Обручен — обречен

      Спит он тревожно, вздрагивает от каждого шороха. Яркие всполохи спутанных сновидений дробятся и меняются друг с другом местами, не давая понять, что же ему снится. Антон отрывает голову от подушки, тревожно оглядывается по сторонам.       Неизменно находит в своих объятиях Олежу и тут же успокаивается. Опускается обратно на подушку, с умиротворением чувствует под своей рукой мерное дыхание. Груди щекотно касаются Олежины волосы. Перед тем, как в очередной раз уснуть, Антон успевает заметить, что с каждым разом волосы щекотят все больше и теснее.

***

      Антон снова просыпается, снова за секунду проходит путь осознания где он и с кем, отмечает про себя, что во сне Олежина нога попала в капкан его собственных. Отпускать он её не собирается. Голова все же коснулась груди, прижалась лбом, щекотит нерасчесанными кудрями плечо и ключицу. Антон собирается уронить голову обратно на подушку, и тут до него доходит: в этот раз разбудил стук. В этот раз это был не сон. И стук повторяется — настойчивее, уже не так робко. Кто-то стучит в соседнюю дверь. Антон немного приподнимается, слышит долгий Олежин вдох, тут же опускается обратно, пока узкая ладонь не соскользнула с его бока.        Дверь, судя по звуку, открывается, сперва с опаской, медленно, а потом полностью. Оля негромко зовет Олежу. Антон заторможено думает, что зовет она его совсем не там — вот ведь он, Олежа, мирно спит в его объятиях, вот он, щекочет волосами его плечо; а потом мозг все же включается — вот именно. В этом-то вся и проблема. Олежа спит не в отведенной ему гостевой комнате, он спит в его, Антона, кровати. Тоже гостевой, конечно. Антон надеется, что Оля не догадается поискать его здесь — а если и догадается, то заходить не станет. Когда ее шаги замирают возле двери — в этот раз правильной, Антон почти задерживает дыхание. Оля стучит тихо, но не так, как Олежа. Олежа стучит подушечками пальцев, почти ногтями, Оля — костяшками. Звук совсем другой. Ручка поворачивается совсем медленно. Рыжая макушка выглядывает из-за двери. Пока только она, лицо ещё прячется за тяжёлым тёмным деревом.       — Антон, прошу прощения, я не могу найти, — лицо все выглядывает. Лицо моментально смущается. — Ой, — и дверь закрывается на себя быстро, испуганно.        Олежа резко поднимает голову едва не заехав Антону макушкой по подбородку.       Оля открывает дверь снова, в этот раз явно готовая ко всему.        — Простите, что бужу, Олеж, мы к маме собираемся. Поедешь? — выпаливает на одном дыхании.       Олежа перекатывается на спину. Антону невыносимо холодно в месте на боку, где лежала его рука. И ладонь, что держала Олежу, тоже сразу мёрзнет. Ногу Олежа выпутать не пытается, и это Антона радует.       — Оль, мне кажется, я умру, если ещё часик не посплю, правда. Есть новости?        Оля качает головой.        — Нет, мы просто съездить хотим. Вы спите, я в машине хоть спала, вы-то нет. Если что, я сразу позвоню, — и дверь захлопывает поспешно.       Олежа глубоко вздыхает, закрывает глаза. Спина изогнута — наверняка неудобно. Нога зажата между Антоновых лодыжек. Олежа почти спит, и Антон даже задается вопросом, а проснулся ли он вообще, осознавал ли хоть что-то, пока отвечал сестре. Антон протягивает руку, тянет немного на себя. Олежа теплый, податливый, перекатывается обратно легко и почти с готовностью. До того, как волосы снова начинают щекотать плечо, Антон успевает заметить полусонную мягкую улыбку и улыбается сам. Олежа — сквозь сон, или опять проснувшись на секунду — задевает ребра ладонью, переползая рукой через Антонов бок.

***

      В этот раз Антон просыпается, потому что Олежа выскальзывает из объятий. Сквозь дрему пытается ухватиться, не дать уйти, поймать, как дымную грезу.       — Я сейчас вернусь, — тихо говорит Олежа, и Антон слышит в его голосе улыбку. А еще чувствует в волосах короткое прикосновение Олежиных пальцев. Антон пытается удержаться на грани бодрствования — упорно тянет обратно, в теплое и мягкое забытье, но за окном уже темно, а значит проспали они много. Тело на самом деле отдохнуло, только проснуться до конца никак не может. Антон тянется к телефону — почти не сел, пропущенных нет. Зарядку все-таки попросить надо или поехать и купить новую. Шумит вода, Олежа укладывается обратно. Не прикасается, лежит на соседней подушке ровно по центру, а не самом краю, как до этого. Поднимает глаза вопросительно, потом медленно, аккуратно поднимает и руку, кладет под ухо, проводит по виску большим пальцем. Рука чуть влажная и пахнет цветочным мылом. Олежа смотрит странно — с нежностью, с грустью. Едва вздрагивает, когда Антон ведет своей ладонью от локтя и выше, опускает глаза, когда пальцы прикасаются к косточке, закусывает губу, когда ладонь Антона накрывает его собственную. Ресницы мелко дрожат. Большой палец задевает ухо. Антон руку одергивает, но Олежа изгибает ладонь, хватает за мизинец.       Антон не понимает, делает он что-то не так, думает, как спросить правильнее, но Олежа на незаданный вопрос ответ говорит сам.       — Я не должен быть сейчас таким счастливым.       Вот в чем дело. Олежа смотрит прямо в глаза и лицо его близко-близко — немного вперед податься и носами столкнутся. А ресницы чуть влажные, и Антон точно знает, что это не от умывания. Обнадеживать не хочется. Говорить, что она точно выберется — тоже соврать. Никто из них этого знать не может, даже врачи. Антон хочет что-то сказать, успокоить, ободрить, да только слова не подбираются. То ли он просто в таких разговорах плох, то ли сосредоточить мысли мешает Олежина рука на виске. На ум приходит только «не надевай траур раньше времени», но этого Антон не говорит, потому что сказать — означает подтвердить, что траур надеть все-таки придется.       — Спасибо, что ты здесь, без тебя было бы совсем плохо, — Олежа говорит тихо, выскальзывает ладонью из-под Антоновой руки, ведет пальцами по линии челюсти, по пробивающейся щетине. Глазами следит за пальцем. Антон свою руку опускает в пространство между подушками. Потом вздыхает. Голову приподнимает, опирается на эту же руку и на плечо. Смотрит прямо. Чувствует, что хмурит брови. Рука Олежи с подбородка соскальзывает, ложится рядом с Антоновой.        — Ты имеешь право чувствовать себя счастливым. Ты не должен за это чувствовать вину.       Олежа тоже вздыхает, подтягивает руку к плечу под подушкой, тоже приподнимается, лица снова на одном уровне. И Антон понимает, чувствует каждой клеточкой тела: он сейчас поцелует. Носы может и столкнутся, но это не важно. Антон не торопил, давал время, и Олежа не торопился. Давал то же самое время ему. Олежин взгляд перебегает с глаз на губы, ресницы то прячут синеву, то снова ее открывают. Олежа снова медленно — почти мучительно медленно — переносит вес на локоть, рукой касается плеча. Обнимает тонкими пальцами, держится. И глаза прикрывает.       Потом распахивает резко — вместе со звуком входной двери внизу в пустом до этого доме, вместе со звоном ключей, легших на подоконник. Рука от плеча одергивается, как от горячей конфорки, Олежа смотрит на дверь и шепчет «черт».       И Антон тоже думает «черт», только предложение немного меняет, выходит «да к черту». Толкает Олежу в плечо немного, и сам глаза закрывает, как только столкновение носами удается миновать. Поцелуй и поцелуем-то назвать трудно — губы в губы и долгий вдох через нос. Антон не слышит ничего за стуком сердца набатом в ушах. А потом Олежа хватается рукой за его плечо, и отвечает с таким пылом, с такой поспешностью, что Антон успевает поймать на самом крае сознания мысль, что стоило ждать и тянуть, откладывать до нужного момента, чтобы получить вот такой поцелуй. А потом мыслей не остается. Остаются только Олежины губы, Олежина рука крепко держащая за плечо, и хвойный запах его шампуня.       А потом все исчезает резко — Олежа толкает в плечо, отворачивается от двери, прячется под одеялом, и видно только макушку.       — Мы спим, — громко шепчет он. И Антон слышит то, что услышал Олежа раньше — шаги по лестнице. Унять сердце не выходит, оно стучит под горлом, оглушает, а грудь распирает счастливо-радостное. Только одно, пожалуй, омрачает: мало. Слишком мало в обмен за те дни и недели, за те часы, когда поцеловать хотелось невозможно.       Антон откидывает голову на подушку и закрывает глаза в ту секунду, когда Оля стучит костяшками по двери. Антон никогда не страдал от того, что краснеет, но сейчас ему кажется, что щеки пылают.       — Вы еще спите? Уже ужинать пора, а вы еще не обедали, — Антон думает, что голос у Оли бодрее, и это хорошо. Это значит, что плохих новостей нет. — Вставайте, на стол сейчас накрывать будем.       Олежа изображает сонное шевеление, чуть поворачивает голову. Все равно Оле видно только лоб и брови. Но Антон видит, и блеск глаз, и зрачки, заполнившие почти всю радужку и румянец на щеках.       — Как она?       Оля смотрит в пол, и Антон этому рад. Ее взгляд на эту кровать, где они оба лежат, без возможности что-то скрыть, разве что не голые — этот взгляд вызывает те же чувства, как и осознание того, что мать Полины следит за тем, чтобы пачка презервативов в ванной периодически обновлялась. Оля наверняка знает что-то — что конкретно, стоит спросить у Олежи. Но и ей неловко, ведь одно дело — знать, и совсем другое — видеть своими глазами.        — Стабильно. Тяжело, но стабильно. Спускайтесь, ладно?       — Сейчас придем.       Дверь закрывается плотно, с тихим щелчком. Олежа выжидает, слушает, как шаги по коридору удаляются, как Оля ступает на лестницу. И тогда стаскивает с головы одеяло, льнет к Антону, целует первым, целует поспешно и жадно; Антон гладит острые лопатки через футболку. Опять Олежу опрокидывает, покрывает поцелуями щеки. Олежа за шею обнимает, тянется навстречу, и Антон хочет, чтобы про них забыли хоть на несколько часов, хочет отмотать время назад и проснуться пораньше, чтобы можно было целоваться дольше, чтобы можно было выцеловать всё не случившиеся. Олежа отрывается, прячет нос между Антоновым плечом и шеей, щекотит горячим сбитым дыханием, водит пальцами по самой кромке волос на затылке. У Антона по спине и по рукам бегут мурашки.       — Нам надо идти.       — Надо.       — На счет три встаем.       — Ага.       Считать Олежа не торопится, целует опять — медленно, тягуче, задевает щеку дрожащими ресницами.        — Три, — выдыхает в самые губы и из-под Антона выбирается. — Вечером, всё вечером.        Антон почти смотрит на темное окно, но понимает прекрасно, что Олежа говорит не о том. Тихо выскальзывает из комнаты, оставляя пустоту на своем месте. Антон умывается, одевается. Надеется, что от внимания Оли и Виктора его бессовестно довольное выражение лица ускользнет. Ждет Олежу возле лестницы совсем немного, и думает, что хотел бы побыть с ним вдвоем вместо ужина. Но тело требует пищи, а вызывать еще больше недовольств и подозрений не стоит. И целовать Олежу — даже бегло, даже в самый краешек губ, тоже.       — Пойдем? — спрашивает он тихо, и Антон только кивает. Ужин придется пережить. И внимательные Олины взгляды, как он предполагает, тоже.