержала в себе никакой жизни, в ней не текло ручьёв, не стрекотали насекомые, не рыли нор животные. Тупая пресная безысходность, окруженная серым небом, что распласталось над горизонтом, и не было пустыни конца и края. Не дул ветер, не катились облака, и пустое окружение встречало ощущением безнадёжности, смерти, холода, а точнее отсутствия жизни и тепла. В ней не было ничего, тугой вакуум заполонил сероватое пространство. Земля трещала и скрипела, мельчала и распадалась под ногами. Было сухо.       Дио Брандо был наг, его красные глаза горели ярым пламенем. Когда он ступал по земле, она жгла ему голые ступни. — Ты снова говорил с ним, так? — спросил Дио, глядя куда-то вдаль с сощуренными при полном безветрии глазами. — Не отвечай, знаю, что да.       Джорно тоже смотрел вдаль, быстро перебирая ногами, чтобы поспеть за чужими широкими шагами, иногда при этом поглядывая отцу в лицо. — Он говорил о тебе.       Дио усмехнулся, клыки выглянули из-под губ. Он кивнул. — Ну конечно говорил. Наш «милый и сентиментальный» ДжоДжо. Сентименты и довели его до могилы.       Джорно наклонил голову к плечу, скосил на отца взгляд. — Ты убил его. — Его убили чувства, — Дио остановился, чтобы склониться к его лицу. — Чувства ко мне и этой дуре Пендлтон.       Джованна на мгновенье нахмурился. — Я слышу ревность? — с вызовом спросил он.       Дио только фыркнул и пошел дальше. Джорно последовал за ним. — Не говори глупостей. Ревнуют слабаки, которые не способны удержать человека. При всей своей ненависти, Джонатан встретил смерть со мной — так выглядит сила, — продолжал Дио, не глядя на Джорно. — А привязанность это слабость. Ни к кому не привязывайся, Джорно, привязанность ведёт к уступкам и компромиссам. Миром правит сила, а не любовь.       Эти его слова разозлили Джорно. Незаметно для него, руки его сжались в кулаки. Он старался не выдавать свои эмоции перед отцом, но не чувствовать раздражения он не мог. — Он знал, что ты так скажешь, — спокойно ответил Джованна, с задумчивостью приложив пальцы к губам. — Практически процитировал тебя.       Брандо грубо и гневно усмехнулся. — Ну, он-то тебе сказал, что «доброта и человечность» спасут этот мир. Что нет на свете ничего сильнее страсти и любви к ближнему. Но ты-то знаешь правду, — голос Дио, как и его глаза стали на удивление серьезными. — Этот мир признаёт только власть, могущество. Лишь те, кто знают, чего хотят, могут забраться на вершину. Нельзя стесняться своих амбиций, нельзя ограничивать себя правилами и законами — ДжоДжо этого не знал. Сдерживал свою силу моралью и принципами. Ты не представляешь, на что он был бы способен, не будь его разум затуманен заботами о чести. Нет никакой чести, есть результат. Есть победившие и проигравшие, и победители пишут историю.       На сей раз остановился Джорно. Его взгляд тоже стал вдруг серьезным, взрослым, слишком зрелым. В нём текло внутреннее понимание и некое равнодушие. — Ты ведь знаешь, что не одолел его? На самом деле — нет.       Он ожидал от отца ярости, сопротивления, вспышки гнева, ведь что бы он не говорил, зёрна чести в нём проросли. Разве что это была не честь, а больно задетое эго. Джорно его не боялся. На удивление, черты лица Дио не ожесточились, в них не затёк яд. Брандо смотрелся апатичным, смирившимся. Уголки его губ легонько приподнялись, и это было ближайшее выражение, похожее на улыбку, а не на звериный оскал. — Может, и так. Но не Джонатан Джостар писал историю.       Они пошли дальше, ступая в никуда. Волосы Дио не путались без ветра, не горели золотом без солнца. — А впрочем… — Дио на мгновенье, точно стесняясь своих эмоций, бросил на сына заискивающий взгляд. — Что он обо мне говорил?       Джорно незаметно ухмыльнулся. — Он жалеет тебя.       Дио вскинул брови. На нём отразилось недоумение, он не мог поверить. — Жалеет? Меня? Да, ДжоДжо никогда не прекращал меня удивлять. — Он говорил, что ты никогда не постигнешь чуда любви, — продолжал Джорно, заложив руки на поясницу. — Что на самом деле ты несчастен, и ему тебя жаль. Что он чувствует вину. — Вину?! — вскрикнул Дио, застыв, его лицо исказила злоба, разочарование. — Вину за меня? — Он считает, что каждый за каждого виноват, и поступи он с тобой иначе, покажи он, каково это, любить, ты прожил бы жизнь по-другому.       Дио Брандо не верил в то, что слышал. Он горячо усмехнулся с распахнутыми от озадаченности и внутренней желчи глазами. — Какие мы благородные. Снизошли до вины за меня, — выплюнул Брандо, сорвавшись с места. — Да если бы не я, он бы никогда не узнал, на что способен. Жил бы своей дрянной жизнью зажиточного аристократишки, отрастил себе бока и усы и умер от подагры.       Он словно перестал замечать Джорно рядом с собой, прыская слюной. — Он, видите ли, чувствует вину за меня… Будто бы моя жизнь зависела от него. Великий и неповторимый ДжоДжо.       По виду Брандо можно было сказать, что тот хотел сплюнуть наземь, но его королевская стойка ему не позволяла. Он просто продолжил идти, весь натянутый, точно металлическая леска. Джорно понял, что это его шанс — проявить себя перед отцом, встать с ним на равных, чтобы Брандо стал принимать его всерьёз. Он прекрасно знал, во что Дио верил и что превозносил: власть и контроль. В его устройстве мира существовала лишь доминация, были сильные и слабые — чёткая иерархия, в которой Джорно нужно было заявить о себе. Он предпочёл бросить отцу вызов, попытаться сманипулировать им, показать, что он ничуть не хуже и может противостоять даже такому титану, как самому Дио. С другой стороны, ему было трудно в этом признаться, но ему ужасно хотелось получить реакцию от отца, почувствовать, что ему не всё равно. Вопреки сломанному моральному компасу отца, Джорно восхищался силой Дио, но вместе с тем боялся стать его копией. — Джонатан говорил, что ты не способен принять любовь, считал это твоей главной слабостью, — он говорил отцу в спину, следуя за ним, но по выправке Брандо замечал, что его слова не проходили мимо ушей Дио. — Может, потому ты стремился к господству. Ведь внутри у тебя пустота, которую ничем не заполнить.       Джованна осмелел. Внутри ему всё ещё было страшно давить на Дио, но его внутренний огонь подогревал его. — Я думаю, ты ненавидел его не потому, что боялся, что он тебя обойдёт. Станет сильнее или лучше, — продолжал он, наблюдая, как мышцы на спине Брандо напрягаются. — Ты презирал его за то, что он умел любить. То, чего не достиг ты.       На полушаге Дио неожиданно обернулся, и Джорно чуть не врезался в него, затормозив в последнюю секунду. В груди у парня похолодело из-за взгляда отца. Оскорблённого, притеснённого. Он никогда его таким не видел. Брандо не мог позволить себе признаться, что его эго было задето, его слабость. Его гордость все ещё болела. Какое-то время Дио молчал, выглядывая нечто в сыне. Он вдруг ткнул указательным пальцев Джорно в грудь. — Ты знаешь, как Джонатан закончил. Знаешь, к чему приводит любовь, нравственность. — Они помогают мне ясно видеть мой путь, — перебил его Джованна, но Дио отмахнулся от него, точно от ребёнка, закатил глаза. — Они сдерживают тебя. Твою силу, твои способности. В тебе течет моя кровь, моё наследие, — быстро, грозно заговорил Дио, жестко взяв сына за плечи. — Я — не ты, — отрезал Джорно. — Но ты можешь забраться выше, — жарко говорил Дио, глядя Джованне прямо в глаза. — Мой ум, мои стремления и воля и решимость Джонатана — в тебе есть всё, что нужно, чтобы поставить этот мир на колени. То, чего не успел я, ты сможешь. Тебе только нужно открыть глаза.       Джорно гордо вскинул подбородок. — На что? Что я должен увидеть? — Что нет никаких правил. Закон, мораль, всё это выдумали люди, и всё это меняется из года в год, — продолжал со всей своей импульсивностью Дио. — В года моей молодости, жизнь человека не стоила и гроша, и глянь вокруг, как дела обстоят сейчас. Пройдёт пять лет, десять, сто, и никто снова не даст и копейки за чужую голову. Так зачем волноваться о несущественном?       Джорно стойко выдержал нападки, пока его отец эмоционально не успокоился. Тот горел огнем своих мыслей, своей теории, тяжело дышал и крепко сжимал ему плечо. Джорно не прятал взгляда. Он ощущал, что его ставка на храбрость сыграла — отец принимал его всерьёз. Реакция Дио его взбудоражила. Беспринципность Дио могла восхищать, если бы Джорно не знал его лучше. Будь Джорно таким же бесчувственным, он бы пытался ему подражать, но Джорно был твёрдо уверен в некоторых своих несокрушимых идеалах. Он не мог идти путём Дио Брандо — его совесть ему бы не позволила. Ему были приятны некое доверие и, возможно, даже гордость со стороны отца, но он боялся потерять себя в нём. — Быть может, потому ты и не стал победителем? Потому Джостары и пишут историю, — задался он вопросом, наклонив голову к плечу. — Может потому Джонатан и одолевал тебя раз за разом? Того тебе и не хватало — принципов? Морали, которая толкала бы тебя вперёд.       Восторженная улыбка Дио медленно остыла. Глаза сощурились. Он нахмурил брови и пристально вгляделся в Джорно. — Да, это он. Я вижу его в тебе, — тихо, пусть не шёпотом, протянул Дио, скользя глазами по лицу Джорно. — Его упрямство в глазах Джонатана. Его наивность в его же чертах.       Он медленно отпустил Джорно, прибрав руки. Джованне этот момент показался удачным для несколько интимных вопросов, на которые в другое время его отец бы и не ответил. — Ты уважал его?       Дио Брандо словно застали врасплох. Он не выказывал недовольства, но даже по-настоящему задумался. Что-то в этом вопросе заставило его усмирить свой яд. Он поглядел на своего сына, будто бы пытаясь углядеть в нём что-то, вспомнить, удостовериться. — Уважал? Уважение это такая переоцененная вещь, — размыто и задумчиво ответил он, посмотрев в сторону, за горизонт. — Оно не идёт ни в какое сравнение со страхом. — Люди придут к тебе на помощь, если уважают тебя, и убегут, если просто боятся. — Именно поэтому нужно быть независимым. Достаточно самостоятельным, чтобы тебе никто не был нужен.       Джорно поднял голову, когда Дио вновь на него посмотрел. Он не был согласен, его сердце твердило иначе, но он не стал возражать, вместо этого решив допроситься правды. — И всё же, — мягко произнес Джованна. — Ты его уважал?       Брандо с несколько раздраженным видом сморщился. Ему не хотелось отвечать, но что-то в Джорно развязало ему язык. Быть может, они с сыном были слишком похожи. — Я не знаю, что такое уважение. Что до Джонатана… — Дио кивнул. — Он был единственным, кто мог сравниться со мной. Единственный, кто не был достаточно жалок, чтобы сломаться передо мной. Что бы я ни делал, он только становился сильнее. За это я могу сказать, что…       Он усмехнулся, с обреченными глазами посмотрел себе под ноги. — Да, думаю, ДжоДжо достоин уважения. Он верил своим убеждениями до конца, для этого нужна сила воли, — лицо Дио смягчилось, словно он впервые вспомнил нечто приятное. — Несмотря на то, что его убеждения не подходят нашему с ним миру. Он бы его раздавил. Джонатан был идеалистом, и его идеалы ломались, стоило на них надавить, а сам он — нет.       Взгляд Дио снова ожесточился, черты лица заострились. Он вынырнул из греющих его чёрную душу воспоминаний. — Помни, к падению ДжоДжо привела его идиотская философия о всепрощении и любви. Но я знаю тебя, знаю, на что ты способен и какая сила скрывается в тебе, — он уже не касался сына, но стоял близко, пристально глядя на него. — Только на неё ты можешь опереться, ни на кого больше. В этом мире ты можешь положиться только на себя, не забывай. Ты — всё, что у тебя есть.       Джорно не хотел ему верить. Всю свою жизнь он прожил, справляясь в одиночку, и наконец ощутив каково это — чувствовать чужое плечо, он не мог отказаться от этого чувства, напиться им. — Как не сойти с ума, если рядом никого нет? — его вопрос повис в воздухе, Джованна глядел на отца без эмоций.       Дио покачал головой. — Лучше так, чем обманываться иллюзиями.       Он в последний раз поглядел на горизонт, прежде чем, сощурив глаза перед тяжелой слепотой, развернуться и пойти дальше, вдоль пустыни, оставив сына позади. Тот смотрел уходящему отцу в спину. Дио шёл без цели, без намерений, это все, что ему оставалось. Его пути не было конца, вся бескрайняя пустыня и была его путем. Он бродил по горячему песку, уходя всё дальше и дальше с видом, будто где-то там, за горизонтом, его что-то ждёт. Словно его существование не было бессмысленным. Джорно оглянулся, надеясь увидеть горящий алый шар солнца, но глаза цеплялись лишь за ртутно-серое небо. Он вдохнул прогорклый воздух и очнулся.

***

      Перед глазами плыли пятна, а в груди жгло, точно он только что пробежал марафон. В нос ударил резкий запах ладана. Джорно, озадаченный и исступленный, заморгал, оглядываясь по сторонам. Прямо перед ним, оперев локоть о стол, расселась гадалка-цыганка, её чёрные глаза с интересом наблюдали за Джорно, её смуглое лицо выражало любопытство, а вместе с тем медвежье спокойствие. Уголок её губ, выкрашенных в бордовый, был приподнят. Джорно тяжело задышал, вытирая влажный лоб. Гадалка полноценно улыбнулась и протянула к нему раскрытую ладонь, звеня браслетами; несколько раз требовательно сжала руку в кулак. С трудом сглотнув слюну, Джорно залез к себе в карман и вытащил несколько гладких не смятых купюр и вложил женщине в руку. Та сразу же жадно стала пересчитывать их, что-то не спеша прожевывая во рту. Затем она аккуратно положила их себе в рубашку и пару раз довольно хлопнула по ним ладонью. Она так и не позволила Джорно увидеть свой стенд — Джованна заметил лишь пурпурный дым, что мягко уплыл цыганке за спину. Опешив, Джорно поднял на неё серьезные глаза. — Это правда? — спросил он твёрдо, приподнимаясь из-за стола, пару раз чуть не сбив зажженные свечи и прочие магические декорации. — То, что я увидел. Это то, как выглядят рай и ад?       Женщина пожала широкими плечами, её черные кудри сползли на грудь. — Это то, как ты их видишь.       Она почесала ногтем свою большую родинку над губой. Глаза Джорно распахнулись, он ощутил, как внутри что-то защемило. — То есть я всё это выдумал? — спросил он огорченно, оперевшись ладонями о край стола. — Люди, разговоры? Всё, что я видел. Это лишь моя фантазия?       Гадалка провела кончиком пальца по краю своего кубка, в котором была налита странного вида и дурно пахнущая жидкость. — Этого я не говорила, — загадочно ответила она, откинувшись на спинку стула, только шире улыбаясь при этом.       Джорно понял, что более она ничего ему не скажет, и всё-таки оставил её в тумане из благовоний и тусклом свете. За окном темнела ночь. Стоило ему выйти за дверь полуподвального помещения и подняться по лестнице наверх, свежий воздух дунул ему в лицо прохладой. Он безудержно вдохнул его, но голова Джованны всё ещё кружилась и болела, будто скованная тисками. Визит гадалки оставил его смятённым — в глубине души он надеялся на прямой ответ его прямых вопросов: что делать, кто виноват и как ему поступать? Каким путём ему стоит идти? Позади него возвышаются гиганты, что своими огромными и великим силуэтами закрывают его, заставляя требовать от себя больше. Джорно чувствовал, что ему придётся постараться, чтобы соответствовать их статусу: Джонатан и Дио были полными противоположностями, но они несомненно были невероятными людьми, которых будет трудно затмить или же просто не уронить себя, пытаясь подняться до их уровня. Сердце Джорно разрывалось, он не был полностью согласен ни с одним, ни с другим, но нечто глубокое от каждого зародилось в его груди. Мораль или амбиции, любовь или уверенность.       Вниз, по аллее, Джорно заметил прямой широкоплечий силуэт. Буччеллати стоял посреди крошечной, совершенно пустой площади у фонтана, глядя на дребезжащее отражение полной луны в струящейся из белого мрамора воде. Он был спокоен, но его спина всё равно выражала напряжение. Джорно слышал звук льющейся и пенящейся воды, что плескалась на дне фонтанчика. Он прошёлся вниз, приблизившись к фонтану, и встал рядом с Бруно. Тот, не оборачиваясь и не отводя взгляда от воды, заговорил: — Тебя долго не было. Нашёл что-то?       Джорно тоже устремил взгляд на воду. Желтоватый шар луны скользил и искажался на её поверхности. — Ответы, — тихо произнёс он, наклонив голову к плечу. — Но не те, что хотел услышать.       Они пару мгновений помолчали, глядя на капли воды на резном краю фонтана. — Буччеллати, ты веришь в судьбу? — вдруг спросил Джорно, и Бруно всё-таки обернулся, чтобы посмотреть на него своими тёмными, как всегда пронзительными глазами. Он ответил не сразу, задумавшись на вопросом. — Я верю в выбор, — наконец сказал он, смотря на профиль Джорно с беспокойством, но голос его был твёрд. — Мы сами решаем, что делать и определяем каждый свой шаг, а не судьба. Вот, во что я верю.       Джорно вздохнул и тоже отвёл глаза от воды, чтобы посмотреть на Бруно с небывалой растерянностью и вместе с тем серьёзностью. — А если мне кажется, что мой выбор мне навязывают? — вновь спросил он, наблюдая, как плечи Бруно напрягаются. — Если этот выбор на меня давит? Что, если я иду не по своему пути, а чужому? Если мне только кажется, что выбор мой?       Они одновременно устремили общий взгляд вдаль, в тёмно-синее небо, не смотря друг на друга. Бруно поднял подбородок. — Всё зависит от того, кто эти люди и насколько ты позволяешь им указывать тебе твой путь.       Они вновь замолкли, ощущая приятную тишину, во время которой они могли погрузиться в свои мысли. Стрекотали сверчки. — Я знаю, что во мне есть тени, — наконец признался Джорно. — Тени, которые тянутся далеко назад. Они толкают меня вперед, заставляют выбирать то, что я выбираю. Но я не хочу повторять чужих ошибок. И не хочу, чтобы ты или другие страдали из-за меня.       Джорно знал, что Бруно давно видит в нём что-то, нечто большее. Он чувствовал, что-то в Джорно было не так. Он наверняка видел в Джованне ту смесь амбиций, гордости и мук совести, которых он не мог объяснить. И сейчас он был взволнован, боялся его подвести. — Ты сам выберешь, кем быть, Джорно, — ответил ему Буччеллати, вытянув шею, чтобы разглядеть проходящего меж арок вдалеке человека. — И неважно, от кого ты произошел. В конце концов, ты всегда был и будешь тем, кто решает за себя, в тебе достаточно силы.       Джорно устало свёл брови у переносицы. — Сила? — повторил он негромко. — Я боюсь, что эта сила может принести только больше боли. Не хочу принимать такие решения в одиночку.       Бруно внезапно ухмыльнулся, чего Джорно совсем не ожидал. Он шумно вздохнул. — В своих сомнениях ты не один, можешь мне поверить.       Джорно в какой-то мере надеялся, что хоть Буччеллати сможет дать ему прямой и чёткий ответ, но он и сам чувствовал в нём ту нестабильность, те душевные перепитии и волнения в глубине души Бруно. И всё же, знать, что он не был в них одинок, было приятно. Он едва слышно с облегчением выдохнул. Кивнул головой. Бруно мельком бросил на него свой строгий, но заботливый взгляд. — Я пойду с тобой до конца, — уверенно бросил он, прежде чем крепко сомкнуть губы и, развернувшись, пойти прочь от фонтана.       Джорно еще несколько секунд смотрел на сверкающие в темнеющем небе звёзды, прежде чем последовать за Бруно. На душе у него было на удивление спокойно.