Разреши себе сдаться

Выдыхай

Дыши

На всех твоих шрамах

Вырастут сады

Мне так хотелось быть ближе

И танцевать на закате

И теряться в объятиях

Но, видимо, нужно утратить…

(с) Элли на маковом поле

— Ну, что там? — Минги заглядывает в медицинский кабинет через плечо Сонхва, его покидающего, и напряженно хмурится. Только это не поможет разглядеть, что записывает врач. — Ничего такого, что тебе нужно было бы знать, — отстраняя его плечом, Сонхва отходит подальше, между делом застегивая верхние пуговицы рубашки и приводя себя в порядок. Немного помятый, он старается не смотреть в сторону крайне недовольного Минги, как если бы пришел туда совершенно один. Вот только это не так. — Это я тебя заставил пойти ко врачу, мне все нужно знать, — если бы Минги не так сильно волновался, то мгновенно бы вскипел. А пока он просто разрывается между желанием втащить своему хену и пойти вытрясти результаты обследований у рентгенолога, и эта внутренняя борьба очень заметна на его выразительном лице. Но Сонхва слишком хорошо понимает, что все карты у него в руках, поэтому заставляет себя собраться. Партию нужно отыграть достойно, даже если кому-то удалось притащить его в клинику. — Да все в порядке, Минги-я, — Сонхва отмахивается и успокаивающе улыбается. — Это просто последствия долгого кашля, бронхит. Пропью лекарства, и не будет проблем. Если бы все так просто решалось и Сонхва сам не паниковал из-за происходящего, то в жизни было бы одной проблемой меньше. Но, кажется, Минги не так просто обмануть, как хотелось бы. Он недобро щурится и приближается к Сонхва вплотную, как будто это поможет вывести его на чистую воду. Очевидно, он заподозрил неладное, но доказательств нет. Кроме снимков в руках рентгенолога, которые нельзя показывать людям, не состоящим с пациентам в родственной связи. — Ой не верю я тебе, хен, — ворчит Минги, фыркает и отстраняется. Сонхва уговорить-то прийти сюда было трудновыполнимой задачей, а уж выпытать у него результаты исследования — это вообще что-то нереализуемое, судя по всему. — Пойдем. Предлагаю тебе лечь в стационар и спокойно вылечить твой «бронхит». — А я предлагаю тебе отстать от меня, Ги-я. Несмотря на модно оформленные коридоры, в клинике неуютно и прохладно; пахнет медицинскими препаратами и приторно-сладким освежителем. А еще болезнью. Вокруг полно изможденных людей, прихрамывающих или вообще еле стоящих на ногах. Много хмурых пенсионеров и несколько не менее хмурых пациентов среднего возраста — и те, и другие одинаково провожают двоих парней недовольным взглядом. Сонхва чувствует себя здесь не в своей тарелке. Словно у кого-то крадет возможность обследования и время осмотра у специалиста. Он ведь даже не болен. Забрав из гардероба пальто, он накидывает его на плечи и спешит вырваться на улицу, к морозному воздуху, как если бы тот мог спасти, выдуть этот «больничный» запах. Идет легкий снежок, несильный ветер кружит его в воздухе и заботливо укладывает на брусчатку, кусты и газоны. На улице конец ноября. До весны, когда начнут распускаться первые цветы, еще жить и жить. Но Сонхва не уверен, что доживет. Он ведь даже не болен. Просто влюблен.

***

Сонхва не знает точно, когда это началось. Как и не знает даты, когда влюбился. А кто знает? Это не диагноз и не приговор, который оглашают в зале суда. Приговор хотя бы можно оспорить, подать апелляцию, встряхнуть своего адвоката и заорать «Я протестую» судье. А с этим не податься ни в суд, ни ко врачу, ни даже к психологу. Эта любовь… другая. Сонхва читал о таком когда-то в школе, слышал пару раз в вузе. А позже дружил с человеком, который любил так же. И болел. Этот человек выбрал сделать из себя ходячий труп: пошел на операцию и медикаментозную терапию сильнейшими препаратами, перекроил себя заживо — и почти что умер. Сонхва перестал понимать, общается он с тем, кого знал, казалось, наизусть, или с перештопанной сотню раз оболочкой. Безразличный ко всему, ледяной, ожесточившийся и доставляющий боль, этот человек перестал быть другом. Он пугал, отторгал и доводил до слез, и Сонхва, который принимал его так близко и подпускал к самому сердцу, оказался изранен и искалечен этой дружбой, вывалившись из нее — что из душащего водоворота на берег. Отголоски той дружбы нарывали подобно шрамам. А потом, после долгой работы над собой, затихли. Конечно, Сонхва спасли: родители, педагоги, друзья, а позднее коллеги. Все относились бережно и уважали его личные границы, никогда не лезли слишком глубоко, и в итоге Сонхва стал раскрываться сам, отдавать людям свое тепло и с готовностью принимать их в ответ. Он никогда не вспоминал о промахах, ошибках и застарелых взаимоотношениях, не позволял ничему из прошлого влиять на свое настоящее. Но, как подступающий к сознанию сонный паралич, заставлял себя отгонять мысль о том, что способен человек сделать, чтобы не болеть такой болезнью. Не любить. Что должно происходить внутри, когда тебя впервые касается самое прекрасное и светлое чувство в мире? Самое желанное, греющее и счастливое. Спасительное. И если оно, это чувство, вдруг оказывается отравой. Разрушает тебя изнутри, выкручивает, становится настоящей болезнью. Все вокруг счастливы, улыбаются, наслаждаются друг другом и своей любовью, а кто-то, как прокаженный, просто пытается выжить, любя. И даже решается себя искалечить, изуродовать, выпотрошить — лишь бы спастись. Это была просто идея, первое слово мысли, которой Сонхва никогда не позволял развиться в полноценное вопросительное предложение. Но он всегда ощущал этот неприятный солено-горький осадок и насмешливо жалящее напоминание «Тебе все равно придется со мной разобраться». Но он никогда не думал, что это будет так. Сан появился в их компании внезапно, без предварительного предупреждения от начальства и эйчаров, как-то одним днем. Будто всегда здесь был. Его полюбили сразу все и безоговорочно. Яркий, улыбчивый, морально сильный и принципиальный, высоконравственный — и этим нетипичный. С солнечной улыбкой, родинками и ямочками на щеках, волнообразной линией век. С веснушками на шее и плечах, идеально правильными чертами лица, точеными линиями и такой фигурой, что от одного взгляда перед глазами все плыло. Таких людей не бывает. А Чхве Сан был. То мужественный, уверенный и решительный, разбирающийся с любыми проблемами быстро и четко, какой-то по-своему темный и опасный. То котячливо игривый и веселый, тактильный, солнечный, самый-самый добрый на свете. Настолько надежный и умиротворяющий, что, при одном его появлении, весь отдел мгновенно выдыхал стресс и вдыхал спокойствие. Кажется, Сан был способен наладить отношения с кем угодно, его подсылали к трудным клиентам и капризным частникам, потому что он мог и агрессивного угомонить, и встревоженного успокоить, и при этом во всем всегда оставаться профессионалом своего дела. Он держался с достоинством, но никогда не зазнавался и не позволял себе грубость первым. Сонхва понял, что пропал, с первого взгляда, но убедил себя, что просто стал жертвой первого впечатления. Он не привык доверять вот так, ныряя в омут с головой, и старался держать расстояние. Но Сан как-то быстро, хоть и ненавязчиво, вошел в его зону комфорта и удобно устроился там, словно ему тут и место. И вот они уже ходили вместе на обед, добирались вечером вместе до станции, перебрасывались комментариями о работе, заказчиках и коллегах из смежных отделов. Сонхва уже добился некоторого успеха в компании, был опытным менеджером и аналитиком, поэтому с радостью делился знаниями и опытом, а Сан в ответ выдавал любопытные концепции и амбициозные стратегии для продвижения продукта. Сонхва лучше знал компанию, глобальный рынок, аналитические инструменты и техническую сторону системы; Сан отлично ориентировался в новых методах и схемах, а еще прекрасно понимал людей. Но не самого Сонхва. Сан улыбался ему, угощал вкуснейшей выпечкой, приглашал в самые разнообразные места, привел в свою компанию. Сонхва водил его в галереи и на мероприятия, показывал необычные укромные уголки города, познакомил в ответ со своими друзьями. Они проводили все больше и больше времени вместе; делились всем, и Сонхва с каждой секундой доверялся все больше и больше. Но только не в одном вопросе. Он был без ума от Сана. Каждый его взгляд поднимал изнутри горячую волну тепла и неконтролируемый приступ необъяснимого счастья. И такой же необъяснимой тоски. Его улыбки, шутки, поддержка и теплые слова, деликатные касания и забота, его взгляд на мир вокруг и на человеческую суть, его любовь и сострадание всему живому, его трудолюбие и спокойная уверенность. Будь то рабочее взаимодействие, публичные презентации, взгляд на смеющегося ребенка, просто реакция на картину или обыкновенные вечера за играми или в баре. Сонхва поглощал каждую секунду наблюдения за Саном с жадностью, как если бы огромными глотками пил воду после долгого изнурительного пути в пустыне, и ощущал себя благословленным всеми богами за эту возможность. Сонхва хотелось быть воздухом, что проникает в его легкие. Быть дождем, что смеет его касаться каплями. Быть черной гелевой ручкой, что держат его пальцы. Быть рубашкой, приникающей к его телу. Быть затерянным лепестком вишни, залегшим случайно под стойку его воротника или под привычно отогнутую манжету рукава. Быть причиной — единственной и исключительной — его улыбки. Быть для Сана всем. Когда он впервые понял, что не просто кашляет, а задыхается, ощущая на языке металлический привкус, было уже поздно. Он не обращал внимания ни на жажду, ни на кашель, ни на першение в горле, ни на слабость, ни на мигрени и боли в груди. Просто подумал, что стоит отдохнуть: съездил в отпуск, оклемался, вернулся на работу, увидел Сана, который с шутливой строгостью отчитывал дизайнера, и… А теперь Сонхва стоит на пороге клиники с диагнозом на листке и прокручивает в голове диалог с врачом. — Я не понимаю. Почему оно растет? Сейчас же холодно, зима... — Этой болезни совершенно без разницы, какое сейчас время года, господин Пак. Ведь у вас внутри уже весна. У него внутри растут цветы. Скоро они оплетут его бронхи и заполнят легкие; проберутся в трахею и забьют ее настолько, что нельзя будет сделать и вдоха. Кислородное голодание повлечет за собой ухудшение состояния: головные боли, тошноту, тремор, спутанность мыслей и вялость, проблемы с координацией, частые потери сознания, а потом начнут отключаться внутренние органы, пока цветы не займут все возможное пространство и не выжмут последние капли воздуха. От врача это звучало как предупреждение, но Сонхва и без него прекрасно знает полный список симптомов. И то, чем это закончится, если… Нет. Так нельзя. Операцию предложили сразу. Сейчас, когда в нежных легких только пробиваются крепкие колючие стебли и листья, еще можно что-то сделать. Шанс есть до тех пор, пока растение не проберется в бронхи и не начнет их сжимать или пронзать. Но доктор сразу предупредил, что у Сонхва времени меньше, чем у большинства. Раньше Сонхва как-то не задумывался, как это происходит: ему казалось, что плюс-минус картина болезни у пациентов одинакова и понятна. Но оказалось, что не у всех растут легкие и трепетные цветочки, которые можно одним ухватом вырвать с корнем, очистив легкие. Есть что-то тяжелое. Основательное, большое. Сильное, уверенное, решительное. С нежными ласковыми лепестками и игривыми солнечными тычинками. Шиповник. Преданность и истинная любовь, искренняя и настоящая. Символ силы и защиты. Это так чертовски подходит Сану, что даже смешно. Было бы смешно, если бы не прорастало в легких Сонхва, намереваясь проткнуть их насквозь и добраться до сердца. Впереди зима. Падает пушистый и легкий снег, заносит остатки пожелтевшей травы и хвойные кустики. Сонхва смотрит вверх, минуту бессмысленно и отупело теребит пальцами краешек бумажки с диагнозом, рецептом и рекомендациями. Там, в больнице сзади, в его электронную медицинскую карточку занесен целый десяток направлений на обследования, анализы и снимки. Там он болен и нуждается в срочной операции. Там ему уже подыскивают донора. А здесь он настолько же живой, насколько и мертвый. Потому что просто полюбил человека, который не отвечает ему взаимностью. Как цветы это вообще понимают? Они чувствуют, что потребность в любви остается нереализованной, и растут с новой силой? Или реагируют на то, какие феромоны источает объект безответной симпатии? Или это как вирус или любая другая «обычная» болезнь, в которой некого винить, и дело лишь в судьбе, а не в карме или чувствах? Сонхва не знает. Но знает, что как никогда раньше хочет выкурить целую пачку сигарет и затравить росток сейчас, когда он мал. Сонхва не курит, никогда не курил. Но он срывается от порога клиники, сбегает по лестнице и направляется к ближайшему магазинчику. Пачка самых крепких, какая-то паршивая хлипкая зажигалка. Сонхва с непривычки сдирает кожу пальца и ноготь. Раз, другой, еще щелчок, заново. Наконец-то разгорается мелкий огонек, мотающийся на ветру, и Сонхва неловко наклоняется с зажатой между губ сигаретой, пытаясь ее поджечь. — Вдыхай. — М? — Втягивай воздух, когда закуриваешь, — Минги смотрит одновременно раздраженно и устало. Сонхва с шумом всасывает воздух носом, и сигарета, естественно, не загорается. Огонек, не выдержав такого позора, потухает. — Боже. Минги подходит ближе и прежде, чем Сонхва успевает выразить протест, отбирает у него пачку, сигарету и зажигалку, одним привычным движением прокручивает колесико и с легкостью затягивается. Кончик сигареты распаляется оранжевым и начинает тлеть, и Минги возвращает ее своему неумелому хену. — Ты зачем это сделал? — вспыхивает, что зажигалка в чужих руках, Сонхва. — Я же этого касался, ты можешь заболеть! — Кури. — Ты меня не слышишь? Я могу быть заразен, ты… — Кури, — настойчиво повторяет Минги и, мрачно глядя, протягивает сигарету обратно. Сонхва хмурится в ответ, забирает и делает первую глубокую затяжку. Само собой, легкие против такого обращения, поэтому кашель скручивает его мгновенно, цвет лица становится похожим на тот снежок на пожелтевшем газоне. — Ну? Доволен? — Минги отбирает сигарету снова, тушит и выбрасывает в урну прямо так, только начатую. Из пачки выходит еще одна, и Минги закуривает. Он делает это красиво и естественно, расслабленно, и Сонхва, сквозь слезы после втянутой гадости, смотрит на него как-то по-детски растерянно. — Ты думаешь, это тебе поможет? Твой «бронхит» от сигарет не завянет, не надейся. — И как ты догадался? — легкие все еще сокращаются от кашля, силясь вытолкнуть остатки дыма, и Сонхва старательно откашливается, уперевшись ладонями в бедра, а голову опустив вниз. Смотреть на Минги стыдно. Если он все понял, то зачем приходил с Сонхва в клинику? — Если ты помнишь, я до прихода в рекламу учился на медика, — ворчит Минги, но не дергается похлопать по спине или как-то еще помочь, просто наблюдает. Как будто пытается проучить. Сонхва понимает. — И работал медбратом пару лет. — Не помню… — Не сомневаюсь, — он хмыкает и покачивает головой, губы растягиваются в слабой улыбке, какой-то сочувствующей и снисходительной одновременно. — Когда я рассказывал, ты любовался, как Чхве Сан втолковывает новичку про настройку рекламного кабинета. Тебе было не до нас. Действительно. Сонхва смутно припоминает этот момент и долетающие отрывки фраз, но, естественно, не может все сложить в одну картину. Если Минги знал симптомы болезни, то, видимо, именно поэтому и счел необходимым заставить Сонхва записаться на обследование. — Прости. У меня в последнее время с вниманием не очень. — А я знаю. Вообще-то ты уже начал косячить в расчете показателей, так что… — Минги выдыхает дым тонкой струйкой, выкидывает бычок и протягивает руку Сонхва. — Пойдем, попьешь чего-нибудь теплого. Эта болячка не любит холод. В кафе они берут горячие напитки, и Сонхва ощущает где-то внутри неприятное першение, но, тем не менее, ему становится легче. Он греет ладони о картонный стаканчик, шурша по нему подушечками пальцев и сковыривая нервно вертикальную линию края. — Ты не боишься? — он неловко поджимает губы, наблюдая, как Минги отпивает свой кофе. Брать в рот сигарету после больного человека, еще и с таким недугом, может быть очень опасно. Природа ханахаки до конца не исследована, и нет никакой уверенности, что для окружающих оно не представляет угрозы. — Это не заразно, хен. Любовь не заразна, — Минги хмыкает, отставляет кофе в сторону и подпирает кулаком скулу. — Что думаешь делать? — Ты про операцию? — картон проминается под пальцами, грозя расплескать содержимое стакана, и Сонхва убирает свои нервные руки подальше, всаживает пальцы в рукава пальто. — Я не пойду на это. — Разве у тебя есть противопоказания? — проницательность Минги, который пристально смотрит исподлобья, немного пугает, но Сонхва убеждает себя, что выдержит этот разговор. Нравоучения когда-то читал и он сам. — Нет. Просто не хочу, — за окном пасмурно и как-то одиноко, однако Сонхва все равно предпочитает смотреть туда, на снег и серую пелену, чем в глаза собеседнику. Ладонь сама жмется к груди, к неровно стучащему под водолазкой сердцу. — Мне кажется, это неправильно?.. Избавляться от чувств и вырезать то, что они в тебе породили. Это же цветы. Какой силы должно быть то, от чего могут вырасти цветы?.. — Ты знаешь, чем это кончится, если он не ответит тебе? — Да. — Хорошо. Твое право. Минги не спорит. Не отговаривает, не переубеждает, не читает нотаций, не пересказывает список симптомов и осложнений, как обычно делают медики. Сонхва знает, что ему не все равно, — потому что выясняет, сколько ошибок в последние пару месяцев Минги исправил за ним. Сонхва чувствует его поддержку и постоянно благодарит за нее, но никогда не жалуется и не дает понять, что ему становится все хуже и хуже. Что любовь приносит не только нежную тоску, но и боль. Что он чувствует, как в легких прорастает сильный колючий цветок. Кашель становится постоянным спутником, от недостатка воздуха то и дело меркнет перед глазами. Сонхва постоянно мерзнет, становится вялым и оживает только в присутствии Сана. Он тянется за улыбкой и его смехом, за его вниманием и бережными касаниями. Ему приятно, что Сан беспокоится о нем, заботится и всячески старается поддержать, хотя Сонхва ни словом не дает ему понять, что чувствует себя неважно. Но Сан словно просто ощущает и всегда оказывается рядом, и это дает силы заставлять себя держаться. И даже то, как он накидывает на плечи Сонхва пиджак, вызывает волну тепла и счастья… Которое мгновенно прерывается кашлем. Рождество и Новый год проходят тяжело и утомительно, как вторая работа. Соллаль Сонхва отмечает не в кругу друзей и родни, а один. Дома, бесполезно завернувшись в кофту и пряча нос, он просто пытается успокоить дрожь и слабость, а еще старается не думать о Сане, о его поездке к родителям и о том, как он будет рад наконец увидеть свою любимую малышку Бёли. В квартире темно и нараспашку открыты окна, будто это поможет не прогреть цветы внутри, которые отзываются болью. К семье Сонхва приезжает позже, когда расшатанное состояние на время стабилизируется, а скручивающийся из выжигающей пустоты и любви жгут перестает давить на горло. Только дома, когда родители обеспокоенно подсовывают тарелку за тарелкой, Сонхва понимает, что забывал про еду все эти дни, через силу заставляя себя ходить в офис и выполнять рабочие задачи. Волнение семьи отчетливо дает понять, что по нему слишком заметно, что что-то не так. Этого нельзя допускать. По возвращении Сонхва каждое утро заковывает себя в броню. Выправить осанку, сделать зарядку, не забыть про ингаляции, выпить таблетки для облегчения симптоматики, поесть, тщательно замазать синяки под глазами, привести себя в порядок и затянуть на тугую шнуровку, чтобы ни в коем случае не дать себе развалиться в середине рабочего дня или вечером, при друзьях. Легенда про бронхит остается, а вот о том, что на снимках шумы становятся все обширней и обширней, пока не начинают напоминать бутоны, знать совершенно никому не надо. С каждой неделей все тяжелей оставаться сосредоточенным, головные боли и резь в груди выматывают, руки дрожат, а от одной мысли о еде начинает тошнить. Сонхва пугает, как быстро его тело сдается болезни, хотя он не позволяет себе расслабляться, поддаваться панике или отчаянию. Но еще больше Сонхва пугает приближение весны. Сан выглядит с каждым днем все ярче и счастливей, и Сонхва совершенно не хочется мешать ему, пугать своим состоянием или доставлять проблемы. Он скрывает свою заторможенность за показательной размеренностью, будто из суетливого и расторопного человека вдруг приосанился, стал более основательным. Играть у Сонхва получается отлично, фальшиво улыбаться тоже, а Минги — за помощь и постоянную поддержку которого Сонхва благодарен каждую минуту своей жизни — выручает в других ситуациях и прикрывает спину. Это, кажется, действительно работает: по крайней мере, руководство компании думает, что они делают успехи, и поощряет обоих, но Сонхва знает, что в достижениях их команды заслуга только Минги и его деловой хватки. Он не задает лишних вопросов и не интересуется, почему бы Сонхва не признаться Сану в своих чувствах, чтобы дать этим мучениям шанс закончиться: очевидно, чтобы, при отрицательном исходе, Сан не вздумал винить в чем-то себя. Для него ни в коем случае нельзя допустить чувство вины. Они продолжают вместе ходить на обед (хотя Сонхва все чаще отнекивается, ссылаясь на высокую рабочую нагрузку), посещать какие-то интересные места и мероприятия, иногда вечерами сидеть с друзьями за играми или в баре. До станции вместе, конечно, они уже не ходят, потому что Сан уезжает с работы на автомобиле, но это даже к лучшему — так хотя бы можно побыть наедине с собой и выдохнуть после целого дня наблюдения за ним. Сонхва даже и не знает, в какой момент ему становится хуже: когда он видит Сана, общается с ним и принимает его согревающие объятия, или когда они как можно дальше друг от друга. Когда наступает весна и зацветает вишня, Сонхва кажется, что он слышит, как стрелки часов начинают тикать громче, а секундная стрелка ускоряет ход вдвое. Вокруг так красиво, деревья украшаются розовым цветом, пахнет свежестью и обновлением, влюбленные пары на улице встречаются все чаще. Сан приглашает всю компанию и Сонхва на весенний фестиваль и затаскивает его на колесо обозрения. Сверху видно украшенный сливой и вишней город, но еще обнаженные без зелени улочки; видно прогуливающиеся компании и спешащих на курсы учеников; видно весь раскинувшийся внизу фестивальный яркий рынок и ребят у ограждения аттракциона. Сонхва замирает, не дыша, когда прилипает к стеклу кабинки и смотрит на все это сверху восторженно, как ребенок. Они медленно поднимаются ввысь, и мир остается где-то там, далеко. Такой красивый, яркий и полный бесконечной весны мир. — Хва-хен, — негромко окликает Сан, его ладонь опускается поверх руки Сонхва. Того пробивает током. — Да?.. В предзакатных лучах Чхве Сан похож на расплавленное тепло. Солнце ласкает его медовую кожу, причудливыми цветными полосами ложится на лицо, насквозь просвечивает темные глаза до золота и нежным сиренево-персиковым бликом целует в улыбку, счастливое одним лишь тем, что может светить ему. Сонхва замирает. Сейчас. — Я кое-кого встретил, хен. Хотел, чтобы ты первым узнал. Мы познакомились, и… Сан. Поцелованный солнцем, сияющий и невыносимо счастливый. Такой влюбленный. — Я рад, Сан-и. Правда рад. В туалете ресторана Сонхва впервые рвет кровью. Долго, выматывающе, до бессилия, пока он не прислоняется виском к сомнительной чистоты плитке и не позволяет себе выплеснуть то, что так долго нарывало внутри. Жгучими слезами, от которых до воя больно глазам, скатываются все сомнения и страхи. Сан слишком светлый. Слишком хороший. Слишком добрый. Слишком умный. Слишком бережный и деликатный. Слишком заботливый. Сан заслуживает только лучшего. Заслуживает самую прекрасную и нежную девушку, которая будет для него всем и станет достойной спутницей и поддержкой. Заслуживает большую семью. Заслуживает спокойствия и бесконечного счастья. Заслуживает не быть любимым Пак Сонхва. Никакой боли, никакой болезни, никакого безостановочного страшного кашля. Никаких малиновых лепестков шиповника в сплюнутой крови, никаких уколов шипов изнутри. — Почему ты решил сказать мне первому? — бормочет Сонхва, когда они остаются вчетвером из компании в ресторане. Университетские друзья Сана болтают между собой и полностью заняты этой беседой, поэтому кажется, что больше никто не может слышать их разговор. Сонхва благодарит бога за желтый полумрак ресторана и слабое освещение, в котором не видно его голубоватой побледневшей кожи и потемневших губ. А под плотной скатертью не заметно, какой крупной дрожью колотит ослабшие руки. — Я доверяю тебе больше всех. Ты для меня так важен, хен, и твое мнение для меня в приоритете, — Сан порывисто подается ближе. Он немного выпил, его щеки заметно горят красным, глаза поблескивают, а на губах такая нежная улыбка, что резь в груди Сонхва на пару мгновений становится невыносимой. Сан прихватывает его за плечо и заглядывает в глаза. — Но хен. Я вижу, что что-то происходит и тебе тяжело. Ты не рассказываешь, значит, мне не стоит знать, но… — Нет, все нормально, Сан-и, это… — Сонхва по привычке едва не врет про бронхит, но замирает, когда замечает беспокойство, искажающее чужое лицо. Сочувствие, волнение и… боль. Сан переживает за него, и Сонхва не смеет лгать в лицо, поэтому просто замолкает, чтобы ненароком сейчас, будучи уязвимым, не выдать истинных причин своего поведения. Это никогда не было недоверием или закрытостью, а вины Сана никогда не было в том, что так случилось. Но просто сказать — непозволительно. Это мгновенно разрушит его хрупкое счастье. Какому человеку захочется знать, что он стал причиной чьей-то болезни? — Хен-ааа, — пьяновато тянет Сан, дует губы и устраивается тяжелой головой на плече Сонхва. Шиповник внутри вопросительно щекочет листьями бронхи, и Сонхва напрягает все тело, чтобы не зайтись кашлем и не спугнуть такой прекрасный хрупкий момент близости. — Не бойся, ладно? Ты всегда держишь стержень и стараешься соответствовать чужим ожиданиям, всегда сильный. Но я же знаю, что на самом деле ты чуткий и тебя иногда нужно спасать. Ты же не из стали. Ты тоже человек и можешь быть слабым, чего-то бояться. Иногда полагаться на других… Сонхва косит взгляд на его макушку. Это Сан. Всегда уверенный и надежный, всегда понимающий. Но иногда такой… маленький. Как котенок, мир которого ограничивается домом и человеком в нем, которому надо отдавать всю свою котячью нежность, не обращая внимания на то, что происходит за этими стенами. Сан по-детски перебирает свои пальцы, хмурится и кусает нижнюю губу, очевидно, о чем-то раздумывая. Сонхва хочется поцеловать его в самое темечко, пригладить взъерошенные прядки, прикрыв шрамик на лбу, и навсегда укрыть от всего мира, который сходит с ума и волком воет за стенами дома, но он не позволяет себе даже открыть рот, чтобы кашель не вырвался наружу. — Хен. — М?.. — Разреши себе сдаться. — Как скажешь, Сан-и. И Сонхва сдается. Всю зиму боровшись со своей любовью, одним весенним вечером он сдается ей и приносит себя в жертву, добровольно подставляя истонченные запястья под путы. И те его душат. У него в легких расцветают цветы. Дробят дерево бронхов, оплетают их и пробираются к сердцу. Смятые малиновые лепестки выплевываются комками вместе с кровью. На коже по всему телу сначала расходятся просто зелено-желтые синяки, а потом расцветают багровые цветы, очерченные лопнувшими капиллярами. Это вовсе не аккуратные рисунки, а болезненные уродливые пятна, обозначающие шиповник. Везде. На спине, на груди, на руках, на бедрах, на ребрах и лопатках, даже на шее. Целая оранжерея темноцветного шиповника. В глазах лопаются капилляры. Кровь начинает идти носом. Кашель даже не выходит из глотки, изможденное тело не способно вынести судорогу. Невозможно контролировать руки или держать голову ровно. Боли становятся постоянным спутником, и вспомнить себя без них уже невозможно. В считанные недели Сонхва превращается в бледный призрак себя былого, изможденный и измученный, как после длительных пыток. Он не идет на операцию: не соглашается ни на пересадку заполненных душащими цветами легких, ни на пересадку изуродованной пятнами кожи, ни на пересадку своего глупого пронзенного сердца. Оно любит Сана. Так невыносимо, жгуче и так горячо, что Сонхва скорей позволит болезни разрушить себя, чем даст врачам перекроить тело, оставив от любви лишь оболочку.

***

В квартире жарко и влажно. Везде, где еще не перегорели лампочки, зажжен свет. Вещи в беспорядке, толстый слой пыли. На подоконнике, раньше всегда полном живых ухоженных цветов, стоят лишь выкорчеванные горшки. Минги находит Сонхва с малиновым цветком в лодочке ладоней. С засохшими лепестками и поломанными желтыми тычинками. С шипами. Шиповник. Преданность и истинная любовь, искренняя и настоящая. Символ силы и защиты. Он долго боролся. До конца сохраняя верность своим чувствам и себе самому, в итоге выбрав отдать жизнь любви. Минги закуривает, глубоко затягивается и выдыхает дым в сторону. Будто могильной плите не все равно. Вокруг, в родном городе Сонхва, все цветет, зеленеет и живет. А на камне ячейки в колумбарии выбит шиповник. Сзади слышатся шаги. Минги знает их слишком хорошо, чтобы оборачиваться. И слишком хорошо, чтобы удостаивать Сана приветствием. Он ни в чем не виноват, насильно мил не будешь. Но все же не ненавидеть его не получится у Минги никогда. Сан подходит ближе и останавливается возле стены колумбария, лишь коротко поворачивая голову назад. Это не взгляд и не попытка начать разговор, а демонстрация того, что ему нужно побыть наедине с прахом. Минги цокает языком, но, что бы ни испытывал, все же отходит. Сонхва же его любит. Его и подвявшие цветы ядовитого, но нежного болотного цветка, что Сан ему исправно носит. Багульник. Душевная близость, преданность, мужество, верность. Безразличие к смерти. Истинная любовь. Цветы, чьи полупрозрачные кружевные лепестки так знакомо испачканы алым.