Незабудковые слезы

Протяжно завывал ветер, хлопая концами его длинного чёрного плаща, словно флажками. Где-то вдали звонко раздавались голоса ласточек, которые низко-низко летели над землёй. Казалось, что их чёрненькие растопыренные хвостики вот-вот коснутся засеянных растениями полей. Под ногами мягко колыхалась, податливая ветру, сочная зелёная трава. Тонкими струнами из травы выстреливали быстрые зелёные жучки, словно маленькие брызги моря. Сквозь серые, давящие облака едва выглядывали солнечные лучи, словно небесные ленты из золотого шёлка. Они опускались на землю, погружая свои концы в волны. Он глубоко дышал, молча ступая вперёд, словно окружающей со всех сторон красоты не существовало. Видимо, он просто не видел смысла в возможности радовать глаз природой: всё стало смертельно серым, его жизнь давно стала серой, как и отполированная каменная плита, на которой стояла пёстрая ваза в десяти шагах впереди. Он хорошо знал, что это за ваза, и помнил, как она стояла на столике её комнаты в тот день. Где-то позади мерцали огни города, звучала музыка, слышался звонкий детский смех. Это было живое место, мир, полный ярких красок и эмоций. Ради этих огней он до сих пор дышал, не мог оставить тех, чьи сердца держал в своих руках. Где-то там, в долине, должно быть, было здорово, несмотря на больных и отверженных в углах, чьи сердца всё же бились. А здесь, здесь был мир мёртвых, здесь он не слышал и не мог услышать ничего живого. Тишина была лишь на мгновение нарушена старой чёрной сорокой, вылетевшей из кроны широколиственного дерева, насмешливо каркая ему вслед. Он чувствовал себя, как это дерево, понимал, как никто другой, что оно ощущает. Снова загудел ветер, вытирая мокрые щеки. Отшлифованные камни, в симметричном порядке разложенные, как шахматная доска, вокруг — холодные могилы. Однако на этой доске больше никогда не сыграют. Кровь стынет в жилах. Кладбище. Хочется замереть, не нарушать покоя и стоять, созерцая стеклянными глазами места отдыха этих людей. Каждый из них прожил достойную жизнь? Достиг ли цели? Почему покинул этот мир? Хотел ли жить? Уже не узнать ответов, никогда. Какие у них голоса? О чём они просят? Он хотел услышать лишь одного человека — услышать её ещё раз. Снова привлекла взгляд именно эта ваза, притянула невидимой силой, схватив острыми, как клинок, когтями за и без этого разорванное сердце. Он дрожащим горлом вдохнул, сжал кулак, направляясь туда. Не хотел видеть то место, не хотел, чтобы оно существовало, не должно было произойти так. Постоять минуту перед могилой — фигура, будто набравшись сил, приблизилась к вазе. Ветер затрепетал рукавом, когда рука вынула сухие стебли растений, чтобы сразу положить туда букетик крошечных, похожих на слёзы, голубых цветов — незабудок. Именно эти цветы стояли в вазе на столе в тот день. Ветер сорвал с головы капюшон плаща. Прекрасное лицо являло собой портрет боли, однако настолько прекрасный, насколько ужасно это чувство. Губы больше не будут сиять улыбкой. Рука коснулась холодного камня. — Я не должен был это допустить, здесь исключительно моя вина. Он ненавидел себя. — Одна из женщин родила ребёнка, я не могу его любить, не могу. Мальчик окреп, он выживет, и месяц назад мать получила титул. Я предал тебя, дрянь, у меня не было выбора, — голос был тихий и хриплый, тело дрожало от каждого слова. Он не прощал себе. — Я перестаю видеть какой-то смысл. Не живу, это не жизнь. В этом мире меня удерживает только моя роль в сценарии, ничего больше. Не хочу быть актёром этой пьесы, но, видимо, оставить на произвол судьбы всех этих людей как-то эгоистично, не так ли? Человеческие судьбы были его кандалами, хотя и золотыми, но всё-таки кандалами. Он терпел — ответственность — последняя нить, что удерживала его здесь. — Ты должна быть на её месте. Маомао, почему ты это сделала?! — он заплакал, сидя на влажной земле возле неё. — Я должен был раньше догадаться, какой же я идиот! Ты не должна была этого делать, — он достал из халата потрёпанное письмо — предсмертную записку. В тот день на столе стояла ваза, в ней — букет незабудок, а рядом — записка и пустая стеклянная бутылочка от яда. Когда глаза пробегали аккуратными столбцами, а губы шептали слова, которые он после первого взгляда выпалил где-то глубоко в сердце и мог воспроизвести посреди ночи, показалось, что он снова задыхается, словно грудь переполняет вода. С каждым словом письма одна шелковая лента поднималась в небеса. В каждом движении, в каждом символе он видел её руку, чувствовал её сердцебиение. Она наполнила его жизнь, была последним счастьем, что покинуло его. Именно в её присутствии он бы сейчас смог найти вожделенное утешение, опору. Он просыпался с мыслью о ней и засыпал с ней же. Видел её в каждом луче, в травах, шелесте ветра, вспоминал при каждом вынужденном взгляде на женщину. Мир опустел, и это пространство ничто не могло заполнить. Ничто, кроме её слов, движений, взглядов, существования… Её нет. Она мертва. Тело закопано в землю. А если это всё заблуждение? Если она жива? Выпила яд воскресения и сейчас заживо лежит зарыта в холодную землю? Что, если кричит его имя и задыхается? Он слышал её голос, крик не покидал его головы. Она кричала ему прямо в уши, умоляла, разрывая грудь, вынимая душу. Он впился руками в мокрую землю, хотел открыть крышку гроба и обнять её живой, остановить её умоляющие голоса. О чём они просят? Тело покрылось холодным потом. Проснись. Маомао умерла полтора года назад. Голоса умоляли отпустить её руку. …Почему же так трудно это сделать? Он не верил в её смерть, всё ещё видел её наяву. Они ревели: "Ты виновен!", "Из-за тебя она умерла!", "Умерла ради тебя!". Они все на самом деле кричали одно — она мертва. Он не слышал этого, не желал слышать. — Молю тебя, отпусти меня, я умерла, давно умерла. Он видел её. — Нет. Нет. Нет. — Ты знаешь это, ты видел моё бездыханное бледное тело, держал мою холодную руку, видел мои безжизненные глаза, не слышал моего дыхания. Ты знал, что в тот день я лежала мёртвая в своей постели. …Это и правда было так. На следующее утро, после оглашения завещания своего брата, а возможно, правильнее сказать — отца, он вошел в её комнату. Вчерашний день дался ему нелегко, он всё ещё был потрясён правдой, которую, пожалуй, никогда не хотел бы услышать... Сквозь полупрозрачную ткань штор едва пробивался свет, окрашенный серым оттенком облаков, догорали благовония — его любимые. — Маомао? Никто не ответил. Он подумал, что, возможно, она ещё спит. Комната была прибрана до блеска, вещи аккуратно сложены. Что-то не так. Стоило лишь заглянуть за ширму, чтобы сердце остановилось. Маомао лежала на кровати, укрытая простыней до пояса, словно спала. Подойдя ближе, он понял — она не дышит. Свёрток, который был у него в руках, упал на пол. Кожа её была бледной, как мел, рот приоткрыт, а губы — фиолетовыми. — Эй! Маомао! Открой глаза… — он встал на колени на кровать и изо всех сил потряс её за плечи; в его голосе звенела надежда. Он до последнего верил, что она откроет глаза и скажет что-то вроде: «Эй, что вы тут делаете, позвольте мне сначала привести себя в порядок». Её тело не имело упругости, а кожа была холоднее его рук. — Позовите врача, немедленно, — произнёс он почти шёпотом и прижал её тело к груди. Он был слишком взволнован, не понимал, не успевал реагировать, смотрел глазами наивного ребёнка, не воспринимая реальность. — Господин, что случилось… — Гаошун, услышав его, осмелился войти. — Она спит, сладко спит, правда..? — на его глаза навернулись слёзы, в голосе промелькнула ироничная улыбка. Гаошун безучастно, как всегда, на мгновение остановился. Молча приложил пальцы к уже холодной шее. — Господин… — он взял посиневшую руку Маомао, — Прошу, успокойтесь, — Гаошун указал на пену в уголке её рта, — девушка мертва, это яд, скорее всего рыбы фугу. Поистине ужасно наблюдать за тем, как кто-то так искренне обнимает тело, труп. Тогда он, будто не веря, ещё раз взглянул на её лицо, голова всё ещё лежала на его предплечьи. Без сомнения — мёртвое выражение. — Она проснётся, это как то снотворное, — он поцеловал её в лоб и положил обратно на кровать, — замёрзла, бедняжка, — взяв её руку, пальцы которой были фиолетового оттенка, он подул на ладонь, будто пытаясь согреть. Безнадёжно. Облокотившись на локти, он уткнулся в свои волосы обеими руками. Что-то бормоча, он поднял одну руку, сжав кулак так крепко, что из ладони вот-вот могла потечь кровь. Желая ударить себя кулаком по голове изо всех сил, поскольку рядом не было подходящего столба, он хотел убедиться, что спит. Он буквально умолял всей душой, чтобы это было сном. Ещё вчера, будучи на грани, он сдержался и пришёл к ней только сейчас, чтобы успокоиться, обнять свою любимую. Но она… — Ваше выс… Кхм, уже поздно, прошу, не думайте об этом сейчас, сегодня… — Она не мертва! Какое, чёрт побери, «высочество»?! Заткнись, если жизнь дорога, — крикнул он не своим голосом и кулаком, что был направлен на себя, чуть было не ударил Гаошуна, который напряжённо схватил его за запястье. Их взгляды встретились. Это была последняя капля, его чаша переполнилась. Всё, чего хотел этот прекрасный, словно небесная нимфа, мужчина — проснуться, с облегчением выдохнуть, зная, что это всё кошмар. Пойти на проклятую работу, будучи каким-то младшим братом, сжать её руку и почувствовать тепло… Этого не произойдёт. Всё реально. Ах, только тогда он заметил письмо на столике. Сев на пол, начал читать. Слова, несомненно написанные её нежной рукой, были выведены на листе. В каждом штрихе он чувствовал её, она писала спокойно, без намёка на волнение, аккуратно выводя каждый иероглиф. Свои последние слова.

●●●

Я знаю, что ты не сможешь любить никого больше, но попробуй. В этом тебе буду мешать, поэтому мне лучше умереть. Ты император, император должен спать со многими женщинами и продолжать род, это твой долг. Если что-то понадобится, среди моих вещей есть некоторые книги из малахитового двора. Уверена, ты со всем справишься, такова судьба. Если останусь, не сможешь этого сделать. Я была рядом, пока могла тебя поддерживать, но теперь забудь меня. Я выпила яд вечером, поэтому утром буду мертва, обещаю. Ты больше не будешь должен себя корить из-за чувств, будет спокойнее. Прошу, не обвиняй себя в моей смерти, я сама желала пойти на тот свет с помощью яда, помнишь? Мне жаль, что я так и не смогла подарить тебе ночь, но это сделают гораздо красивее женщины, достойные твоего внимания. Прости, всё, что я делаю, к лучшему, пойми. Ты для меня очень важен, и умру с этой мыслью, поэтому даже не записывай в симптомы после принятия средства.

Счастья.

●●●

Она писала так, будто умереть было для неё обыденностью. Маомао всё продумала до мелочей. Она знала, что именно он придёт первым, что именно он прочтёт это. Убрала, будто собирается переехать, словно не хотела доставлять лишних хлопот с чем-то, кроме тела, и всё такое. Приняла ванну, надела чистый белый халат, зажгла благовония, написала второе письмо, как прикрытие, и оставила на подоконнике. Мурашки по коже. Она готовилась к смерти, обещала, что умрёт. Как же на неё похоже. Ужас. Она и правда считала, что ему будет лучше?! Он никогда бы не поверил, что после всего она всё ещё способна на такое. Снова твердит что-то о статусе и обязанностях, снова закрывает уши, когда он говорит. Так и не научилась его слушать, понимать. …А может, это он не умел с ней говорить? Чернила размыли слёзы, одна за другой… Он закричал. Последняя лента поднялась обратно в небо, раздался гром, громче крика его души. Воспоминания этого момента рассеялись, как только капля дождя упала ему на нос. Голос стих, он больше не слышал ничего, пришёл в себя? Прохлада сжала его в своих тонущих объятиях. — Я должен отпустить её руку, она не держит меня, — он посмотрел в небо, попрощался с последним светом. Пошёл дождь, холодный как лёд. — Почему небеса не могут забрать меня вместо тебя? Он засмеялся, впервые за последние полтора года. — Я попробую жить дальше, если ты этого просишь. Это твоя последняя воля, не так ли? — сказал это с какой-то странной насмешливой интонацией. Она ему не ответит, он это знает. Сможет ли он жить без света? Разве цветок не зависит от луча? Нет, он лгал самому себе. — Ваше величество, почему вы промокли до нитки? Где вы были? Почему вы плачете? — Я прощался с жизнью. Его свет погас, иллюзия огня в глазах умерла. Он не отпустил её руку, не смог. Слёзы — это бурные реки, которые безжалостно мчатся вперёд; их не остановить, они высыхают лишь тогда, когда приходит время. Они созданы, чтобы смывать горе, уносить вдаль ненавистные воспоминания… Но что, если эти слёзы сами по себе являются воплощением горя, тоски, того, что ты хочешь или вынужден отпустить? Слёзы — это кровь, что вытекает из раненого сердца. Он не хотел плакать, не желал больше страдать, но реки не унимали своих волн, не смывали горе; они лишь причиняли ещё больше боли и, вонзаясь осколками в горло, мешали дышать. Он был готов умереть, лишь бы забыть её, и жить. Есть только одно лекарство — её объятия. Ледяные и мучительные, звучащие как колыбель морской бури, целующие, как её обсидиановые волны, что, как и глубины, жадно крадут остатки твоего тепла... На душе наконец-то покой, но какой ценой?