Один литр слёз

      Он был двуличным. Наглым лгуном. Приверженцем уличной показухи, которая, с его слов, окружным авторитетом его делала.       Кащей всегда отличался от остальных.       Всегда хотел усидеть на двух стульях, совершенно не думая о том, что один из них рано или поздно, но сдвинется в сторону, сбрасывая его с себя.       И так было всегда. Он разрывался между пацанами с улицы и любовью. Разрывался между Универсамом и зеками, которых непонятно для чего впустил в свою жизнь. А позже он разрывался между двумя девушками.       И что общего между мной и Универсамом оказалось в итоге? Кащей предал свою любовь, предал меня и предал Универсам, который потом с позором отшил его.       Быть может, тогда он поймёт, что мир не вращается вокруг него одного и задумается о том, что пора что-то менять в своей жизни. Или он так и сгниёт в этой жиже эгоцентризма, где чтоб не утонуть необходимо топить.       Только у Кащея больше никогда не будет ни любви, ни меня, ни Универсама. Он не нужен там, где на него положиться не могут, где он не в состоянии положиться, а только положить.

* * *

      Ноги, задрожав, подкосились, и я рухнула коленями в подмёрзший снег, который больно впился в кожу. Грудная клетка судорожно вздымалась, а мой рот жадно хватал холодный воздух. Отчего-то казалось, что я совершенно забыла, что такое вдох и как он делается.       Ладонь сама потянулась к груди, куда только что ударил нож. Расстегнув молнию высокого ворота, растянувшуюся до груди, я тут же отдёрнула его в сторону, оголяя дрожащее плечо. Оттянув жёсткую ткань майки вниз и коснувшись кожи, с которой столкнулось холодное лезвие, я попыталась нащупать рану.       Под пальцами проступил только один рубец — миллиметра на три-четыре, и тот не глубокий, словно царапина. Однако было ещё кое-что, что нашарили взволнованные пальцы. Алюминиевый крестик на шее безвольно болтался при любом движении, царапая нижней частью кожу груди. Коснувшись его, я вдруг осознала, что половины креста не было, — откололась при столкновении с ножом, от которого, вероятно, сам Господь уберёг. Не зная, как реагировать на то, что вообще осталась жива да ещё и без каких-либо серьёзных и уж тем более фатальных увечий, я прижала ладони к груди и громко, навзрыд расплакалась.       Слёзы на ветру обжигали кожу лица, стягивая её и вызывая раздражающий зуд, однако вытирать их я не спешила. Сидела в снегу и, ничуть не стесняясь, рыдала в голос, содрогаясь над сугробом от шока и разрываемой изнутри боли.       Рядом кто-то опустился на колени, накидывая на плечи пальто и пытаясь просунуть в рукава мои обессиленные руки.       Сквозь пелену слёз я уловила знакомый силуэт, что неумело платок на мою голову натягивал и пытался его повязать на шее. Красные от холода пальцы, путаясь, застёгивали пуговицы пальто, каждая из которых выскальзывала из дрожащих пальцев.       За спиной раздавался непрекращающийся хохот, точно где-то умирало животное. И настолько этот звук был отвратителен, что хотелось блевать. И блевать до тех пор, пока он не смолкнет. Гогот каждого из присутствующих в тени рынка доносился до моего слуха, точно всякий раз касаясь его, разбивался трёхлитровой банкой о стену. Настолько он был неуместен и неестественен.       Я чувствовала себя какой-то цирковой зверушкой, пойманной школьниками где-то в углу переулка. Над которой издевались, да так извращённо, что внутри что-то надламывалось, как холодное стекло под горячей струёй.       Сквозь слёзы и истерику я видела этих семерых. Их лица, искажённые гримасами смеха, казались карикатурными, будто вылепленными из грязи и злобы.       Они хохотали, как гиены, разевая рты, полные гнилых зубов, а их глаза сверкали от удовольствия, словно они пировали на моём унижении и страхе.       Инженер, закинув голову назад, своим гоготом разрывал воздух, как старый гвоздь по стеклу. Ржавый трясся всем телом, будто его смех вырывался изнутри, как яд. Третий, хорошо вписавшийся в эту компанию, с безумным блеском в глазах подмигивал мне, словно предлагая присоединиться к их веселью.       Универсамовские тыкали в мою сторону мозолистыми пальцами и не переставали обмениваться унизительными комментариями.       Их руки хватали друг друга за плечи, они толкались, как бы подбадривая друг друга, а их голоса сливались в один гул, который давил на меня тяжёлым камнем. Их смех пожирал меня. Я видела, как они наслаждались моей болью, и в этот момент они казались мне не людьми, а стаей диких животных, готовых сожрать меня.       Никита пытался обнять мои плечи и помочь подняться, однако, не получая какой-либо реакции с моей стороны, быстро сдался. Он, наверное, не знал, что мне сказать, или посчитал нужным вообще ничего и не говорить. Я плакала, а Кащей, как слепой в кинотеатре, молча сидел рядом и слушал.       А у меня в голове пустота поселилась. Такая всепоглощающая, что различить каких-либо мыслей и уж тем более чувств никак не получалось, да я и не пыталась хоть что-то разобрать. Усталость легла на плечи тяжестью, несоизмеримой с той, что я когда-либо ранее испытывала. Всё, что было в голове, так это осознание своего места. Всё, как и сказал Инженер: я узнала, где моё место. И оно было не первым, не вторым и даже не десятым в жизни Кащея.       Оно было где угодно, только не рядом с ним. Не рядом с человеком, что хладнокровно метал нож в девушку, которую любимой называл. Не рядом с человеком, которому приказа какого-то мужлана хватило, чтобы сделать это. Я у него защиты искала, а защищаться нужно было от него.       Образ любящего человека таял на глазах, растворяясь в солёных слезах, что тяжёлыми каплями падали в грязный снег.       — Пойдём домой?.. — тихо выдохнул парень, осторожно касаясь тыльной стороны моей ладони, что бедро над коленом сжимала, впиваясь в него ногтями.       Слёзы вмиг высохли на щеках, стоило ощутить чужое тепло на коже. Я тут же одёрнула руку, точно обожглась, и взглянула на него затравленно, обозлённо, с явным нежеланием куда-либо идти с ним.       Я просто таращилась на него одичавшими глазами, боясь, что он не постесняется ещё парочку ножей в меня метнуть, если ему прикажут.       Кащей всё понимал, однако оставлять меня не намеревался, от чего я недоумевала. Не ясно было, что ему было нужно от меня. Что его держало рядом.       Очевидно же, что не во мне он нуждался. Что сердце его отдано преступности да алчности, коей он был полон. А я, больная виктимностью, несмотря на красные сигналы его поведения, что каждый раз было всё хуже и хуже, отчаянно надеялась, что он изменится. Что сумею его изменить, хотя нет, не так. Я надеялась, что смогу стать той, ради которой он изменится. Только клал он на меня.       Лучше бы ему было стабильно плевать на меня, чем он вот так метался между «люблю» и «кто ты?», что было в разы унизительнее и хуже. Лучше бы не приезжал он тогда к институту, не звал в кино. Лучше бы оставил в покое, позволил затеряться в его памяти как лица прохожих. Лучше бы не давал мнимой, понятной только ему одному, любви, которой ни с кем делиться не хотелось. И лучше бы был с другой, вешал ей лапшу на уши да травил бесконечным ожиданием.       Тьму оставленного людьми рынка разрезал синий свет мигалок и вой оглушающей сирены нескольких милицейских машин, что будто влетели в узкое пространство, осветив его как сцену и наполнив суетой.       Из уазиков буквально вывалились несколько сотрудников милиции с собаками, а все бандиты, застигнутые врасплох, моментально бросились врассыпную. Их тени метались по снегу, словно призраки. Кто-то прыгнул через забор, кто-то рванул вглубь рынка, пытаясь скрыться в лабиринте тёмных закоулков.       Серые шинели с петлицами, поблёскивающими в свете мигалок, переливались в этой суматохе, сменяясь одна за другой. Страшные вопли наполнили переулок, а после и неожиданные выстрелы, как только раздалась команда «Милиция! Стой! Стрелять буду!», но, даже несмотря на это, никто на месте стоять и не думал. Универсамовские, совершенно позабыв друг о друге, разбегались в разных направлениях, словно тараканы.       Это всё длилось с долю секунды. Настолько быстро, я бы даже сказала молниеносно, что я едва успевала осознать происходящее вокруг. Отчётливо чувствовался запах пороха, который щекотал носовые пазухи, что казалось, будто я вот-вот чихну.       Никита, не растерявшись, подскочил, схватил меня за руку, дёрнув на себя, а потом поднял с колен и рванул прочь, уводя с рынка какими-то тропами меж лотков, о существовании которых я даже не знала. Жуткий, неумолкающий, какой-то даже инфернальный лай псов за спиной не давал забыть, что всё не понарошку.       Стоило нам только вырваться на параллельную улицу, как за нашими спинами выехал патрульный уазик, а из его громкоговорителя оглушающе раздалось:       — Стоять! Милиция!       Кащей же только ускорился, утягивая меня за собой. Ноги заплетались, а в груди жгло от нехватки воздуха. Было тяжело дышать из-за тяжести одежды, не считая того, что ноги вязли в рыхлом снегу.       Думать о чём-либо было совершенно некогда. В ушах свистел ветер, сливаясь с криками Никиты «Быстрее!», которыми он только напоминал о том, что оставить меня не мог. Хотя лучше бы бросил, сбежал без меня.       Мы свернули за одной из хрущёвок и, пробежав до третьего подъезда, забежали в него, поднявшись на второй этаж, где Никита припал к окну, следя за уазиком.       Машина остановилась у первого подъезда, а двое милиционеров, находящихся в ней, поспешили зайти в него.       Я пыталась отдышаться, всё ещё не соображая, что происходило вокруг. Осознать что-либо никак не получалось. Сам мой мозг будто замкнулся в этом вечере, полном контрастов.       — Надо уходить, они по подъездам сейчас пойдут, — задыхаясь, прохрипел Кащей, вновь беря меня за руку и уводя вниз по лестнице к выходу.       Я же, как безвольная кукла, следовала за ним. Ничего сказать не могла и уж тем более сделать. Словно всё моё «Я» затупилось. Как будто я перестала принадлежать самой себе. Словно затерялась в тумане, окутанная его дымкой и дезориентированная. Меня вела чужая рука, голос подгонял, едва не умоляя ускориться.       Видимо, в наряде было всего двое сотрудников, и те ломанулись в первый подъезд, оставляя уазик без присмотра. Мы, воспользовавшись этим, побежали в самый конец дома, в котором прятались. Кащей хотел укрыться в одном из подъездов следующей пятиэтажки, расположенной прямо напротив той, откуда мы убегали. И только стоило добежать до её угла, как за нашими спинами раздались крики милиционеров, которые не медля побежали вслед за нами.       Это была какая-то нелепица со стороны сотрудников советской милиции, иначе я не могла объяснить, почему они вдвоём гнались за нами. Ведь кто-то один мог просто сесть в уазик и выехать к нам навстречу, тем самым не дав спрятаться. Или вообще они могли с другой стороны дома срезать. Однако они, сверкая сержантскими погонами, настырно полагались на свои ноги, что в снегу неуклюже проваливались.       Вскоре один из милиционеров резко развернулся к автомобилю, в который незамедлительно сел, пытаясь запустить его двигатель, что поддаваться совсем не хотел. Что было дальше, я уже не видела; мы повернули за угол, а после пронеслись вдоль хрущёвки, почти добежав с одного её конца до другого.       Я будто начала оживать. В голове мысли начали одна за другой крутиться, переживания с новой волной тревоги напомнили о себе, а вместе с ними и страх оказаться пойманной тоже набатом стучал в висках. Я не понимала, как долго ещё Никита будет бежать, как долго он будет гадать, в каком из подъездов нам всё же скрыться. Казалось, ещё немного и за нашими спинами вновь раздастся крик или, что ещё хуже — навстречу из-за дома вывернет уазик. В итоге он свернул у последнего подъезда, в который буквально втолкнул меня, а после ворвался в него сам, закрывая дверь.       Рядом незамедлительно просвистел ремень генератора, и захрустели колёса в наезженной машинами колее. Скрип старого уазика сразу поравнялся с подъездом, в который мы ворвались, а после начал отдаляться. Словно милиционеры всё-таки решили объехать дом, а не следовать по пятам за нами. Одним словом — сообразили.       Прерывистое жужжание мотора стихать даже не думало. Однако дважды хлопнули тяжёлые двери, сигнализируя о том, что патрульные вышли на улицу оба. Видимо, решили в этот раз не глушить уазик.       Через пару секунд Никита выглянул из-за двери и, убедившись, что милиционеры разбрелись по другим подъездам, — а они остановились около центральных, — вывел меня на улицу, тут же сворачивая за дом.       Привёл он меня туда, откуда мы бежали минутами ранее. В тот же дом, только в первый подъезд. Он, держа мою кисть, поднялся на второй этаж, откуда мог видеть улицу.       — Здесь точно искать не станут, — тихо заверил Кащей и тут же уткнулся в окно, делая вид, что там гораздо интереснее, да притих.       Более что-либо говорить он не спешил, да и как будто не намеревался даже.       А я точно окончательно проснулась. Меня всю затрясло, как в лихорадке. Щёки налились краской, а дыхание, только-только придя в норму, сбилось. Засопев, я сжала ладони в кулаки, да начала ходить по лестничной площадке взад-вперёд, точно сумасшедшая.       В голове было столько всего и одновременно ничего. Неконтролируемая злость была готова вырваться откуда-то изнутри и пролиться желчью. Хотелось кричать, топать ногами и раскидывать всё, что попадалось под руку.       Столько эмоций просилось наружу и столько из них приходилось подавлять. Но стоило только Кащею приблизиться ко мне со спины, обнять за плечи, как всё — подавлять стало нечего.       Я развернулась на каблуках и, занеся ладонь, ударила его по щеке. Да так звучно, что, должно быть, весь подъезд вздрогнул вместе с парнем. Он не ожидал этого — уж точно, оттого вытаращился на меня, как самое невинное создание в этом мире. Словно ранее я в него ножи метала, а не он в меня.       — Это за то, что чуть не убил меня! — зашипела в его обескураженное лицо я, а после, вновь взмахнув ладонью, добавила: — А это за то, что кормил ложью!       Моя рука должна была столкнуться с мужским лицом, однако Кащей перехватил запястье, словно предвидел это, и тут же нахмурился. Его пальцы сжались с такой силой, что я почувствовала, как кожа под ними вспыхнула жаром. Он не отпускал, не отводил взгляда.       Зелёные глаза, словно ледяное пламя, пронзили меня насквозь, смешивая в себе некоторую страсть и холод, а вместе с ними что-то вроде нежности и угрозы. В этом взгляде было что-то невыносимое для меня — он словно читал мои мысли, видел каждую трещину в моей душе, что разрасталась всякий раз, стоило ему оказаться рядом.       Я попыталась вырваться, но его хватка лишь усилилась, а взгляд стал ещё глубже, ещё пронзительнее. Вокруг нас замерло время, и мне показалось, будто собственное сердце, успокоившись, забилось в такт его дыханию.       Кащей не сказал ни слова, но в его молчании звучало больше, чем в любых словах. Я замерла, точно пойманная в ловушку, и поняла, что это не просто пощёчина — это была битва, в которой я уже проиграла.       — Если бы не я, тебя бы там в порошок стёрли, — мужской голос понизился до едкого шёпота, пронзая затхлый воздух подъезда. — Скажи спасибо, что я вообще рядом оказался.       — Ах, так это у нас теперь называется, да? — мои глаза округлились от возмущения, от чего я попыталась вырваться из крепких рук, но всё было тщетно. — Ты чуть не зарезал меня как какую-то шавку в этом переулке!       — Я знал, что делал, и ничего бы с тобой серьёзного не случилось! — он угрожающе склонился надо мной, как бы говоря: «Ещё слово и я…», однако это меня ничуть не смутило.       Наоборот, его слова только распалили меня. И замолкать я даже не думала. Стояла перед ним, разгневанная и всё такая же испуганная. Оттого и ощетинилась сразу, стала разговаривать резко, чуть ли не грубо, совершенно не боясь ссоры с ним:       — Да чё ты несёшь?! Ты себя вообще слышишь? Ты кидал в меня нож! Никита, не зубочистку, а нож, твою мать!       — А если бы это делал не я, а Инженер, тебе было бы легче? — Кащей словно выплюнул эти слова, оттого его брови свелись к переносице, а губы скривились в усмешке.       — О чём ты говоришь?! Какого чёрта ты вообще делал это, если ты, как ты любишь говорить, старший Универсама?! Или у старших принято так — язык в жопу засунуть и хрен забить?! — гнев переполнял меня настолько, что я даже не слышала собственного голоса, обратила только внимание, как Кащей начал вскипать, краснея от злости.       — А тебе разве непонятно было, что они не универсамовские? Это, блядь, люди с зоны! С ними шутить вообще нельзя, Е-в-а, — Никита намеренно выделил моё имя, которое из его уст прозвучало как-то ломано, — а ты, как дура, полезла ещё и в карты с ними играть! Ты сама создала себе проблемы, а я, между прочим, вытащил тебя оттуда, да ещё и крайним остался!       Я не знала, что ответить на это. Потому что Кащей был прав. Я же понимала, кем был этот их Инженер, — столкнулась с ним задолго до игры, наколку его видела и сама же выводы нужные сделала о его принадлежности. Но что в итоге? Взыграло задетое эго, и один взгляд Давыдовой чего только стоил. Полезла же не за деньгами в этот омут, не за выигрышем, а за тем, чтобы о себе напомнить одному-единственному человеку.       Поняв, что на этом мои аргументы иссякли и мне больше нечего ответить, я переключилась на другую тему, совершенно наплевав на то, что Никита был уже на пределе:       — Ты свой тон прибереги для Давыдовой, которая ужом вокруг тебя вьётся! Что ты там говорил? Нет между вами ничего? А она какого-то чёрта слишком часто стала появляться там же, где и ты!       — Ты меня испытываешь или чё? — Кащей, всё ещё держа мои кисти, сделал шаг вперёд, заставляя меня отступить назад в нежелании находиться к нему слишком близко после всего, что случилось. — Она просто помогла нам сегодня. Ты всё выдумываешь.       — Почему вообще именно она? Больше некому? — глаза защипало от того, насколько глупо я себя почувствовала.       Словно на всё, что я скажу, он найдёт ответ. Причём такой, что я сама же буду извиняться за собственную неправоту. Он вывернет всё так, что вина начнёт пожирать меня изнутри, а мне ничего не останется, кроме как принять это поражение.       А всё почему?       Да потому что я уже виной съедалась потихоньку. Дурой себя полной чувствовала, понимая, что с ужасом этим столкнулась только из-за самой себя. Если бы не я, то этого бы не случилось. Ни ножей, ни унижения, ни беготни, ни каких-либо проблем вообще.       Все мои нападки в сторону Никиты вмиг стали будто бы безосновательными, оттого я чуть расслабилась в его руках, как только спиной стены коснулась, а он более спокойно произнёс:       — А мне надо было тебя отправить?       Стыдливо отведя взгляд в сторону, я тут же покраснела. Кащей знал мой ответ, оттого холодные руки поднёс к губам и мягко поцеловал костяшки пальцев. Сам мои ладони на щёки положил, ластясь к ним и глаза прикрывая.       — Ева, — Никита, прижав меня к себе, зарылся носом в мои растрёпанные волосы и шумно вдохнул, — я тебя одну люблю и ни за что бы в жизни вреда тебе не причинил. Но ты пойми, если бы не я нож кидал, то это делал бы кто-то другой. Тот, кто силы бы не сдерживал. Если бы сбежали, то тебя бы обязательно нашли, и всё было бы гораздо хуже. Это ведь такие люди, милая моя…       Обветренные губы касались всего моего лица. Они целовали глаза, виски, лоб, щёки. Всё, что угодно, только губ касаться не смели. Я, расслабившись, глаза закрыла, неосознанно подставляя лицо под мужские поцелуи. Сама руки обвила вокруг его талии, пробравшись под плащ. Прижалась к Кащею всем телом и вновь заплакала, мелко содрогаясь в его руках, что спину гладили.       — Я без тебя не хочу, — где-то у виска выдохнул Никита. — Кем я буду без тебя? — его холодный нос коснулся моей щеки, а руки сомкнулись на позвоночнике, сдавливая в крепких объятиях.       Я продолжала содрогаться в его руках, понимая, что вновь сдала назад. Что снова уступила ему, позволила сделать из себя дурочку и манипулировать собой.       Уже тогда я должна была его оттолкнуть. Ведь ужас, с которым мне пришлось столкнуться на рынке, был готов превратиться в точку. Однако что-то в ней медленно, но верно регенерировало, дорисовывая ей хвост и знаменуя очередной запятой и моей ошибкой.       Сил не было даже веки распахнуть, взглянуть в это лицо, чьё выражение кровью обливало сердце. Хотелось одного и простого — домой.       Однажды я смогу сказать «нет», глядя в эти зелёные глаза. И однажды сердце перестанет трепетать от одного его вида.       Он никогда не изменится. Только будет падать ниже, а ты, если вовремя не избавишься от багажа своих чувств, падёшь вместе с ним. В его понятиях воспитать тебя под себя, поставить на колени перед собой, но никак не быть у твоих ног с верностью на блюдце.

* * *

      Четверть следующего дня прошла в каком-то бреду. Я лежала на кровати, отвернувшись к стене и накрывшись одеялом с головой, совершенно не обращая внимания на топот в квартире и причитания матери, мол, может, к врачу обратиться.       Откуда-то из коридора раздался телефонный звонок, на который ответил отец, заверяя звонившего, что я дома и со мной всё хорошо. Понятно было, что звонила Аня, которой я прошлым вечером обещала, что догоню их с тётей Мариной, когда задержалась на рынке, но как таковое обещание не сдержала. Да и, если честно, в тот вечер я о них даже не думала. О чём вообще говорить, когда даже не помнила, как Никита домой меня привёз.       Перед глазами стоял только этот переулок с опустевшими лотками, меж которыми гулял холодный завывающий ветер. И эта ветхая постройка, у которой Никита оставил меня. За ней картинка сменялась бесстрастным взглядом, словно в нём притаился кто-то опасный и очень голодный. Позже мне, может, станет ясно, что в этом взгляде плясали черти, коих сколько ни корми — сытыми они всё равно не будут. А вместе с этим память вырисовывала ещё и лезвие, летящее в мою сторону да столкнувшееся с крестиком, который пополам разрубило.       Пальцы сами нащупали остатки алюминиевого креста на шее, который снять никак рука не поднималась. Он словно оберегом выступил, приняв весь удар на себя, и, возможно, тем самым спас мне жизнь. Понятно было одно — сам Бог не отвернулся от меня, иначе бы лёгким испугом и парой царапин не отделалась.       И всё же воспоминания из райотдела покоя не давали. Там Кащей не испугался милиционеров, не боялся демонстрировать нашу связь, убить грозился, если бы меня хоть пальцем тронули. И он ударил Камаева, как только узнал, что тот касался меня. Не побоялся ведь, ещё и при свидетелях в виде начальника самого отделения и других милиционеров.       А тут…       Как шакал, хвост поджал вместо того, чтобы вступиться. В глаза смотреть боялся, когда к стене брусчатой отводил. И ничуть не стыдился лезвием замахиваться. Ну разве это любовь, Ев?       Он пальцы гнул только перед ментами, кичился только среди мелюзги да девок местных, но стоило только оказаться рядом мужикам уровнем выше, как всё. Невиданная покладистость овладевала им. Словно он угодить хотел, подлизаться к каждому. Как говорится, без мыла в душу залезть готов был, лишь бы его признали своим, равным им. Слова Инженера в голове новыми красками заиграли. «Я не буду мыкаться, как ты. Я-то знаю, чего хочу», — это и отличало Кащея от остальных, который никогда не мог определиться с тем, что и кто ему нужен.       Только в чём он равным-то быть хотел? В низости эмоций, которые буквально затупились в тот вечер? Я смотрела на него, просила не слушать Инженера, не кидать в меня нож, а он что? Взгляд невидящий вперил в меня да, не моргнув, швырнул клинок. Если он не побоялся кинуть нож в лицо любимой, то стоило ли задуматься о том, что он так же без зазрения совести метнёт его и в спину?       Я бы и рада была избавиться от ноющего в груди чувства. С огромным удовольствием вырвала бы его из груди собственными руками, не поселись оно в самих клапанах и не прячься оно в венах. Кащей не только нож вонзил в мою грудь, он вместе с ним загнал туда заразу в виде нездоровой тяги к созависимости.       Больше всего на свете мне хотелось избавиться от съедающей изнутри болезненности. Больше всего на свете хотелось ничего не чувствовать, лишь бы равнодушно пропускать мимо очевидное пренебрежение, которое он умело прикрывал своей «заботой».       В квартире внезапно стало тихо, словно я осталась совсем одна. Однако откуда-то из-за двери доносился шорох, издаваемый Серёжей, который всё ещё напоминал о своём присутствии.       Брат не спешил уходить из дома, но и ко мне лезть тоже не хотел. Видел, в каком подавленном состоянии я находилась, оттого не знал, как подступиться, как успокоить.       Ему самому наверняка было нелегко лицезреть это. Особенно учитывая то, что он знал, кто приходился источником этой немой истерики. Знал бы о случившемся на рынке, он бы не сидел сейчас дома, разобрался бы с этим раз и навсегда, уверена.       Квартиру наполнил звон телефона, трубку которого Серёжа даже не думал поднимать. А как только «вертушка» замолкала, вновь начинала разражаться на весь коридор как бы в мольбе, чтобы хоть кто-нибудь наконец ответил. И так несколько раз. Кому-то было необходимо дозвониться до семьи Власовых.       Я даже не думала, что это мог быть Никита. Привыкла к тому, что после каждой нашей встречи он терялся минимум на несколько дней. Оттого и сердце не болело от звона, хотя в мыслях всё же надежда мелькала: «А вдруг он?», от чего я калачиком сворачивалась в кровати, будто боялась, что окажусь права.       Это будет бессовестной ложью, если скажу, что совсем не хотела его ни слышать, ни видеть. Всем нутром к нему тянулась по-прежнему, и это ничем не перекрыть было. Никакой ложью. Как бы ни пыталась навязать себе, что он не нужен мне, что не люблю его, как мозг обречённо напоминал: «Да кому ты врёшь?», мигренью изводя виски.       И всё же услышала, как Серёжа, ругнувшись на очередной звонок, поднял трубку.       — Алё? — нервно ответил брат, да так громко, что я невольно прислушалась, выглянув из-под одеяла. — Нет. Приедь да узнай, герой хренов.       И после этого раздался звук брошенной трубки и приближающиеся шаги Серёжи к нашей комнате.       Он не стучался, у нас это принято не было, оттого молча зашёл внутрь и, даже не прикрыв за собой дверь, упёр руки в боки, вынуждая меня повернуться к нему.       Мы с пару секунд испытующе смотрели друг на друга, словно в каком-то немом диалоге, а после брат, сдавшись, подошёл ближе. Спрашивать о том, кто звонил, я даже не стала.       Серёжа сел на край кровати и, опустив руки на колени, глубоко вдохнул, сопровождая выдох странной дедовской привычкой «Пу-пу-пу».       — Ну чё ты приуныла-то? — брат, поджав губы, всё-таки повернулся ко мне, обеспокоенно взглянув на меня. — Мне просто снести ему кабину? Или сначала расскажешь, чё случилось?       Я лишь отрицательно мотнула головой, сев на кровати и сложив руки поверх одеяла, укрывшего колени.       Серёжа видел, что я сама не своя была. И это наверняка разрывало его изнутри. Тем не менее диалог между нами совсем не клеился. Оба не знали, что сказать. Брат и так всё понимал, оттого, пересилив себя, даже не произнёс ничего едкого в адрес Никиты, к которому по-прежнему испытывал неприязнь.       — Мне просто нехорошо, — как-то неправдоподобно протянула я, подтянув колени да обхватив их руками, положила поверх них подбородок. — Весна скоро, вот и хандра.       — Знаешь, я хоть и дал себе слово больше не вмешиваться в твои отношения, но вижу же, что не в весне дело, — Серёжа не стал медлить с ответом, потому, качнувшись назад да спиной в стену уперевшись, скрестил руки на груди, готовый дыру во мне прожечь.       Наши взгляды столкнулись под натиском мерного тиканья настенных часов, что почему-то только добавляли напряжения, но никак не успокаивали. Серёжа то хмурился, то вновь приобретал расслабленные черты, которые тут же исчезали с его лица, сменяясь сосредоточенными, полностью принадлежащими мне — его младшей сестре. Сестре, за которую он будто до сих пор был обязан нести ответственность как за маленькой, и которую он всё ещё был обязан оберегать. Только кто бы ещё его самого уберёг…       И, словно в подтверждение моих мыслей, брат, шумно выдохнув, сказал:       — Слышал, вчера какие-то мужики чуть девчонку на рынке не растерзали. Ментов туда вызывали. Говорят, смогла сбежать. Каким только чудом…       Сердце в груди гулко ухнуло, точно не провалившись в желудок. Это он ещё не знал, что той девчонкой была я, тогда бы так спокойно Серёжа об этом не говорил.       Ладони от волнения начали потеть, а в горле ком образовался. Хотелось всё рассказать ему, но душой понимала, что после этого буду обязана забыть о Кащее. Серёжа не подпустит его ко мне, не позволит видеться.       — Я к чему это… — тем временем продолжил Власов-старший. — Окажись на месте той девчонки ты, я бы убил каждого, кто даже просто рядом там стоял, — глаза от этих слов защипало, оттого я, с трудом сдерживая очередную волну слёз, сжала в ладонях одеяло. — Ты всегда можешь положиться на меня. Даже если не права окажешься, всё равно рядом буду. Знаешь же?       — Угу… — только и промычала я, а у самой слёзы из глаз ручьём.       Сама ближе к Серёже села, обняла его настолько крепко, насколько только могла, да разревелась в голос.       Брат только по волосам гладил да приговаривал, что всё будет хорошо, пока он со мной. А от этого только ещё больше плакать хотелось. Страх остаться без него всё нутро скрутил. Моя опора и поддержка — любимый старший брат, без которого жизнь даже представить невозможно.       Мы словно близнецами были. Внешне похожи, так ещё и внутри у обоих всё одинаково было. Одна импульсивность, одно желание что-то доказать окружающим и одна любовь друг к другу. Настолько были близки, что день прожить не могли, не узнав друг у друга, как дела.       Серёжа действительно опекал меня. И по-настоящему переживал за меня всегда. И зла я на него долго не держала в случае ссоры, даже когда узнала, что всех потенциальных ухажёров от меня разгонял он. Брат был самым близким и дорогим мне человеком в этом мире. Иной раз казалось, что без него и мир был не важен. Мы всё детство сами себе были, всё детство бок о бок провели да ещё и в одних компаниях и в одном дворе.       В какой-то момент мне даже стало страшно, что он жениться собрался. Боялась, что как только он съедется с Анькой, так всё — забудет обо мне, и я совсем одна останусь.       Только здравый смысл напоминал всякий раз, что нельзя цепляться за него одного. У Серёжи своя семья должна появиться, и лишать его этого только из-за своих детских страхов было просто эгоистично.       Однако я должна была давно повзрослеть и принять тот факт, что брат не всегда будет рядом. Что не всегда он сможет помогать мне, оберегать. И его намерение жениться на моей подруге было тому подтверждением. Какой бы любимой и единственной сестрой в его жизни ни была, первое место в его иерархии важных должна была занять Аня, как его будущая законная супруга.       — Там Аня звонила утром, — Серёжа сжал моё плечо, чуть отстраняясь, — просила, чтобы ты зашла к ней вечером. Тебя, может, довезти?       — Сама дойду, прогуляюсь хоть, — утерев остатки слёз, я шмыгнула носом и попыталась улыбнуться.       Брат, увидев, что моё настроение значительно улучшилось, потрепал мои и так разлохмаченные волосы, чем заставил меня возмутиться и даже рассмеяться.       Сам Власов улыбался довольный тем, что уныние отступало, хотя в его глазах всё равно беспокойство продолжало сидеть.       Видно было, что он хотел поднять закрытую для нас обоих тему под названием «Кащей». Хотел, да не мог. Оттого, выдохнув, он отвёл взгляд в сторону, как будто ему стало неудобно, и сказал:       — Я больше не тот человек, которого ты знала, но я всё ещё твой брат и всегда им буду. Но если до меня дойдёт, что Кащей паскудничает по отношению к тебе, ты прости меня заранее, ладно?       Помолчав с секунду-две, я кивнула Серёже, как бы давая одобрение, а после промямлила:       — Спасибо.       Власов-старший, наконец убедившись, что я в порядке, встал с кровати, а после потянул меня за собой, выводя из комнаты в гостиную, где радио размеренную музыку разносило по квартире.       Словно переключившись, Серёжа шуточно поклонился мне, а после, подпевая во весь басистый голос, закружил меня на месте, точно тряпичную куклу. Как будто мы были перед сотней зрителей в местном доме культуры, Серёжа не переставал петь и танцевать. Нормально танцевать, без ритуальных движений мотальщиков.       На миг совсем из головы вылетело, что брат в Разъезде был авторитетом. Впервые за долгое время эта тяжесть отступила, оставляя небывалое облегчение тех времён, когда я ничего не знала о другой жизни старшего. Вместе с этим и вчерашний вечер забылся, словно росой испарился из головы.       Я подхватила Серёжин настрой и тоже затанцевала на месте, ничуть не стесняясь нашего и так довольно громкого топота, на который соседи снизу потом сетовать будут. Мы смеялись во весь голос, словно нам всю жизнь запрещали это делать, да кружились в каком-то нелепом танце, передразнивая друг друга.       В голове только воспоминания десятилетней давности яркими всполохами блестели. Они напоминали, как я хвостиком за старшим ходила, как он умываться помогал по утрам да «козюлей» дразнил, если ему что-то не нравилось. Как с велосипеда упала да колени разодрала, а Серёжа вместо тысячи слов сорвал подорожник, чуть растёр зелёный лист, плюнул в него и к коленке приложил, приговаривая: «У сороки боли, у вороны боли, а у Евы заживи-заживи», после чего дул на кровоточащую ссадину.       И так всегда. Родителей будто не существовало в детстве, оттого при слове «семья» в мыслях всегда лицо брата представало, который заменил всех. Это, должно быть, было неправильно. Может, создавало впечатление обо мне как о сироте или вообще неблагодарной дочери, но ближе Серёжи даже родители не могли мне быть.       За окном гостиной раздалось несколько хриплых, прерывистых гудков автомобиля, которые один за другим едва не заглушали собой всю музыку. Оттого Серёжа, что-то недовольно пробубнив, подошёл к окну, оставив меня.       Подойдя следом, я выглянула из-за его спины в окно, а у самой сердце удар пропустило.       Жигуль чёрный стоял посреди дороги, даже не думая двигаться, а за ним ещё пара машин, которые сигналили ему. До ушей донеслось обозлённое: «Какого хрена ты тут растележился?!», а после водитель Жигулей начал сигналить одним протяжным гудком, будто вызывая кого-то.       — Явился… — сквозь зубы процедил Серёжа, а после повернулся ко мне: — Суженый твой.       Я непонимающе захлопала ресницами, словно поверить в это не могла. Хотя машина действительно Кащея стояла под окнами.       Одно непонятно было — для чего он приехал, и точно ли он мне не мерещился? Я была уверена после вчерашнего, что он снова исчезнет из моей жизни на неделю минимум, как это делал после каждой нашей встречи, будто таким образом хотел мой интерес к нему подогреть.       Любопытство взяло верх, и я, поправив волосы, открыла дверь на балкон, выходя на улицу. Никита, выглядывая из бокового окна машины, неуклюже опустил его, как только меня увидел.       — Привет, любимая, — он широко улыбнулся, словно мы сто лет не виделись.       А моё сердце ускорилось тут же, стоило убедиться, что он мне не показался, что точно у моего дома стоял. Обида на него не прошла, как и страх перед ним и его друзьями, но я по-прежнему всем своим естеством тянулась к нему.       Укол вины снова пронзил меня, как только мозг напомнил события минувшего вечера, которые из-за меня случились. В голове всё так же одно: «Сама виновата», а в сердце: «Он же любит меня? Любит же?», только желудок скручивало в предчувствии чего-то нехорошего и осознания, что последний звонок всё же был от него.       — Зачем приехал? — как можно холоднее спросила я, смотря на него с балкона и всем своим видом показывая, что я ни о чём не забыла.       Никита же, словно проигнорировав мою напыщенную холодность, подмигнул мне и ответил, как ни в чём не бывало:       — За своим. Выходи.       После он закрыл окно машины, мол, на этом разговор окончен, и, отъехав, прижался к забору у дома, пропуская автомобили позади, которые не могли ни объехать его, ни развернуться.       Один из водителей, проезжающих мимо, выглядывая из открытого окна, крикнул парню: «Кто те этот руль нахуй в руки дал?!», а тот, прекрасно слыша это, победно закинул руки за голову и проигнорировал даже оскорбление «Хер сутулый», яростно брошенное в его адрес.       Проморгавшись на месте, я наконец зашла в квартиру, только тогда поняв, что замёрзла стоять на улице без кофты. Я точно побывала на каком-то странном представлении КВН, которое, очевидно, не прошло советскую цензуру.       Серёжа, всё слыша, демонстративно отошёл как можно дальше, будто его совсем не интересовало происходящее. Стоял, сложив руки за спину, и разглядывал узорчатые ромбы на обоях стен, будто очень был заинтересован ими. А сам в слух обратился, едва не шевеля ушами от каждого звука, что с балкона доносился.       Я молча вернулась в комнату, где переодеваться принялась из домашней одежды в футболку с олимпийкой, которую когда-то Серёжа отдал, да в варёнки, из которых почти не вылезала.       Собрав волосы в хвост, я в спешке накинула старый пуховик и, наспех обняв брата, под его безмолвный взгляд вышла из квартиры, закрывая дверь прямо перед ним и игнорируя напряжение в его глазах.       Видно было, он не хотел отпускать меня, но, сдерживаясь, стиснул зубы и промолчал. Таким образом только подтвердил факт своих слов, что действительно больше не вмешивался в мои отношения, позволяя самой принимать решения и, возможно, даже совершать ошибки.       Сама удивлялась тому, как легко я собралась и вышла к Кащею, из-за которого и пролежала четверть дня в какой-то немой истерике, коря себя за импульсивные решения и проблемы, что сама же навлекла на нас двоих.       И всё же, когда я выходила из подъезда, отчаянно старалась игнорировать то и дело всплывающее перед глазами лезвие балисонга. Пока мозг завывал от моей глупости и упёртости, сердце жалко ныло: «Не было такого», пытаясь таким образом отсечь все сомнения, которые только росли насчёт Кащея.       Никита тут же выскочил из машины, как только увидел меня. Подошёл, обнял, в щёку звонко чмокнул да прохрипел над ухом:       — Чё хмурая такая? Трубки чего не берёшь? С кем разобраться?       «С собой разберись», — это я должна была тогда сказать, а не взгляд овечий в сторону отводить и краснеть перед ним, как малолетка перед старшеклассником.       Дура. Дура. Дура.       Какая же я была дура, когда прогибалась под его пустой взгляд, который полным был любви разве что к себе самому. У него ничего за душой не было, и сам он ничего из себя не представлял. А я глазами глупенькими таращилась на него, едва не выстраивая в честь его образа целый культ, делая его субъектом всех поклонений.       Собственное тело кричало о том, что не нужно было выходить. Не нужно было сдаваться и мириться с тем, что ножи он в меня кидал по моей вине. Как и не нужно было думать, что Давыдова на рынке с ним крутилась потому, что Кащею её проще было отправить в качестве подельницы зекам, а не просить об этом меня, его единственную, неповторимую, любимую будущую жену.       Ева, ну неужели ты настолько слепой была, что очевидные вещи, происходившие у тебя перед носом, не видела? Да как же так? Как я могла быть такой?       Бабочки в животе не были отголосками любви к этому парню. Они были явным признаком того, что мне стоило забыть о нём. Это были одни из тревожных звоночков, которые желудок в труху сворачивали, буквально умоляя меня уносить ноги подальше.       А что выбрала я?       Оправдать его, позволить ему залезть ко мне в голову и навязать вину, которая моей-то и не была в действительности.       Так легко забыть, как нож летел в грудь. Это надо уметь, признаю.       — Не мил я тебе? — настырная ухмылка коснулась его губ, а сам он тут же отошёл от меня, не получив взаимного поцелуя.       Кащей вмиг оказался у машины, открыв дверь которой, достал из неё небольшой букет гвоздик, которые даже не завернул в газету.       — А так? — он снова улыбнулся, протягивая мне цветы и ожидая благодарности.       Знала бы тогда, что эти цветы даже не куплены были, никогда бы не приняла их. Если бы только известно было, что цветочный магазинчик в районе его пацаны, а может, зеки терроризировали, что был на грани закрытия.       Никита словно пытался откупиться букетом передо мной. Слишком показушно это было, неестественно, не так, как раньше — без напряжения и с душой. Будто эти гвоздики являлись символом его извинений за брошенный в грудь нож, чудом не вонзившийся в сердце.       И часть меня хотела взять этот веник и отмутузить им парня, но другая, что явно была сильнее первой, покорно приняла его и поблагодарила, вновь склоняя всё моё достоинство к его ботинкам.       Тяжело любить человека, которого должен презирать по объективным на то причинам. А причина была далеко не одна. Они как паучье гнездо росли, своими ветвями касались всего вокруг, опутывали со всех сторон, а я этого не то чтобы не видела, я даже не хотела это видеть.       Кащей усадил меня в машину, даже не спрашивая, куда бы я хотела поехать, сдал назад и выехал со двора.       В тот день я впервые осознала и приняла тот факт, что внутри меня что-то поменялось. Правда, окончательно этого признать никак не получалось. Однако какой-то сквозняк внутри не давал забыть о себе, будто кто-то забыл закрыть форточку в квартире посреди тёмной зимней ночи. А это просто, как оказалось, Кащей влез в моё сердце и не разулся.

* * *

       Телевизор, расположенный в гостиной, с помехами транслировал на телеканале «Ретро ТВ» программу «Это вы можете», где советские граждане мастерили своими руками различные вещи из ненужных государству материалов и изделий.       Ведущий Александр Соловьёв представлял участников программы, а также говорил о самодельных конструкциях, которые можно было внедрить в производство Советского союза.       Я особо не слышала звуки, доносящиеся из телевизора, лишь молча ела муравейник и пила некрепкий чай без сахара, разбавленный холодной водой, который Серёжа всегда называл ослиной мочой, дразня меня.       Никита сидел напротив, отрезая ещё один кусок от торта после того, как положил первый в моё блюдце.       Парень, чувствуя напряжение, возникшее между нами с того самого момента, когда я вышла из подъезда, сам больше ни слова не сказал. Наверное, у него были другие планы на этот вечер, однако он, забрав меня, заехал в кондитерскую, где купил муравейник, и привёз меня в свою квартиру.       В подъезде его дома не обошлось без лукавых смешков старой соседки — бабы Нади, курящей на лестничной площадке. Однако я всё благополучно проигнорировала — молчком зашла в пустую квартиру да разулась у порога.       Я надеялась, что Кащей всё-таки поднимет тему минувшего вечера, но он упорно делал вид, будто ничего не произошло. Словно никаких зеков, ножей и погони милиционеров не было. Вручил гвоздики и на том всё. Оттого и я делала вид, что совсем не варюсь в мыслях о вчерашнем. Хотя, уверена, весь мой вид кричал о том, что я вся по-прежнему там — у стены.       И только отдёрну себя, только прикажу закрыть тему и только забуду об этом, как мозг подло накидывал очередные кадры с рынка.       — Почему мы больше не говорим об этом? — сдавшись, наконец спросила я, отложив в сторону чайную ложку.       Никита словно дыхание задержал на миг, оттого зубы стиснул да поспешил проглотить кусочек торта, а после, прочистив горло, ответил:       — О чём?       Уверена, моё лицо перекосило видимое раздражение от того, насколько невинно прозвучал его вопрос, однако, ничуть не смутившись, я, опустив руки на колени, как ни в чём не бывало ответила:       — О твоих дружках.       Кащей, до этого пивший чай, поперхнулся и, покраснев, прокашлялся.       — Ев, завязывай. Я думал, мы уже решили это.       — Теперь всегда будешь делать вид, будто ничего не было? И дальше с ними будешь пропадать?       — А с кем мне тогда пропадать прикажешь? С Полинкой? — усмешка коснулась его губ, как только Кащей озвучил очевидную манипуляцию.       Недобрая улыбка сама расцвела на моём лице, однако я продолжала смотреть на него и больше к торту не прикасалась.       Никита видел, что эта улыбка была лишь защитной реакцией, не более, оттого, откинувшись на спинку стула, положил руки на столешницу, а его пальцы нервно застучали по ней, точно предвещая надвигающуюся бурю.       Парень с минуту сверлил меня взглядом, в котором ничего, кроме провокационной ухмылки, не было. Он словно ждал мою реакцию, но, не получив её, пытался уловить хотя бы признак моей обиды или нервозности, чтобы, наверное, оценить её масштабы.       Кащей, спрятав руки в карманы брюк, поднялся из-за стола и, не сводя с меня взгляда, обогнул его, а после подошёл ко мне и остановился за спиной. Я даже не двигалась, смотрела на край стола и думала о том, как он возьмёт и силком выволочит меня из собственной квартиры за то, что снова мозг ему делала. За то, что снова задела его сброд.       Однако Никита, оперевшись на спинку деревянного стула за мной, лишь рассматривал мой профиль. Он протянул руку к щеке, убрав с неё непослушную прядь, что, выбившись из хвоста, прикрывала часть лица.       Отчего-то лёгкие никак не могли сделать вдох, потому я замерла, как только указательный палец едва ощутимо коснулся самой щеки. Тело напряглось, а я едва не смутилась от интимности этого прикосновения, когда мужская ладонь скользнула к шее.       — Ревнивица моя, — только и сказал Никита, всё ещё находясь на небольшом расстоянии от меня. — Нравится мне, когда неуправляемой становишься, — признался он, а его палец, огладив шею, поднялся выше, перемещаясь за ухо. — Когда злишься, — почему-то его голос перешёл на шёпот, а сам Кащей чуть склонился ко мне, заставляя и вовсе затаить дыхание. — Когда про неё говоришь, напоминая, что своим считаешь, — горячее дыхание опалило щёку, и я машинально повернулась к нему, сталкиваясь с тёмным взглядом. — Любишь потому что.       Несмотря на то, что щёки залились румянцем, а в горле пересохло, я нашла в себе силы усмехнуться в лицо Кащея, который только шире улыбнулся, но дистанцию между нами никак не сокращал. Встав со стула, я скрестила руки на груди и постаралась придать голосу как можно больше равнодушия:       — Да? С чего ты это решил?       Эдакая игра возникла между нами снова именно в этой кухне, которую оба подхватили, совершенно забыв, что приехали пить чай, а не дразнить друг друга. Я будто была не в себе, в очередной раз удивилась странному умению переключаться, словно по щелчку другой становилась. И об этом напомнила непонятно откуда взявшаяся уверенность, что схожа была с той, которая возникла ещё когда-то в отделе милиции да на рынке среди карточных шулеров.       Никита будто впервые видел меня в такие моменты. Заметно было, что подобные перемены в моём поведении нравились ему, пробуждали некий интерес, что блеском во взгляде отражался.       — По глазам вижу, — он сделал шаг мне навстречу, по-прежнему улыбаясь. — Да и ты же говорила об этом, забыла?       — Не помню такого, — парировала я, прислоняясь к стене позади, а у самой сердце готово было выпрыгнуть из груди. — Кинь в меня ещё один нож, может, тогда вспомню.       Чего добивалась, сама не знаю. В какой-то момент просто все рациональные мысли в голове отключились, оставив внутри только желание подразнить парня, задеть его. Да и просто почему-то было весело. Флирт и желание зацепить парня сняли напряжение, искрящееся между нами, да чуть усмирил мою тревожность, что покоя не давала второй день.       Может, моя дерзость, что порой словно просыпалась, была одним из признаков взросления, оттого то проявлялась, то исчезала, вновь делая какой-то трусихой. Признаюсь, хоть и боялась этой смелости, но одновременно с этим была приятна лёгкость, которая с ней наступала. В моменты, когда некогда думать о том, что сказать или сделать. Когда просто берёшь и говоришь или берёшь и делаешь. И не думаешь ни о чём. Ни о том, что подумают соседи, ни о том, что скажут родители, ни о том, что со мной будет.       Неужели такой становилась только благодаря влиянию Кащея?       — Зато ты помнишь, что я тебя люблю, — Никита, проигнорировав напоминание о ноже, сократил между нами расстояние буквально до пары сантиметров и остановился, как-то самодовольно заглядывая в мои глаза.       И снова услышав эти слова, я будто с ума сошла. Вновь покраснела, но отвернуться от парня даже не смела. Только рот приоткрыла, намереваясь сказать ещё что-то колкое, но и слова выдавить из себя не успела, как чужие губы нетерпеливо накрыли мои.       Никита, чуть подавшись вперёд, мягко поцеловал меня, точно вкладывая в этот поцелуй всю ту нежность, что копил с нашей первой встречи, с тех самых танцев, с поцелуя в щёчку у подъезда, с того первого поцелуя в его кухне да ласкам в коридоре. Я от неожиданности лишь неуверенно ответила на поцелуй, сжав руками футболку в районе его талии.       На фоне по-прежнему о чём-то вещал телевизор с помехами, до которого не было абсолютно никакого дела, а мы так и стояли у стены в кухне, без спешки наслаждаясь поцелуем, точно смакуя губы друг друга.       Казалось, чего ещё не хватало? Нежности любимого и любящего парня было сполна, чтобы вскружить влюблённую девичью голову.       Никита, прикусив мою губу и улыбнувшись, отстранился.       — Что же ты делаешь со мной? — зелёный взгляд столкнулся с моими глазами, а я, поджав губы, точно одичавшая, ресницами захлопала, не понимая, почему парень так быстро прервал поцелуй.       Видя мою растерянность, он вновь поймал мои губы в свои, впиваясь в них с какой-то жадностью, свойственной только ему одному. Кащей словно пытался стать ещё ближе, чем был, тянул к себе моё тело, что было напряжено как струна, иначе я не могла объяснить, почему забоялась даже лишний раз шелохнуться, оттого и охотно поддавалась ему.       Кащей целовался умело, без какого-либо смущения, наоборот — удивляя меня всё больше и больше всякий раз то покусывая мои губы, то пуская язык меж них.       Моё дыхание само учащалось настолько, что я боялась задохнуться от нехватки воздуха. И всякий раз, давая секунду на очередной вдох, парень вновь выбивал из лёгких весь кислород, которого категорически не хватало.       Никита, перехватив мои ладони с талии, поднял их над головой, прижимая к стене и удерживая запястья в таком положении одной рукой, словно запечатлевая момент, когда для нас остановилось время. Что-то странное внутри меня происходило. По всему телу жар прошёлся, который впервые познала в коридоре мужской квартиры, от чего оно на каждое прикосновение само тянулось, и я никак не могла контролировать это.       То, что делал со мной этот парень, не показывали ни в одном фильме, что я видела, не описывали ни в одной книге, что я читала. Этот поцелуй был чем-то неизведанным, чем-то новым и одновременно желанным для меня.       Грубая ладонь скользнула под мою олимпийку, задирая футболку и оглаживая поясницу, сжимая её кожу так, будто я могла куда-то исчезнуть, раствориться прямо здесь и сейчас. Становилось жарко, голова кружилась от столь незначительных прикосновений любимого человека. Его рука поднялась выше, под застёжку бюстгальтера, а после накрывая вспыхнувшую кожу, что мурашками обернулась тут же.       Ноги задрожали, как только мужские губы коснулись шеи, а я даже не намеревалась останавливать парня, что спину оглаживал да пальцами в неё впивался. Рваный вздох с губ сорвался, когда Кащей прикусил кожу на шее. Хотелось вцепиться в его плечи, чтобы на ногах хотя бы устоять, но парень по-прежнему удерживал руки, прижимая их к стене.       Я словно оказалась в каком-то американском журнале, не иначе. Эти прикосновения, что пожар внутри распаляли, вскруживали голову настолько, что веки опускались, а тело само подставлялось под чужие ладони и губы.       Куда только всё стеснение делось. Сама губы мужские в поцелуй завлекала да целовала с небывалым отчаянием. Дышала так, будто километр пробежала за две минуты, словно от этого зависела сама жизнь.       Кащей углубил поцелуй, придерживая меня за спину, а моего слуха коснулось биение его сердца, которое так же бешено колотилось в груди как и моё собственное. Это не могло не вызвать довольную улыбку.       Каждый последующий поцелуй был как обещание, каждый взгляд — как откровение, и мы больше не могли скрывать страсть, что буквально поглотила нас.       Свет падал через окно, рисуя тени, которые плясали вокруг нас, будто создавая нужную атмосферу. Мир вокруг словно сужался до еле уловимого звука нашего дыхания и ритма стучащихся сердец, олицетворяя всё, что мы могли ощутить друг с другом.       Мне казалось, что я была готова на всё рядом с Никитой, готова была открыться ему полностью, позволить владеть всеми фибрами моей души, что и так принадлежала ему без остатка. Невиданная решимость внутри меня образовалась, причём такая, словно на всё готовая.       Кащей, отпустив руки, шумно дышал в мои губы, прижимая к груди, точно наверняка успокаивая, а после, разорвав поцелуй, посмотрел на меня.       — С тобой я дома, — прошептал он, пальцами вырисовывая на моей пояснице незамысловатые узоры, а после вновь поцеловал так, что, казалось, будто мир вокруг нас исчез вовсе.       Все звуки вокруг затихли. Не было птичьего щебетания за окном, не было телевизионных помех, даже прохожие на улице перестали издавать какие-либо признаки жизни. Это было лучшим признанием в любви, которое мне когда-либо доводилось слышать и которое навсегда поселилось в моей груди, прямо под рёбрами.       Я чувствовала себя самой счастливой девушкой на свете, самой любимой и желанной всякий раз, когда Никита стирал мою неуверенность очередным поцелуем, каждый из которых становился глубже и чувственнее предыдущего, напрочь отрезая меня от реальности.       Веки непроизвольно опустились, буквально выталкивая меня навстречу сосредоточенности на собственных чувствах от мужских прикосновений. Парень внезапно остановился, подхватив меня на руки и вновь поцеловав, да направился в сторону спальни, в которой я когда-то ночевала.       Моё сердце, казалось, готово было выпрыгнуть прямо в его ладони от осознания, каким будет продолжение этих поцелуев. Волнение сковало тело, щёки вспыхнули стыдливым румянцем, в то время как Кащей уложил меня на знакомую кровать и навис надо мной.       Готова ли я была тогда к близости? Не могу сказать. Хотела ли её? Пока он не коснулся обнажённой кожи, даже не думала о таком из банального стыда.       Мужские пальцы потянулись к молнии на моей олимпийке, чтобы расстегнуть её, но я тут же перехватила ладонь, потянувшую бегунок вниз, который я в панике дёргала вверх, лишь бы застегнуть, боясь оказаться перед ним обнажённой.       — Всё будет хорошо, ты же знаешь меня, — прервав поцелуй, выдохнул он, убирая непослушные волосы с моего лба и коснувшись его губами.       И я действительно знала его, может, именно поэтому сдалась. Доверившись, неуверенно убрала руки от молнии, позволяя ему снять с меня олимпийку, а вместе с ней и футболку, оставляя в одном бюстгальтере, и тот руками прикрыть пыталась, стыдясь показывать своё тело при свете дня. На мгновение в голове мелькнула мысль, что так надо. Чтобы внутри у него действительно только я одна была. Думала, если позволю ему касаться себя, если дам то, о чём не принято в нашей стране говорить, то только закреплю нашу связь. Действительно единственной стану, тогда и бережнее относиться ко мне будет.       Кащей, огладив мои предплечья, наклонился ближе, целуя шею и спускаясь к ключицам. Его ладони, найдя мои, переплетали наши пальцы, вновь заводя мои руки над головой. Я чувствовала, как горели мои щёки всякий раз, когда на коже оставались следы его поцелуев. Всякий раз, когда он касался то плеч, то ключиц, то живота я вздрагивала и боялась даже взглянуть на него от неловкости, которую испытывала.       И тем не менее парень продолжал ласкать моё тело и терзать мои губы. Кончики пальцев леденели, а ладони и вовсе потели от волнения, пока я не знала, что должна была делать в ответ на каждое его прикосновение.       Никита стянул с себя футболку, а после, взяв мою руку, приложил ладонь к груди, как бы показывая, как сильно бьётся его сердце. Я даже замерла на мгновение, вот так удивлённо смотря на его грудь, впервые видя так близко обнажённое мужское тело.       — Посмотри на меня, — горячие губы коснулись виска, и я робко подняла взгляд, сталкиваясь с глазами, полными нежности. — На всё готов ради тебя, — Кащей поцеловал в щёку, а затем в другую. — Всё, что хочешь, сделаю.       Отчего-то только после этого я будто очнулась ото сна, не понимая, почему я вообще стеснялась перед человеком, которого любила и который, безусловно, любил меня в ответ. Я будто открыла глаза, смотря на тяжело дышавшего Никиту, что нависал надо мной, а оттого как-то отчаянно выдохнула:       — Просто будь рядом…       Приподнявшись на локтях, я коснулась его губ, завлекая в очередной поцелуй. Внезапно появившаяся смелость будто открыла второе дыхание, когда наши языки сплетались, а мужские руки стягивали с меня остатки одежды. Я терялась в этих прикосновениях, терялась в каждом поцелуе, который приходился на ту или иную часть моего тела, заставляя выгибаться в спине и прижиматься к разгорячённому телу напротив. Он раздел меня до самой души, и я только убедилась в том, что была готова к этому с ним.       Мы касались друг друга без какой-либо спешки, наслаждаясь этим единением. Только теперь я поняла смысл высказывания о том, что можно полюбить душу, не зная её тела, а потом сходить с ума, прикасаясь к телу любимой души. Именно это и происходило со мной рядом с этим парнем. Я сходила с ума от его тела потому, что любила его душу, невзирая на её какие-то тёмные части.       Вся тревога улетучилась, заставляя сосредоточиться на мужских губах, что каждый миллиметр груди выцеловывали, да на руках, что с осторожностью тела касались, будто боясь навредить.       Я цеплялась за крепкие плечи, пальцами в кудрявые волосы зарывалась, шумно дыша от прикосновений, что стали более уверенными, жадными и нетерпеливыми.       И хотя вес Кащея был в основном перенесён на локти и предплечья, расположенные по обе стороны от моей головы, я была придавлена к кровати, от чего немного задыхалась под его тяжестью.       Странный распространяющийся по всему телу трепет заставлял расслабиться, тянуться к каждому прикосновению.       В какой-то момент я начала беспокоиться — страх унизить себя вновь напомнил о стыде. Боязнь выглядеть хуже девушек, которых знал Кащей, сдавила лёгкие, но, несмотря на это, я всё же не собиралась останавливать парня, решая пройти через это.       Понимала только, что никогда не позволю ему узнать, какой была моя борьба в этот момент и чего мне стоило казаться спокойной. Я ведь любила Никиту, и все мои мысли были о том, чтобы дать ему то, чего он хотел и чего хотела я сама в тот день, а также заставить его любить меня ещё больше.       Именно поэтому я взгляд в сторону отводила, когда мужская рука коснулась обнажённого бедра, оглаживая его. Меня всю трясло от волнения и мурашек, что нескончаемым потоком накрывали тело, а Кащей, буквально на пару секунд отстранившись, избавил себя от оставшейся одежды. Я тут же глаза зажмурила, стесняясь смотреть на него, чем вызвала отчётливо слышимый смешок.       Он тем временем целовал мои голени, поднимаясь выше, наконец накрывая моё тело своим, и, найдя мою ладонь, переплёл наши пальцы.       Всем телом ощущая тепло мужского корпуса, я открыла глаза, с волнением рассматривая лицо Никиты, что был максимально расслаблен. Он точно уже знал, каких прикосновений желало моё тело, словно ему давно был известен каждый его позыв, оттого он так умело выбивал из груди тяжёлые вздохи.       — Девочка моя, — где-то над ухом прошептал Кащей, шумно выдохнул, после проникая в меня. — Не бойся меня, я же сердцем тебя разглядел.       А сердце от радости и страха заходилось. «Девочка моя», — в голове крутилось беспрерывно, а в подтверждение его словам мозг добавлял: «Твоя». Дискомфорт от новых ощущений не давал сосредоточиться ни на чём, оттого хмурилась, губы поджимала, а слёзы из глаз сами хлынули, которые Кащей губами собирал, целуя виски, а за ними лоб и щёки. Его дыхание участилось, а руки, в которые я ладонями вцепилась, лицо моё заботливо оглаживали. Рваные вздохи из груди выбивались с каждым движением парня; всё внутри меня трепетало от волнения, а кожа покрывалась мурашками. Становилось то жарко, то холодно — настолько неоднозначно ощущалось происходящее в этой комнате.       Он двигался намеренно не спеша, будто давая понять, что сделать мне больно в такой момент — последнее, чего бы он хотел. Кащей был чутким в тот вечер и, наверное, впервые не думающим только лишь о себе. Я цеплялась за его плечи, хваталась за крепкую спину, боясь издать лишний звук, словно это было чем-то непристойным и неуместным. Никита вновь вовлёк меня в какой-то смазанный поцелуй, который ничуть не стеснялся углублять, заставляя краснеть от звуков, что по комнате разносились из-за него. Его ладонь мягко удерживала мой подбородок, когда парень, прервавшись, выдохнул:       — Дыши, глупенькая.       Только тогда я поняла, что всё это время почти не дышала, от чего голова кругом шла. Стало жутко неловко от того, что он уличил меня в этом. В глазах темнело, когда чужие губы груди касались, оставляя на коже влажную дорожку. Я губы кусала, извиваясь под мужским телом, чувствуя, что ещё немного и взорвусь на молекулы. Тело дрожь пронзила, коей раньше не знала, и Кащей остановился, а из его груди вырывалось судорожное дыхание. Он смотрел на меня затуманенным взглядом и, улыбаясь, произнёс:       — Какая же ты у меня хорошая.       Я перевела взгляд в потолок, пытаясь привести дыхание в норму, и покрывало из-под себя вытащить пыталась, чтобы накрыться, даже несмотря на то, что было жарко. Всё стеснение вмиг вернулось, оттого и смотреть на парня даже не спешила, не после всего, что произошло. Однако что-то внутри меня было радо этой близости, наивно полагая, что я одержала победу и наконец заняла первенство в его жизни.       Никита лёг рядом на бок, подперев голову рукой. Он задумчиво рассматривал мой профиль, а взгляд его был самой серьёзностью, которой я прежде в нём не замечала. Я руками прижимала одеяло к груди, краснея под пристальным взглядом всё больше и больше. Чужая ладонь потянулась к виску, убирая с него прилипшие волосы, что были влажными, а после Кащей сказал:       — Скажи, рядом с тобой я мог бы стать кем-то другим?       Его вопрос удивил меня, оттого я резко повернулась к нему. Не понимая, в чём подвох, я не спешила давать ответ. На мгновение внутри надежда вспыхнула, мол, неужели он хотел так признаться, что навсегда готов про группировки забыть.       Наивность в голову как ударила, так и отступила, расшибая меня о грани реальности. А кем бы он был рядом со мной? А я и себе не знала, что ответить на этот вопрос, оттого лишь хрипло выдала:       — Не мог бы.       И на том всё понятно стало. Сама себе ответ дала на все вопросы, что в голове крутились касательно пацанов, зеков да группировок. Ведь он даже при всём возможном желании не смог бы измениться, а я, как пластилин, сама другой становилась рядом с ним. И, в отличие от Кащея, меня просить об этом не нужно было.       Парень, довольно улыбнувшись, словно услышал всё, что хотел, обнял меня и, поцеловав в макушку, к себе прижал. Погладил по волосам, вновь чмокнул в висок да тихо повторил, что любит меня сильно. А у меня в ушах звенело от осознания такой простой истины и это ничто не могло заглушить.

* * *

      Вечерняя зимняя погода окутала дворы Казани тонким слоем белоснежного покрова. Снег, падая хлопьями, мягко укрывал землю, превращая привычный ландшафт в сказку. Каждая снежинка, как будто наделённая собственной душой, медленно опускалась вниз, создавая лёгкий шёпот, который, кажется, вновь погружал всю округу в умиротворяющую тишину.       Ветер на время замер, оставив вечер в своём тихом объятии. Улицы, лишённые суеты, наполнились особой атмосферой спокойствия. Полумесяц начинал загораться на небесном своде, а его холодный свет отражался на снегу, придавая окрестностям волшебный отблеск. В каждой тени весело играли мягкие ноты зимнего вечера.       Время замедлило свой бег, позволяя насладиться этой красотой. Обстановка вокруг была полна умиротворения, словно сама природа предложила остановиться и просто вдыхать чистоту зимнего воздуха.       Погружённая в мысли, которые всё ещё находились в квартире Кащея, где пробыла, в целом, не больше трёх часов, я приближалась к дому Ани. Часы показывали около половины девятого. Я, впрочем, как и хотела, немного прогулялась.       У Кащея после случившегося между нами долго не пробыла. Нам даже не дали побыть вместе — кто-то позвонил на телефон, а после Никита куда-то засобирался, предложив подбросить меня до дома, тем самым мягко намекнул, что мне пора. Потому к четырём отвёз меня домой и, в спешке попрощавшись, уехал, а я, приведя себя в порядок, созвонилась с Аней да договорилась встретиться с ней вечером и остаться у неё с ночевой.       В голове одно за другим чужие прикосновения всплывали, каждый поцелуй врезался в мозг, мельтеша перед глазами. Щёки то и дело краснели, стоило вспомнить, что произошло в той спальне. С трудом верилось, что я вообще смогла отпустить стеснение и решиться на такой шаг.       Мама бы дурой за это назвала, сказала бы, что замуж теперь испорченную никто не возьмёт. А я, окрылённая воспоминаниями этого дня, совершенно не заботилась о том, кто мне что скажет. Думала только, как с Аней поделюсь всем, разумеется, умолчав о событиях на рынке.       Пока шла, только и успевала губы кусать и, как умалишённая, улыбаться сама себе. Прокручивала в мыслях слова о том, что он любит меня, что со мной он чувствует себя дома, что своей считает. И это делало настолько счастливой, что казалось, ещё немного, я точно взорвусь и серпантином по улице рассыплюсь.       Перед глазами только мужские губы, что мои целовали. Каждое воспоминание о губах Кащея, нежно соприкасающихся с моими, заставляло сердце стучать быстрее, а щёки гореть от стыда.       Казалось, моё поведение уже выходило за рамки простого воспоминания о физической близости. Я едва не замирала посреди улицы, как только в мысли врезались руки, ласкающие моё тело. Это сводило с ума, не давало собраться, оттого неосознанно пальцами касалась собственных губ, будто пытаясь таким образом сохранить на них тепло Никиты. Кое-как взяв себя в руки и наконец отодвинув эти воспоминания на задний план, я, поджав губы, свернула к нужному дому, предвкушая, что всё расскажу Ане.       Не дойдя до первого подъезда хрущёвки, расположенной на Фатыха Амирхана, я сразу услышала громко играющую музыку. Отчего-то, не придав этому значения, вошла внутрь, закрывая за собой дверь, да устремилась на второй этаж, где находилась квартира Ани.       На лестничной площадке первого этажа было расположено по три квартиры, оттого вычислить, в какой именно играла музыка, было не трудно.       Взгляд упал на дверь с номером сорок шесть, которая тут же отворилась перед моим носом, а меня тут же опахнуло алкоголем, куревом и чем-то ещё таким… грязным?       Из квартиры, хохоча, вывалился пьяный мужчина, держащий в зубах сигарету, который, крикнув вглубь, что он туда и обратно, даже не закрыл за собой дверь. Пошатываясь и неуклюже поправляя на себе чёрную фуфайку, он направился на улицу, провожаемый моим растерянным взглядом.       Как только мужчина вышел из подъезда, я вновь взглянула на дверь, чей номер отчётливо врезался в память. Сорок шестая. Та, за которой была квартира Давыдовой. Та, в которой, со слов пьяной Ани, Кащей часто появлялся.       Какая-то брезгливость заставила скривить лицо, а оттого я хотела было шагнуть на ступень лестницы, ведущей наверх, и пройти мимо, но что-то вынудило меня остановиться, задержаться буквально на пару секунд. Дверь была приоткрыта, а закрывать её никто не спешил. Судя по возгласам, доносящимся откуда-то изнутри, что подпевали «Вези меня извозчик по гулкой мостовой», никто и не слышал, что дверь не захлопнулась.       Моя рука сама потянулась к деревянной поверхности, чтобы прикрыть её, но тут же замерла, когда я увидела знакомый плащ и шапку на вешалке. Неприятная дрожь прошла по всему телу, и я на мгновение зависла с мыслью, мол, мало ли чьи они. Однако что-то внутри недобро заскреблось, да сердце зашлось едва не в ритме котильона, что, казалось, оно вот-вот и вправду через глотку выпрыгнет.       И всё же сорок шестая квартира, а вместе с этим и одежда, которую я неоднократно видела, так просто из головы не выходили. Что-то подталкивало войти в квартиру да выяснить, Кащей там или нет. А в противовес этому нечто другое умоляло закрыть дверь и ничего не выяснять.       Нехорошее предчувствие сковало меня всю, заставило буквально прирасти к месту у двери, разрываясь между тем, чтобы пройти мимо и войти внутрь.       Какой-то страх появился, что действительно увижу его там. Но что ещё абсурднее, так это факт того, что я, наверное, предпочла бы не знать о том, что Кащей был у Давыдовой, даже если он и в самом деле находился в этой квартире.       «Проверь, — внутренний подстрекатель никак не унимался, а оттого занялся рассуждениями: — Зайдёшь и выйдешь. Туда и обратно. Если не окажется там, то извинишься перед хозяйкой и скажешь, что квартирой ошиблась, делов-то». Но наперекор собственным мыслям тут же в голову пришло следующее: «А если окажется, что тогда?», и я нахмурилась.       Внутренняя борьба не отпускала. Я сверлила взглядом этот проклятый плащ, не зная, куда податься. Развеять все подозрения и успокоиться или уже убедиться в том, что ничего себе не выдумывала, и наконец снять розовые очки.       Я думала о том, что не мог он так поступить со мной. Только не после ножа в грудь и не после того, как я отдалась ему. Это было бы очень подло, низко и… больно. Нужно быть законченным аморалом, чтобы поступить так с той, что обнажалась перед ним до самой души.       Стиснув зубы, я приняла решение получить правду, какой бы она ни была. Оттого потянула на себя дверь и вошла в сорок шестую квартиру.       «Так нельзя», — крутилось в голове на повторе, и я знала, знала, знала, чёрт возьми, что так нельзя, но ничего с собой сделать не смогла, лишь шла вперёд — на звук.       Квартира была освещена редкими лампочками, что работали в люстрах через одну, освещая помещение жёлтым светом. Миновав ванную и пару комнат, параллельных ей, я прошла в гостиную, а через неё в кухню.       И там всё началось.       За столом сидели трое мужиков, ни одного из которых я не знала. Они пили самогон, бутылка которого почти опустевшая стояла на столе. Помимо неё, на столе лежала разломанная буханка урожайного, а также стояла банка с помидорами, сковорода с жареной картошкой да пара консервов. По полу же были разбросаны многочисленные пустые бутылки, а в воздухе витал дым сигарет настолько плотный, что глаза щипало.       Кухня была просторной, потому в её углу на диване развалилась хозяйка квартиры, которая почему-то сидела в норковой шапке да курила. Рядом с ней, пританцовывая, стоял Никита, который, опустив на женские плечи шубу, обнял и поцеловал Полину в губы, а после опустился рядом на диван.       Внутри меня словно что-то надломилось. Я так надеялась, что ошибалась, что он всё-таки не окажется в этой квартире. Но тут все силы иссякли, а вместе с ними и всевозможные оправдания стёрлись из памяти.       Кащей, обнимая Давыдову за плечи, потянулся за рюмкой, что на столе стояла, и меня увидел. Только смотрел он так, будто и не видел вовсе. Настолько чужим был его взгляд, что стало не по себе. Он был даже не таким, как там, на рынке, он был просто пустым. Покрасневшие глаза смотрели сквозь меня, точно я всего лишь одна из прохожих в толпе. Не верилось, что полдня назад я была с этим же человеком.       Кащей, взяв сигарету у девушки, нервно затянулся, не сводя с меня флегматичного взгляда. Уверена, все присутствующие давно заметили меня, только почему-то не спешили как-то обозначать это. Словно я с самого начала их застолья была здесь. Однако Никита как ни в чём не бывало закинул руку на плечи девушки, спросил:       — К кому пришла?       Стало так тихо, что, казалось, даже моё сердце притаилось. Ничего вокруг себя не слышала, только смотрела в этот безразличный взгляд и не верила, что передо мной был именно тот человек, которого я любила.       Забавно, ведь я хотела быть для него девушкой, которая была бы в его мыслях в три часа ночи, и девушкой, про которую он будет говорить, когда пьян. На деле же, когда он был пьян, он даже не помнил моего имени. И об этом кричал весь его вид. Парень, которого я знала и любила, подорвался бы с места, завидев меня, да не тянулся бы губами, которыми меня целовал буквально несколько часов назад, к другой.       Внезапно стало так противно от Никиты, что все слёзы комом в груди встали. Оттого я, лишь разочарованно хмыкнув, развернулась и поспешила уйти из этого дома в принципе, совершенно забыв о том, что изначально шла к подруге.       О чём я только думала, когда ложилась с ним? Когда позволяла говорить о том, как любит меня? Наверное, однажды это станет для меня одним из важнейших уроков в жизни, но пропади оно пропадом, в тот вечер о жизненных уроках я думала в последнюю очередь.       Выйдя на улицу, я остановилась у подъезда, чтобы отдышаться. Какого только труда стоило не разреветься прям там, перед ним. Боль настолько сжала грудь, что в какой-то момент я внезапно поняла — всё. Достаточно. Я устала.       Мне хотелось верить, что человек, говорящий мне о любви, действительно может любить, но ни черта он не мог и не может по сей день. Я в который раз повелась на его сказки, что он так искусно пел мне в уши, совершенно забыв о том, что Кащей был одним из тех людей, которым дай ещё шанс, и он ногами затопчет то, что не успел в первый раз.       За спиной раздались неторопливые шаги, а после дверь подъезда открылась и следом за мной вышла сама Полина Давыдова — героиня всех его баек под грифом «Ничего нет».       И вышла она в той же шубе, которую на её плечи так заботливо накинул Никита. Повернувшись, она подперла дверь, и, уставившись на меня, усмехнулась. Я уходить не спешила. Хотелось что-нибудь сказать ей, только что — сама не знала.       Мысли в голове роились одна за другой, но путного ничего не приходило. Потому просто стояла молча, задрав подбородок, будто мне было всё равно на увиденное. А всё равно не было, как бы ни хотелось. Внутри вулканы извергались, океаны из берегов выходили, и ураганы разрушали всё, чего касались.       — Будешь? — девушка как ни в чём не бывало протянула мне открытую «Нашу марку», а сама, зажав меж губ сигарету, тут же прикурила её с помощью спичек.       Не раздумывая, я молча протянула руку к сигаретной пачке, а пальцы, коснувшись её холодной, гладкой поверхности, с лёгким движением, извлекли одну из сигарет.       Я провела кончиком языка по губам, прежде чем прикоснуться к фильтру. Давыдова достала спичку из коробка и чиркнула ею по фосфорной намазке. Искра появилась внезапно, разрывая тишину между нами, и пламя, будто живое, заколебалось в воздухе. Она поднесла огонёк к кончику сигареты, и я, сделав глубокий затяг, почувствовала, как дым заполняет лёгкие.       Впервые не захотелось отказываться. Поняла, что никто не выхватит её из рук, не скажет, мол, тебе это не надо. Я снова стала предоставленной самой себе. Понимала это потому, что это уже точно был конец. Дальше так продолжаться не могло. Нужно было учиться держаться за себя, а не за ложные надежды.       Сигаретный дым щекотал лёгкие, и я всё же закашлялась, чем вызвала смешок у девчонки, но как только прокашлялась, стало лучше. Однако от этого в горле першить не перестало. Оно и понятно — первый затяг.       Почему-то даже поймала себя на мысли, что в этот миг, с первым затягом, я стала не просто девушкой с сигаретой, а неким символом бунта и свободы.       Тогда я наконец разочаровалась окончательно. Потеряла всякую надежду от осознания, что не желаю целовать губы, которые тянулись ко мне после другой, а после меня к ней же возвращались.       Оттого и сил плакать не было. Где-то внутри всё высохло от безысходности и понимания — это финишная черта.       — Сколько ещё раз ты должна обжечься, чтобы понять, что он не с тобой? — Полина, выдохнув дым в сторону, посмотрела на меня прищуренным взглядом.       — А с кем он, если не со мной? — я нахмурилась, едва не закашлявшись, но всё же держала себя в руках. — С тобой?       — Хочешь я одной фразой сниму с тебя розовые очки, чтобы ты наконец всё поняла? — хмыкнув, девушка вновь затянулась в ожидании моего ответа.       — Валяй, — только и выдохнула я, посмотрев под ноги и одновременно боясь, что сейчас скажет Давыдова.       — На самом деле, он прекрасно понимает, чего ты хочешь. Он просто не хочет этого делать, — заключила девушка, беззлобно улыбаясь мне. — Ты не та девушка, ради которой он готов на всё.       — А ты — та? — ком правды, которой никак признавать не хотелось, встал поперёк горла, а оттого нескрываемая агрессия стремилась вырваться из меня.       — Дорогая, если твой мужчина предпочитает другую, наверное, надо обратить внимание. Может, он не такой уж и твой?       Ничего не ответив, я лишь кивнула, будто услышала её, и повернулась к ней всем корпусом, рассматривая лицо, которое, казалось, словно лисе принадлежало — настолько было расслаблено. Нечто внутри, что не успело умереть, жалобно скреблось с надеждой, мол, может, она специально. Но я благополучно игнорировала собственные чувства.       Думаю, таким образом Никита своими действиями дал мне понять, чего я стоила в его жизни. Мои оправдания закончились там, где его наглость перешла все границы дозволенного.       — Он ведь каждый вечер со мной, ты этого не поняла? — Полина, наверное, чтоб наверняка, решила поделиться подробностями их с Кащеем отношений. — Тебя проводит и ко мне.       — Тебя, вижу, всё устраивает? — докурив, я выбросила сигарету в урну.       Туда же, где было место всем моим чувствам.       — А тебя?       — Будьте счастливы, — вместо прощания произнесла я, уходя прочь.       Как бы сердце ни разрывалось в груди, как бы ни хотелось сказать что-то грубое Давыдовой или, наверное, даже вцепиться ей в волосы, я предпочла просто уйти. Скажи я что-нибудь плохое ей, легче мне бы точно не стало.       Эта девушка ни в чём виновата не была. И кто из нас появился у Кащея раньше, значения уже не имело. Я просто надеялась, что всё это стоило того, чтобы потерять меня.       К чему только весь этот бред был — ума не приложу. Добился, мозги запудрил, в постель затащил и был таков. Наверное, таким и был план?       Я шла в сторону дома, опустив голову, даже не стараясь не думать о том, свидетелем какой сцены стала. Сердце тревожно билось в груди, словно напоминая о той боли, которую трудно было игнорировать. Темнота наступающей ночи казалась бескрайней, в ней не было ветра, будто сама Казань скорбела вместе со мной по преданной любви к человеку, который её не стоил.       Каждый шаг отдавался в груди ледяной тоской. Я пыталась понять, как всё же это могло оказаться правдой и как я вообще могла верить всему, что говорил Никита. Про поцелуй с ней в «Силикате», про то, что дома у неё не бывает. А слова его соседки, что я не одна? Боже, да даже сам Инженер на рынке сказал, что там именно бабы его крутились, а не одна я. А теперь выяснилось, что моя тревога о том, что он уходил в сторону дома Давыдовой, как меня проводит, оказалась небезосновательной. Сама подружка его в этом призналась.       Неужели я заслуживала быть использованной? Неужели я была не достойна бескорыстной взаимной любви? Где я могла оступиться, чтобы оказаться наказанной его появлением в моей жизни?       Вокруг царила тишина, и только звук моих шагов по свежему снегу нарушал спокойствие зимнего вечера. Мои мысли беспорядочно блуждали в голове, то и дело останавливаясь на мгновениях, когда я чувствовала себя счастливой, когда смех и улыбки Кащея казались настоящими. Правда, теперь эти воспоминания представали лишь блёклыми тенями, сгущающимися в свете лжи.       Дом казался далёкой мечтой, покрытой наледью. Я шла с надеждой, что всё это — просто плохой сон и я вот-вот проснусь, но сердце подсказывало, что нет. Поэтому он так легко кинул нож в мою грудь? Потому что ему просто было всё равно? И поэтому так легко избавился, как только переспал со мной, прикрывшись неотложными делами? Потому что она позвонила?       Господи, лучше бы ты просто умер, чем сердце моё рвал от осознания, что ты где-то с другой.       Родная хрущёвка выглядывала из-за поворота, подходя к которой, я ускорилась. Хотелось скорее оказаться дома, принять ванну, смыть с себя всю грязь и если не утопиться, то хотя бы уснуть, чтобы изолироваться от реальности, с которой пришлось столкнуться.       Однако по мере приближения к нужному подъезду тревога в груди нарастала с небывалой скоростью. Там стояла машина скорой, а вокруг двери люди столпились, точно свора собак, вынюхавших что-то съедобное.       Любопытство, а с ним и непонимание происходящего окутали всё тело. Ускорившись, я почти подошла к подъезду, как услышала плач, а после передо мной показалась мама, выбежавшая на улицу раздетая, которая не отходила от медиков. Отец обнимал её за плечи и взгляд в сторону отводил, даже не смотря в сторону врачей.       А как только я поравнялась с семьей, открыв рот, чтобы узнать, что случилось, как горло спазм сковал. Прибывшие на скорой медики грузили на носилки бледное тело с дырой в груди, вынося его из подъезда.       Я даже ничего не поняла сначала, будто посмотрела мимо, а как взгляд сфокусировала, в моменте осознала — тело принадлежало брату.       Вся улица вмиг наполнилась громким истеричным визгом, топотом и истошным воплем ужаса, которые, я не сразу своими собственными признала. А вместе с этим все проблемы показались сущим пустяком, концентрируясь на бледном лице, что так на моё было похоже.