Я — Учиха Итачи

Не знаю, что именно вынес для себя Орочимару из моих реакций — он не показал и взглядом обуревавших его мыслей, безмолвно наблюдая немигающими глазами за тем, как я медленно и слишком осторожно выпутываюсь из одеяла, морщась и подползая ближе. И только когда мои руки легли на пояс халата, с легкостью распуская узел и без всяких эмоций открывая рану, на лице санинна вдруг мелькает и пропадает задумчивая насмешка. Что-то внутри меня беспокойно дергается и тут же затихает, придавленное моим собственным безразличием, в котором я все глубже тонула. Пальцы у Орочимару холодные, вызывающие толпу мурашек, а прикосновения медленные, осторожные, мягкие… С каким-то прохладно-мятным послевкусием, остающимся глубоко под кожей. Его чакра, догадываюсь, прикрывая глаза и сквозь ресницы наблюдая за его непроницаемым лицом. В моих глазах неосознанно загорается багровый, и я смотрю, не отрываясь, на зеленовато-голубой цвет струящейся чакры в его ладонях. Орочимару хмурится, сжимая губы в тонкую линию, и на его лице вспыхивает неподдельный интерес. — У тебя перегружены чакроканалы в области глаз — небольшие трещины, растяжения и разрывы, — его пальцы почти касаются моих век, но замирают, не дотрагиваясь, когда я резко раскрываю глаза и наши взгляды встречаются — мой предупреждающий и его вспыхнувший острой насмешкой. На его губах медленно появляется усмешка, и он продолжает, как ни в чем не бывало, не сводя змеиных глаз с моих: — Вся твоя чакросистема перегружена и имеет повреждения, которые будут только увеличиваться от ядовитой примеси в ней. Его пальцы ложатся прямо на обнаженный, уродливый ожог на моем животе: — Если, конечно, от нее не избавиться, не-Итачи-кун, — и медленно наклоняет голову, пока в его взгляде появляется что-то темное, горящее жадным интересом, от которого все внутренности сжимаются в ледяной узел под его рукой. — Вы поможете мне, Орочимару-сама? На тонких, змеиных губах мелькает улыбка, и он легко подается вперед, ласкающе и как-то почти собственнически проводя пальцами по ране, а внутри будто неосознанно выправляется какая-то пружина, даря долгожданное облегчение. И, наклоняясь, выдыхает: — Что произошло в Кири, Итачи-кун? В этот раз он пропускает приставку «не», глядя на меня, прищурившись, остро и терпеливо, пока движение чакры в его руках ни на миг не прекращается. И я все равно согласно прикрываю глаза, принимая его правила и пряча болезненную усмешку, рвущуюся наружу, куда поглубже. У меня больше нет имени. И проще смириться с этим сейчас, пока все не зашло слишком далеко. — Мы встретились с джинчуурики Треххвостого, — отвечаю равнодушно, но переломанные ногти на руках впиваются в кожу слишком болезненно, чтобы это было правдой. — Меня задели атакой, а Джузо погиб, отвлекая внимание Треххвостого на себя. Это не было правильно, ясно осознавала я, произошла лишь досадная и горькая случайность, то, что должно было случиться, но что-то внутри меня бессознательно винило во всем себя. Если бы не я… Мои губы механически двигались, рассказывая о событиях тех десяти… А десяти ли? Я совсем потеряла счет дней и понятия не имела, сколько времени там провела. Моя жизнь будто раскололась на две части — все, что было до, казалось теперь лишь полузабытым, почти стершимся из памяти сном, что хранится глубоко внутри дрожащим миражом… А то, что стало после — реальность, от которой отныне никак не скрыться. Я сама изменилась. И это тоже уже никак не исправить. Орочимару не задавал вопросов, только иногда что-то уточняя и продолжая заниматься моим лечением, но в его взгляде неуловимо поменялось что-то, чему я совсем не находила названия и не могла даже подобрать четкой ассоциации. То ли жалость, то ли понимание, то ли еще что… от него в горле комок собирается, и копать глубоко совсем не хочется. Слова заканчиваются внезапно, и я вздыхаю еле слышно, рассеянно разглядывая его сосредоточенный профиль и гибкие движения горящих зеленовато-голубым рук. В голову лезли глупые мысли: я почему-то никогда не думала о том, насколько хорош Орочимару в ирьениндзюцу, а ведь он и Цунаде были весьма близки, да и Кабуто как-то научился медтехникам… Или же он набрался этого у коноховцев? Да нет, такого никто из них не умел: он выделялся своими техниками, я точно помню… Но сейчас я смотрела на Орочимару и видела в его уверенных движениях опыт лет. Скорее… Возможно, он специализировался на чем-то ином? Не как Цунаде — на обычном ирьениндзюцу, пусть и более продвинутом уровне, а больше на теории и исследованиях? Это было в его духе. Под кожей все наполняется прохладно-мягкой мятой, и на языке чувствуется горьковато-сладкий привкус, от которого медленно кружится голова, наполняя тело приятной слабостью и теплом. Будто крепкого алкоголя наглоталась, мысленно усмехаюсь я, чувствуя, как изнутри идет это ощущение расслабленности, и сглатывая появившуюся сухость во рту. Странная реакция на техники ирьениндзюцу. Раньше у Итачи такого не было… ведь не было же, замираю я, снова зарываясь в чужие-свои воспоминания и ничего не находя. Стоит ли мне переживать об этом, задумываюсь я, рассеянно разглядывая Орочимару… и в следующий же миг решаю отложить этот вопрос до лучших времен. — Останутся шрамы, — негромко предупреждает он, но я только качаю головой, сквозь ресницы разглядывая кожу на животе, что выглядит гораздо лучше. Ушел красный, воспаленный цвет, сменившись на нежно-розовый с вкраплениями более насыщенного, будто разгладились немного глубокие складки зарубцевавшейся поврежденной кожи и исчезли многочисленные разрывы от резких движений и нагрузки. — С остатками чакры биджуу твой организм справится самостоятельно, — произносит Орочимару негромко, заканчивая, и задумчиво-оценивающим взглядом проходится по моему телу. — Я помог наиболее глубоким разрывам в чакросистеме, но остальное должно зарасти самостоятельно… Включая чакроканалы в глазах. Наши взгляды вновь пересекаются, и он вдруг рассеянно добавляет: — Отчасти это даже похоже на обычный переход Учих на следующую ступень, но… — а потом встряхивает головой, замолкая, задумываясь о чем-то, и продолжает спустя миг серьезнее: — За несколько месяцев все заживет, но никаких перенапряжений и чрезмерной нагрузки на тело, иначе ситуация ухудшится: чакра биджуу еще не до конца вышла, к тому же, твой организм слишком измотан и ослаблен. В случае повторения таких изматывающих нагрузок есть риск, что будут необратимые повреждения чакросистемы. Я коротко киваю, позволяя просочиться благодарности во взгляде, на что Орочимару только отмахивается, откидываясь на кровать, глядя на меня задумчиво-рассеянно… А потом вдруг неожиданно мягко, почти ласково: — Сколько лет тебе было? Я замираю и сжимаю губы, чувствуя, как болезненно сдавливает в груди сердце. — Двадцать, — отвечаю еле слышно, отводя глаза. Почти двадцать. — Обычная гражданская, — констатирует он, и хотя, кажется, ему совсем не нужны мои подтверждения, я все равно киваю, медленно завязывая пояс халата обратно под его рассеянным взглядом. На его лице мелькает странное выражение и тут же пропадает, сметенное более сосредоточенно-насмешливым, словно направленным куда-то вглубь, и я напрягаюсь, настороженно прищуриваясь и наблюдая за ним, каким-то шестым чувством улавливая произошедшие перемены. Спустя минуту взгляд Орочимару снова возвращается ко мне, и смотрит он на меня с легкой усмешкой и вновь задумчивой мягкостью — будто к неразумному, но дорогому ребенку. Что-то внутри меня скребется и болезненно сжимается, почти корчится, желая ответить на этот взгляд хоть как-то, но я не позволяю показать и тени своих чувств, глядя на него с тем же настороженно-молчаливым ожиданием. — Завтрак готов, — поясняет Орочимару, улыбаясь. И гораздо небрежнее: — Мой напарник ненавидит одиночество… А ожидание — еще больше. Нам лучше не заставлять его ждать, не так ли? Несмотря на свое предупреждение, Орочимару, казалось, был серьезно обеспокоен чем угодно, но никак не тем, чтобы не заставлять ждать Сасори… Или, скорее, как раз и заинтересован в том, чтобы заставить его ждать как можно дольше. Закутавшись в его халат поглубже и запрятав ладони в карманы, я рассеянно кручу свое кольцо на пальце, прищурившись, наблюдая за тем, как он заправляет кровать, убирает кружки от нашего недочаепития, вычищает ванную от крови… На кухне мы появились только спустя полчаса, тут же напоровшись на ледяной взгляд Сасори, размеренно цедящего чай за столом, где лежали две тарелки с омлетом и овощами. Вишнево-карие глаза недобро сощурились, и кукольник открывает рот для какой-то ядовитой гадости, но вдруг его взгляд застывает на моих плечах… Точнее, шее. Следы от пальцев, осознаю я с подкатывающей к горлу желчью и давлю порыв коснуться обнаженной кожи. Только сжимаю челюсти сильнее, не отводя глаз от его лица, впитывая в себя его смешанную реакцию, пока чужой взгляд опускается на ворот халата, а после резко поднимается выше — к моему лицу. В его глазах мелькает что-то неясное, и Сасори едва кривит губы, а после кивает на стулья, не произнося ни слова. И замечаю странное выражение на лице Орочимару, с которым те обмениваются каким-то долгим и невероятно красноречивым взглядом. Что-то внутри царапает ощущением неправильности, будто что-то проходит мимо меня, но я лишь молча направляюсь к своему месту, чувствуя мерзкий привкус горечи во рту и напоминая себе, что это не мое дело. Хотя еда и остыла, на кухне все еще продолжают витать запахи, от которых желудок выкручивается в противном спазме, заставляющим с отвращением покоситься на омлет, несмотря на слабость в теле. — Ара-ара! — восклицает вдруг с притворным ужасом Орочимару, всплескивая руками, и каким-то неуловимо быстрым движением оказывается за столом. — Почему ты не сказал, что нас будет ждать твой великолепный омлет-блинчик?! Я бы тогда не… — Именно поэтому и не сказал, — любезно отвечает Сасори, делая очередной глоток. — Хотел посмотреть, как ты будешь им давиться. — Это слишком жестоко даже для тебя, — горестно вздыхает он, с невообразимой тоской разглядывая остывшую еду. — Как я теперь… К их ленивым переругиваниям я почти не прислушиваюсь, пропуская их мимо ушей и рассеянно мельча омлет палочками, едва его попробовав и мгновенно ощутив подкатывающую к горлу желчь. Надо что-то с этим делать, также рассеянно мелькает в голове, и мой взгляд останавливается на палочках в руке. Не с нагрузками и активностью шиноби голодать, только себе хуже сделаю, но… Сейчас у меня нет никакого желания давиться едой, через силу проталкивая ее внутрь и отчаянно сдерживая подкатывающую желчь. Займусь этим когда-нибудь завтра. Из-за стола я выскальзываю первой и успеваю незаметно избавиться от остатков еды, быстро ополаскивая тарелку под холодной водой. И только собираюсь пробормотать благодарность за завтрак, оборачиваясь к сидевшим нукенинам, как натыкаюсь на внимательный змеиный взгляд. Слова застревают в горле, и пару мгновений мы смотрим друг на друга, пока он не переводит взгляд на напарника, едва заметно качнув головой. Он заметил, думаю я с растерянностью и тут же мотаю головой, заставляя себя об этом не думать. Я ненавидела, когда кто-то замечал это, но в среде нукенинов лезть в чужие дела — дурной тон, верно? Мои пищевые проблемы его не касаются. И незаметно проскальзываю в коридор, искренне надеясь, что ощущение чужих взглядов на лопатках мне только показалось. До своей комнаты я добираюсь слишком медленно, периодически останавливаясь и пережидая танцующих мушек перед глазами, стискивая зубы от ясного понимания, что в таком состоянии добраться до базы Акацуки просто не смогу. Кажется, лечение Орочимару окончательно сожрало последние ресурсы моего тела. Однако и сил развернуться, снова попасть под перекрестье их взглядов и все-таки что-нибудь проглотить я в себе не нахожу. И, закрыв за собой дверь, делаю глубокий вдох, прижимаясь спиной к твердой поверхности и глядя пустым взглядом в воздух. А спустя миг сотрясаюсь всем телом и, прижав руку ко рту, изо всех сил стараюсь подавить рвотный позыв. Задерживаю дыхание, пытаюсь сглотнуть подкативший к горлу ком… и тут же выплевываю желчь на пол. И беззвучно смеюсь, смаргивая слезы и небрежно вытирая рот ладонью, глядя на сгусток желчи с частицами гребанного омлета. Всего один маленький кусочек… У меня огромные проблемы, равнодушно признаю я и делаю глубокий вдох, едва-едва постучав головой по двери. Вот же блять. Только этого мне и не хватало для полного счастья. На базе Орочимару по какому-то молчаливому соглашению мы остаемся почти на неделю, ожидая того прекрасного момента, когда мои раны достаточно затянутся. Что-то внутри меня болезненно корчится, осознавая причину нашей задержки, и я стискиваю зубы, по-детски пытаясь окопаться в комнате и избегая своих спутников. Не то что бы у меня действительно это получалось — от хозяина, знающего тут каждый уголок и возжелавшего пообщаться, скрыться невозможно. Орочимару находит меня в тот вечер в общих душевых и, кажется, на целое мгновение теряет дар речи, разглядывая подвернутые рукава, мокрый подол, распахнутый почти до самого живота ворот и гребанный таз. Я смотрю на него из-под мокрой челки, замечая замерший на миг взгляд на груди, однако только передергиваю плечами, не находя в себе ни капли стыда. Орочимару уже видел меня обнаженной и даже умудрился помыть, не говоря про то, сколько времени он возился с ожогом. И, ах да, заместо нормальной груди была лишь небольшая припухлость, которую едва ли можно было заметить, так что ничего, кроме раздражения на неотстирывающиеся пятна крови, я не испытывала. Бросив в воду собственную футболку, раздраженно откидываю прилипшие к лицу пряди и ловлю забавляющийся взгляд, которым он обводит мокрый кафель и вымокшую до последней нитки его халата меня. — Стирка — явно не твое, — замечает Орочимару. — Ненавижу возиться с водой, — признаю без всяких эмоций и перевожу досадливый взгляд на гребанный таз с замоченной одеждой, качая головой: — Это бесполезно. Кровь не отстирывается. Он только приподнимает бровь, с любопытством глядя на меня, и я отвожу глаза, предвидя его вопрос: — Я потеряла вещи, когда прыгнула с тех скал. В его взгляде мелькает задумчивость, и пару мгновений он смотрит на меня, не мигая, а после вдруг кивает: — Зайдем потом в город, — и тут же командует: — Вставай. Покосившись на таз с сомнением, я решаю, что что бы не замыслил Орочимару — это явно более приятное занятие, чем безнадежная попытка в стирку. И с кратким вздохом поднимаюсь с холодного кафеля, одергивая мокрые рукава и морщась, когда к ногам липнет такой же мокрый подол. Орочимару окидывает меня еще более веселящимся взглядом, но ничего не говорит, только кивает на дверь и ведет… куда-то, моргаю я, с отстраненным интересом разглядывая заросшие пылью коридоры и смутно догадываясь о том, где мы и зачем. Мои догадки подтверждаются, когда мы оказываемся в каком-то небольшом складском помещении, где медленно вспыхивают тусклые, желтые лампы, освещая многочисленные шкафы и контейнеры, а после сворачиваем между высокими и узкими полками, заполненными какими-то мешками и ящиками. Пахнет пылью и заброшенностью, но не сыростью, что почему-то сильно успокаивает. — Одежда в том шкафу у стены, — небрежно кивает Орочимару, и в его глазах мелькает любопытство и нетерпение: — Выбери себе что-нибудь. Я замедленно киваю, с некоторым ступором оглядывая все эти полки, а после почти беспомощно оборачиваюсь на него. Мужчина усмехается и, несмотря на явное любопытство, иронично желает приятно провести время прежде, чем оставить меня в одиночестве. В воздухе эхом слышатся его отдаляющиеся шаги, и я еле слышно вздыхаю, зажмуривая на миг глаза, а после с сомнением осматривая высящиеся надо мной полки и растерянно качая головой. Лезть наверх даже не буду рисковать, возьму что-нибудь более-менее нейтральное снизу, киваю сама себе и нерешительно раскрываю первый пакет. А в следующий миг я оглушительно чихаю. И застываю, настороженно прислушиваясь к глухому эху и разглядывая тени полумрака багровыми глазами. Качаю головой, нервно передергивая плечами и убеждаясь в том, что заброшенные места — это все-таки жутковато и совсем-совсем не мое. Возьму то, что хотя бы чуть-чуть подойдет и как можно быстрее смотаюсь отсюда, решаю я.