Я — Учиха Итачи

Неправильно. Орочимару бросает изучающий взгляд на девчонку и в очередной раз цепляется за это невозмутимое лицо, размеренное дыхание и прямую спину. Н е п р а в и л ь н о, повторяет он мысленно. Обычное поведение, а что-то внутри все равно скребется и шепчет о чем-то, что не замечает взгляд, но ощущает шестое чувство. За все это время ни одной эмоции, ни одного вопроса или любопытного взгляда искоса — сплошное спокойствие и невозмутимость. Так привычно. Так… странно. Царапая неприятно изнутри. Заставляя наблюдать и выжидать, выжидать, выжидать. Ту самую ошибку. Ту самую деталь, которая объяснит все. Итачи смотрит ровно вперед и в то же время куда-то глубоко в себя, будто бы просто задумавшись, уйдя в мысли, как не раз делал это сам саннин. Вот только поверить в это не дает то самое ощущение неправильности и какой-то тишины… или, скорее, затишья. За столько лет Орочимару научился чувствовать надвигающийся шторм задолго до него самого. Та пресловутая интуиция шиноби, что помогает избегать ловушек и выбираться из засад. В его голове снова проносятся слова Лидера, и он отводит от Учихи взгляд, хмуря брови и сжимая губы в тонкую линию. Ни одной зацепки. Ни одного намека на раны. Мог ли ребенок остаться без единой царапины, выбираясь из абсолютно враждебной страны? Учих в Тумане не любили. Кири неровно дышит к шарингану еще со времен Третьей Мировой, на себе испытав всю ярость ослепленных от жажды мести Учих и, в частности, Шуншин но Шисуи, потеряв значительное количество шиноби по его вине. Орочимару сильно сомневается, что киринины дали просто так ускользнуть ей с их территории. И саннин бы с уверенностью ответил на свой собственный вопрос: нет, касайся он любого другого ребенка, даже его воспитанников, но с Итачи… Он качает головой и приподнимает уголок губ в насмешке. Вот оно — живое доказательство, идет рядом, как ни в чем не бывало. Лидер говорил о том, что подозревает тяжелые травмы после столкновения с биджуу. Из-за них Итачи не смог выбраться с островов сразу. Из-за них Учиха не выходил на связь в течение нескольких дней. Орочимару бросает очередной быстрый взгляд на тонкую спину, разрывается между желанием цокнуть языком с досады и нагло схватить Учиху за плечо, а после просканировать весь ее организм и… Такие приятные мысли прерывает Сасори, что проводив безразличным взглядом Учиху, медлит, а после, не глядя на него, еле слышно роняет: — Слева. Кровь, — и прежде, чем он успевает хоть как-то съязвить, многозначительно добавляет: — Раньше её там не было. Саннин моргает, хмурится и кивает, снова переводя глаза на такую же молчаливую Учиху и задумчиво облизывая губы. И ничего не делает. Потому что, в самом-то деле, не ловить же ее ему и не заставлять доверить собственное обследование насильно. Орочимару всегда за добровольность в таких вещах… Почти всегда, добавляет он, провожая Итачи хмурым взглядом и еле сдерживая желание раздраженно выругаться, а после все-таки отловить и исследовать чужое тело насильно. Под вечер все становится куда заметнее: побледневшее и осунувшееся лицо, чуть расплывшееся темное, влажное пятно на футболке, капли пота на висках… и абсолютная отстраненность. Будто ничего не происходит. Будто все идет так, как надо. Что-то все-таки случилось, там, в Кири, думает Орочимару, снова цепляется за эту биджеву неправильность и раздраженно выдыхает. И где-то на краю сознания вспоминается вдруг его старая шуточка про разбитые вазы, собранные без клея и готовые рассыпаться от легкого дуновения. Цунаде за нее сломала ему челюсть, усмехается саннин, неосознанно трет место удара и снова смотрит на Учиху. Разбитые вазы… Р а з б и т ы е. Беззвучно цокает языком и задумчиво трет пальцем подбородок, наконец-то понимая. И где-то внутри вновь смешивается раздражение, задумчивость и неосознанное восхищение. Кажется, скоро это станет уже привычно — восхищаться и одновременно испытывать досаду. Великолепный самоконтроль. Прекрасное самообладание. Саннин уверен, глубоко внутри Итачи загибается от боли, скулит и воет, но наружу ничего не прорывается — ее спина остается все такой же прямой, шаг твердым, а взгляд холодным. Только темное пятно на одежде все не высыхает, и тонкие пальцы сжаты до побеления. Поразительно. Чудовищно. Изумительно. Орочимару снова разрывается между восхищением, глухим раздражением и отвращением к той лавине эмоций, которую Итачи удерживает в узде, не моргнув и глазом. Восхищение, конечно, преобладает, но предвкушение-отвращение чужого срыва бьет по нервам. Все-таки Учиха отвратительно эмоциональны, думает он отстраненно, не сводя с нее змеино-алчных глаз. Как бы талантлива не была Учиха, сейчас она похожа на спящий вулкан, чье ужасающее извержение лишь дело времени. Такие эмоции невозможно унять, перегореть ими и успокоиться как ни в чем не бывало. Нет, они требовали выхода, планомерно подтачивая самоконтроль и расшатывая психическое состояние. Учитывая, что Учиху ни капли не беспокоила гибель всего клана, становилось интересно, что могло так вывести Итачи из себя там, в Кири. Что такого могло произойти в Тумане, что выбило ее настолько из колеи? В самом же деле, смерть Джузо вряд ли бы тронула ее настолько глубоко. И даже встреча с Треххвостым: Итачи еще ребенком видела вблизи всю ярость Девятихвостого. И не джинчуурики, а сильнейшего биджуу. Орочимару не знает и, честно, даже не особо хочет знать. Он смотрит на ровную спину Итачи и думает, что если она сорвется, успокаивать истерику этого восхитительного ребенка придется ему. Успокаивать Орочимару умел, но искренне ненавидел это делать: истерики Тсунаде до сих пор отдавались фантомной болью, сыростью промокшей одежды и колоссальным выплеском горечи-вины-боли-ярости, которые душили изнутри и заставляли горько сожалеть о собственном бессилии. Джирайя боялся женских слез и еще больше боялся таких истерик, напоминая после побитую жизнью псину, смотрящую огромными, влажными глазами, в которых читалось что-то такое… Орочимару искренне ненавидел его в такие моменты и потому же напарницу всегда утешал он. Джирайя подключался потом: не давал той тонуть в собственном горе, вытаскивал из запоев и заставлял продолжать жить несмотря ни на что. Делал все то, на что не хватало уже его. Сасори также ненавидел проявления ярких эмоций, однако, Орочимару уверен, тоже умел справляться с чужими истериками. И напарник наверняка уловил настроение Итачи: его темный взгляд периодически падал на их юную спутницу, но читалось в нем скорее не беспокойство за ее состояние, а надежда на то, что срыв произойдет, когда он будет далеко. Орочимару тоже на это надеется, но с обреченностью идущего на казнь понимает, что оставлять ее надолго без присмотра нельзя: срывы у Учиха могут закончиться чем угодно. Они страшные, безумные и имеют совершенно непредсказуемые последствия, говорил когда-то давно Сарутоби-сенсей, задумчиво пуская дым в воздух, пока в его глазах мелькало что-то страшное, вызывающее непроизвольную дрожь вдоль позвоночника. Орочимару искренне терпеть не может сенсея, но признает его ум и охотно верит в эти слова-предостережения, глядя на будто застывшую девчонку, внутри которой медленно вскипает настоящий вулкан. Гадать, что та может вытворить, оставшись наедине со своими мыслями, не хочется. И именно поэтому вместо возвращения в пустыню и продолжения их задания, они останавливаются на заброшенной базе Орочимару на южной окраине Страны Огня. Сасори, не говоря ни слова, растворяется в темных, едва освещенных коридорах, и они остаются с Итачи наедине. Вот только сказать саннин ничего не успевает: Учиха уточняет направление и точно так же исчезает за углом. У него вырывается тяжелый вздох. Внутри крепнет стойкое желание выругаться вслух, но он лишь прикрывает глаза, напоминает самому себе о терпении — лучшей добродетели шиноби, а после все-таки решает махнуть рукой и идет в лабораторию. Вроде бы здесь еще оставалось что-то интересное… По крайней мере, он на это очень надеется. А если что-то пойдет не так, он все равно об этом узнает, верно ведь? И поэтому Орочимару не удивляется, когда посреди ночи встречает Итачи на кухне — с мокрыми щеками, пустыми глазами, непроизвольной дрожью по всему телу и бутылкой саке в подрагивающих руках. Она запрокидывает голову, надтреснуто смеется тихим, пробирающим смехом, в котором слышится истерика, и севшим голосом говорит: — Ками, будущий труп явился! — и растягивает губы в какой-то деревянной, фальшивой напрочь улыбке, приглашающе похлопав по соседнему стулу: — А хочешь узнать о своей смерти? — и снова смеется, быстро скатываясь в тихие всхлипы: — Биджуу, ты же тоже сдохнешь… Вот же блять… Ты всегда был моим любимчиком… И Орочимару застывает на пороге. Он не собирается умирать, у него есть планы и мысли, куча времени, лаборатории, опыты и разработки, саннин желает, чтобы слова девчонки казались ему просто пьяным бредом, но… Что-то внутри безотчетливо верит ее словам, сказанным не иначе как из-за алкоголя в крови. Он умрет. И она откуда-то знает как и когда. Орочимару невозмутимо проходит, садится напротив, забирая из слабых пальцев бутылку, и требовательно смотрит в пьяные, отчаянные глаза: — Я слушаю, Итачи-кун. Итачи смотрит на него, и в мокрых глазах отражается почти безумная надежда, тоска и ярость раненного животного. Дерганным, рваным жестом откидывает выпавшие из хвоста пряди, кривит дрожащие губы в ломанной усмешке и открывает рот. — Я не Итачи, — и смотрит остро-остро, совсем не пьяно, совсем зло. У него от этого взгляда что-то внутри сжимается в предчувствии той самой бури, но он лишь откидывается на спинку стула и выгибает бровь. На лице Итачи… не-Итачи мелькает что-то, а после она начинает говорить. Говорить, говорить, говорить… Срываясь, замолкая, яростно оттирая снова бегущие по щекам слезы, давя всхлипы, кусая губы до крови и все продолжая-продолжая-продолжая, пока не заканчивает, пока не обнимает себя зябко за плечи, не впивается побелевшими пальцами в собственную кожу, не прячет уставший взгляд и не становится потерянной-потерянной. Будто бы потерявшей тот последний стержень, что заставлял ее скалить зубы. Орочимару вздыхает, пару мгновений размышляет, а после с сожалением откладывает размышления на потом и притягивает к себе очередного потерянного ребенка. Видимо, ему и вправду скоро придется открывать биджев приют, мысленно вспоминает он полные издевки слова Сасори, издает беззвучный смешок и гладит по спине уткнувшуюся в его плечо девчонку… — Я просто хочу домой… — вырывается срывающимся шепотом, и я зажмуриваю горящие глаза изо всех сил. — К своей семье, двум кошкам и кактусу, а не вот это вот все… Я не хочу убивать, не хочу умирать от рук своего засранца-брата, бегать за хвостатыми… Я не хочу здесь жить! Это не мой мир, не моя война, я никогда не хотела попасть сюда! — и, не выдержав, снова позорно срываюсь: — Я не хотела… Не хотела этого… По холодным щекам скатываются обжигающие слезы, и я качаю головой, закусывая до крови щеку и отчаянно жмурясь. Сдерживая предательские всхлипы, впиваясь мертвой хваткой в плечи и оставляя на тонкой коже темные синяки. Рядом раздается тяжелый вздох, и чужие пальцы уже привычно касаются спины, успокаивающе поглаживая вдоль позвоночника, позволяя уткнуться в чужое плечо, позволяя выплакаться, позволяя… быть собой. Не Итачи. И тихо: — Хочешь я подарю тебе другой кактус? — пальцы пробегают вверх и зарываются в волосы, мягко массируя нежную кожу. Я застываю, дыша часто-часто, чувствуя, как под щекой мокнет ткань… Сглатываю застрявший в горле вязкий комок, мелко киваю и еле слышно выдыхаю: — Хочу. Такая глупость, сплошной пульсацией стучит в голове, но я лишь крепче жмурю глаза и неосознанно прижимаюсь сильнее. Ослабляю хватку на своих плечах, когда Орочимару с тяжелым вздохом просто перетаскивает к себе на колени. И прячу лицо на чужой груди, ничего не говоря, только вслушиваясь в успокаивающий шепот и делая вдох-выдох, сдерживая рвущиеся с губ рваные вздохи и всхлипы. Ненавижу этот мир, ненавижу, ненавижу… А в тонкую кожу так противно и пробирающе продолжают впиваться мертвенно-холодные бусины… …заставляя почти задыхаться от просыпающегося в сердце ужаса и глубинной паники… …вспоминать, как сдавливало горло и уходил из легких воздух… …чувствовать фантомные касания… …слышать тихий голос, говорящий прямо на ухо… Все тело охватывает мерзкая дрожь, и я дышу глубоко-глубоко, глотая собственные слезы и ощущая, как внутренности скручиваются в узел. Орочимару на мгновение замолкает, перестает перебирать длинные волосы и будто сам вслушивается в мое дыхание. А после, не говоря ни слова, обнимает крепче. И только его сердце бьется так, как и билось до этого: спокойно, размеренно, сильно. Успокаивающе. Почти убаюкивая. Я так хочу домой, тоскливо проскакивает в мыслях, и я закрываю глаза, вслушиваясь в чужое сердцебиение и сжимая пальцы на его одежде сильнее.