Чернильные кляксы и Незабудки

1990

На следующий день Азирафаэлю нездоровилось, его тошнило, и он устал до такой степени, о которой раньше даже не предполагал. У него кружилась голова, но он чувствовал, что его конечности каким-то образом стали тяжелее, а мысли крутились вокруг черепа, как пассажиры на какой-то безумной карусели. Он провёл в постели весь день, больной и подавленный из-за того, что, как он предполагал, было его первым похмельем. Но это чувство не ушло и на следующий день, и днём после него. На восьмой день он понял, что это, скорее всего, не похмелье, а при отсутствии лихорадки он мог лишь предположить, что это был и не грипп. От его внимания также не ускользнуло то, что его симптомы, казалось, значительно ухудшались каждый раз, когда он думал о том, что случилось с Кроули. Ты был послан, чтобы искусить меня, проверить мою веру. Азирафаэль не мог перестать думать с какой болью Кроули на него смотрел, когда он закрывал дверь такси. Это не был гневный или скорбящий взгляд из-за того, что его отвергли. Это был скорее взгляд меланхолического понимания; как будто он уже был в такой ситуации раньше, но все же позволил себе надеяться на что-то лучшее на этот раз. Он не был каким-то злонамеренным искусителем, каким-то похотливым и извращённым кретином, плюнувшим в лицо Богу. Он был просто... Кроули. Несмотря на всё своё мачо-бахвальство, Азирафаэль не думал, что в его теле была хоть одна злонамеренная косточка. Он был художником и философом, немного грубоватым, с необычным чувством юмора, а иногда просто колючим барменом, который мог быть удивительно мягким, когда дело касалось детей. И Азирафаэль. Даже после того, как его оскорбили, после того, как ему отказали и сказали, что он проклят, Кроули все равно вызвал и заплатил за такси для Азирафаэля, потому что он хотел убедиться, что тот благополучно доберётся до дома. И всё же в итоге он был тем, кого нужно было спасать? Это казалось неправильным, несправедливым, и Азирафаэль никогда не думал, что его религия может быть такой. Впервые в жизни Азирафаэль засомневался. Засомневался в себе, засомневался в своей церкви, засомневался в своём будущем. Когда-то он гордился своей совершенной верой, верой в неочевидность вещей на поверхности, а теперь обнаружил, что подвергает сомнению всё, что он когда-либо считал правдой. Ничто больше не казалось конкретным или доказуемым, и без его непоколебимого морального компаса мир казался перевёрнутым с ног на голову. Он споткнулся в кроличьей норе и свернул не туда, прямо в зеркало, и теперь он бы уже не удивился неожиданному визиту гусеницы, курящей кальян. Если уж на то пошло, то было только четыре факта, в которых он мог быть полностью уверен. Первое (и, возможно, самое очевидное) заключалось в том, что то, что произошло с его другом детства Ричардом, не было аномалией, и его попытки «экспозиционной терапии» обернулись для него прискорбным провалом. Во-вторых, Азирафаэль испытывал к Кроули чувства, романтические чувства (причём сильные). В-третьих, между позицией Церкви в отношении однополого влечения и его обетом безбрачия факт номер два оказался настоящей проблемой для его карьеры священника. И последнее заключалось в том, что, хотя эти откровения взбудоражили в его груди настоящее осиное гнездо чувств, он не мог заставить себя по-настоящему пожалеть об этом. Последний факт вызывал у него наибольшее беспокойство. Хотя он бесконечно молился, чтобы Бог изменил его, сделал его другим, он не мог заставить себя просить прощения. Это было необычно, поскольку прощение было основой его религии и, согласно его вере, было обещано всем кающимся. Но Кроули был таким замечательным человеком, одним из величайших творений Всевышнего. Как мог Азирафаэль с чистой совестью извиняться за заботу о нём, в любом качестве? Прошли недели, и сколько бы Священных Писаний он ни прочёл и ни прошептал молитв, он все равно чувствовал себя потерянным и неуверенным. Во всяком случае, он чувствовал, что движется назад, как будто у него почему-то было меньше ясности в ситуации, чем вначале. Он проводил бессонную ночь за ночью, ворочаясь, пока его разум метался от одного образа к другому: он засыпал на руках Кроули, его отвергала церковь, он занимался любовью с Кроули, его считали извращенцем и толкали в дальние уголки приличного общества, он строил жизнь и дом вместе с Кроули, он поворачивался к Кроули спиной и продолжал учёбу, как ни в чем не бывало. По ночам ход его мыслей был беспощаден и непредсказуем, все дальше и дальше выходя из-под контроля. Через некоторое время усталость и умственный туман стали настигать его в течение дня. Он обнаружил, что бесцельно бродил по коридорам больницы, забывая, в какие палаты его определили, и не зная, что ему следует делать. Он забывал имена людей, его разум отупевал во время простых молитв, он спотыкался на таких простых словах как «Дева Мария». Все это достигло кульминации в тот день, когда он случайно совершил последний обряд над кем-то, кто был вполне жив и, вероятно, останется таковым в значительном будущем (ею была 32-летняя женщина, которая восстанавливалась после успешной аппендэктомии; его настоящим пациентом был 97-летний старик с сердечной недостаточностью и он находился в соседней палате). Ясно, что так продолжаться не могло. Той ночью он решил, что ему нужно что-то сделать, нужно поговорить о своей проблеме с кем-то, кроме Бога. Он также решил, что единственным человеком, с которым он мог бы безопасно поговорить об этом, был Кроули. Если бы он был в здравом уме, он бы понял, какая это была ужасная, отвратительная, никчёмная, очень плохая идея; но в нынешней ситуации он был слишком измотан беспокойством, усталостью и разочарованием, чтобы сомневаться в этом. Итак, в два часа ночи он обнаружил, что выходит из своей комнаты и идёт по коридору к общему телефону-автомату. Недолго думая, он протянул трясущуюся руку и набрал номер Кроули. Он понятия не имел, что собирается сказать, и был ли мужчина вообще дома, он просто знал, что ему нужно связаться с ним и что это самый безопасный способ сделать это. Кроули поднял трубку на втором гудке, пробормотав что-то, лишь отдаленно напоминающее «Алло». Азирафаэль замер. — Алло? Паника охватила его чувства и парализовала язык. —Так, я кладу трубку. — Нет, подожди, Кроули… — Азирафаэль? —Да, — Азирафаэль глубоко вздохнул и сжал телефон чуть крепче. —Извини, что позвонил так поздно. Я надеюсь, что не сильно тебя побеспокоил. — Конечно нет, — мягко сказал Кроули. — Всё в порядке? От беспокойства в его голосе у Азирафаэля перехватило дыхание. — Э-э, да. Нет, — он закрыл глаза. — Я не уверен. — Хочешь, я подъеду и заберу тебя? — Нет-нет, — Азирафаэль намотал телефонный шнур на палец. Он не знал, чего хочет, он просто знал, что голос Кроули уже успокаивал его так, как ничто другое за последние несколько недель. — Хорошооо, — сказал Кроули, и Азирафаэль мог представить, как его брови, вероятно, были сдвинуты вместе. — Что тогда тебе нужно? Азирафаэль колебался. — Я просто, ну, я…— он замолчал, осознав, насколько плохо продуманным был этот план. Что он должен был сказать: Да, помнишь, когда ты пытался меня поцеловать? Боюсь, с этого момента всё пошло под откос, и, поскольку у меня нет других друзей, не мог бы ты дать мне какой-нибудь объективный совет о том, что мне следует делать с моим влечением к тебе? — Азирафаэль? Он почувствовал легкое трепетание в глубине живота. Господи, кто-нибудь когда-нибудь произносил его имя с такой нежностью? Голос Кроули ласкал каждый слог, словно это была молитва, нечто чудесное и заслуживающее почтения. — Расскажи мне о своём дне, — тихо сказал Азирафаэль. — Моём дне? — Да. У тебя же был выходной, ведь так? Как ты его провёл? — А, — возможно, ему просто показалось, но он думал, что услышал улыбку в его голосе. — Да, конечно, хорошо. На самом деле я просто ходил в магазин художественных принадлежностей, раньше я очень увлекался рисованием, прежде чем бросил учёбу, и мне как бы хотелось вернуться к этому… Азирафаэль снова закрыл глаза и прислонился к стене, чувствуя, как его охватывает тёплое чувство облегчения, пока он слушал речь Кроули. Он мог бы читать телефонную книгу, и Азирафаэль все равно был бы очарован. Грубый тембр его голоса, отчетливая интонация, то, как он вытягивал гласные, чтобы сбить с толку и сделать ненужный акцент, — всё это стало близко знакомым за последние несколько месяцев. Хотя Азирафаэль знал, что такое общение между ними было опасным, возможно, для них обоих, голос Кроули был как бальзам для его души. На мгновение, всего на мгновение он позволил себе насладиться этим без вопросов и пауз. Но этот момент вскоре был прерван настойчивым постукиванием по плечу. Азирафаэль подпрыгнул и обернулся, чтобы увидеть сварливого отца Сандалфона, в потрёпанном желтом халате. — Пользование личным телефоном разрешено только с 8 утра до 10 вечера, — резко сказал он. — Ты знаешь это. С кем ты вообще разговариваешь в такое позднее время? Азирафаэль сглотнул и отодвинул телефон от уха. — Просто с другом, — он снова подтянул трубку и оборвал Кроули на полуслове. — Извини, боюсь, мне пора идти. — Хорошо, — Кроули сделал паузу. — Могу… как ты думаешь, есть ли у меня шанс увидеть тебя снова? Азирафаэль посмотрел в суровые глаза-бусинки отца Сандалфона, чувствуя, как неодобрение исходило от него волнами. — Я не знаю, — честно сказал он, а затем повесил трубку.

*********

Он репетировал это несколько дней. Он перебирал все возможные формулировки, которые мог использовать, каждую реакцию, которую мог получить, каждую реакцию, которую он мог иметь на реакцию, которую он получит. Он знал, что играет с огнём, на самом деле с адским пламенем, но разочарование и отсутствие сна сводили его с ума, и ему действительно нужно было с кем-то поговорить об этом. Даже если ему придётся действовать ужасно окольным путем. Исторически сложилось так, что обращение к Габриэлю со своими проблемами никогда не было хорошей идеей, но он по-прежнему оставался авторитетной фигурой в церкви, мнение которой Азирафаэль (в основном) уважал. Если кто-то и мог пролить свет на этот вопрос, то это был он. Поэтому во время их следующей встречи один на один в кабинете Габриэля Азирафаэль собрался с духом, ожидая, пока Габриэль перестанет говорить, чтобы он мог вставить слово. Ему пришлось сунуть руки под бедра, чтобы удержаться от ёрзания и прижать их к твердому металлу своего стула. Кабинет Габриэля был необычайно минималистичным даже для священника. Современная мебель ужасно контрастировала с элегантной тюдоровской архитектурой Аллен Холла: всё из чистого алюминия и стекла контрастировало с состаренными паркетными полами и льняными обоями. Даже вид из окон был мрачным и удручающим; он располагался на первом этаже, и оба его окна выходили на полупустую автостоянку. Обычно Азирафаэль старался проводить там по возможности как можно меньше времени. Он глубоко вздохнул, задержал дыхание на пять счётов, а затем выдохнул на пять счётов. Он мог это сделать. Это был простой вопрос, обычный разговор со своим советником. Не было причин для беспокойства, и не нужно было паниковать. Он получит ответ и тогда сможет положить конец всему этому вопросу. Габриэль наконец прервал свой непрекращающийся монолог и посмотрел на часы. — В любом случае, наше время на сегодня подошло к концу. Просто запомни, что я сказал об Иезекииле, ладно? Азирафаэль, который не усвоил ни единого слова, сказанного Габриэлем за последние полчаса, кивнул. —Да, конечно. Он сделал вид, что собирается встать, а затем откинулся на спинку стула. Он подумал, что это был очень умный ход, который действительно подчёркивал непринуждённость разговора. — На самом деле, прежде чем мы закончим, у меня есть теологический вопрос, который я хотел задать. Чисто с академической точки зрения, — добавил он. Габриэль застонал. — Ты и твои вопросы. Азирафаэль нахмурился. — А что не так с моими вопросами? — Ты слишком много их задаёшь. Рано или поздно нарвёшься на неприятности из-за этого. Цвет исчез с лица Азирафаэля, пока он изо всех сил пытался придумать, как ответить. Задавать вопросы – это плохо? Разве другие ученики не задавали вопросы? Неужели он уже навлёк на себя неприятности, зарекомендовал себя как тухлое яйцо? Габриэль вздохнул и сложил пальцы под подбородком. — Хорошо, выкладывай. Азирафаэль сглотнул, пытаясь вернуть себе ту убедительную небрежность, которая, как ему казалось, была у него несколько минут назад. — Я, ах, ну, недавно я читал о том, что некоторые церкви становятся более гостеприимными для прихожан, которых, э-э, привлекают представители своего пола. Лицо Габриэля осталось таким же плоским и невыразительным. Азирафаэль не был уверен, был ли это положительный знак или отрицательный, но другой мужчина не впал в слепую ярость, поэтому на мгновение он позволил себе ухватиться за малейший кусочек надежды. Он прочистил горло, прежде чем продолжить. — Это интересная идея с своего рода философской точки зрения, потому что кажется немного нелогичным считать любовь в глазах Бога наказуемым преступлением. Ты когда-нибудь замечал, чтобы наша епархия меняла свою позицию по… этому поводу? Габриэль на мгновение замолчал, и луч надежды в груди Азирафаэля начал расширяться. Затем священник фыркнул, это был уродливый, грубый звук, который больше подходил животному, чем рукоположённому человеку в одежде. — Замечал ли я когда-нибудь, чтобы мы поощряли грех? — спросил он. — Нет, Азирафаэль, не замечал. Это не совсем наш профиль. И то, что ты описываешь, — это не любовь, эти люди заблуждаются, если думают, что они испытывают любовь. Азриафаэль поёрзал на своем месте. — Верно, — медленно сказал он, когда надежда покинула его грудь. Не только та надежда, которую он почувствовал несколько минут назад, но и каждая крупица надежды, которую он когда-либо испытывал. Каждое Рождество в детстве, каждая ответная молитва, каждая улыбка незнакомца — всё это вытекало из него, образуя жалкую кружащуюся лужу на полу. Габриэль ещё раз взглянул на часы и поднялся со стула. — Как бы мне ни хотелось посидеть здесь и выдвигать вместе с тобой бессмысленные гипотезы, сейчас время обеда. И тебе не следует тратить время на беспокойство о нераскаявшихся грешниках. Если они хотят быть обречёнными на вечность в аду, то это их дело. Он улыбнулся и похлопал Азирафаэля по плечу слишком сильно, а затем ушёл. Азирафаэль неподвижно сидел посередине кабинета, потирая кончики пальцев о подушечки больших пальцев. В коридоре царила бурная деятельность: ученики и преподаватели направлялись в столовую. Их шаги и смех доносились через открытую дверь, слегка отражаясь эхом от стен огромного офиса. Кроули был прав, с горечью подумал Азирафаэль. У Габриэля действительно слишком много зубов. Он знал, что это должно было решить проблему. Его наставник, его духовный советник, который был выбран, чтобы привести его к священству, высказал своё мнение, и Азирафаэль получил недвусмысленный ответ на свой вопрос. В бесчисленных сценариях, которые он представлял себе, готовясь к этому разговору, он, конечно, рассматривал возможность некоторых вариантов такого ответа, так что ему действительно не следовало удивляться. Вот только сейчас он чувствовал не удивление. Это была злость. Эти люди. Эти люди. Небрежное, жестокое осуждение было ошеломляющим, настолько противоречивым всему, за что должен был выступать Габриэль, всему, во что верил Азирафаэль, и всему, что вообще заставило его захотеть присоединиться к церкви. Никакого сочувствия, никаких попыток понять, никакого проявления братской любви. Только осуждение, отвращение и отвержение. Эти люди, то есть Кроули. То есть Азирафаэль.

**********

Благословенно (или нет, он до сих пор не был уверен, во всё это во всем вписывались благословения), он точно рассчитал время своего прибытия — последний из посетителей паба, казалось, уже ушёл, но свет всё ещё горел, и доносились слабые звуки пения Фредди Меркьюри, а это означало, что Кроули прибирался. Он осторожно толкнул дверь и проскользнул внутрь, вдыхая знакомый запах пива и старого дерева. Паб казался пустым, единственными признаками жизни были брошенное ведро для швабры и разноцветный музыкальный автомат в углу, который в данный момент воспроизводил «Somebody to Love» Я провёл все эти годы, веря в Тебя Но так и не нашёл никакого утешения, Господи… — Кроули? — позвал он, громче чем был голос Фредди. — Кроули, ты здесь? — Азира… — из-за стойки послышался приглушённый стук, за которым последовала череда неразборчивых ругательств. Кроули поднялся из-под барной стойки и потёр место на лбу, которое, очевидно, только что ударил. — Э, привет. Азирафаэль улыбнулся. В глубине живота возникло ощущение лёгкого трепетания, то самое, которое он совсем недавно начал ассоциировать с Кроули. — Привет, я надеюсь, я тебя не сильно отвлекаю? — Нет, я просто делаю инвентаризацию. Давно не виделись. — Он подошёл к кранам и прислонился к стойке, как всегда непринуждённо, хотя Азирафаэль заметил в его голосе нотку трепета. — Да, точно. Я был, э-э, совсем рядом, и подумал, может, зайти поздороваться. Они оба знали, что это жалкая ложь, но Кроули решил не упоминать это. Он просто кивнул и прислонился к стойке. — Хочешь выпить? Мы только что получили Шираз, который может тебе понравиться. Азирафаэль покачал головой. — Нет, спасибо. Всё хорошо. Кроули снова кивнул, и пара погрузилась в неловкое молчание. Даже музыка стала тише, когда музыкальный автомат начал проигрывать «You Take My Breath Away». Ты получил мою любовь, украл моё сердце изменил мою жизнь. Каждое твоё движение, сводит меня с ума... Кроули снова сменил положение и подвинул вверх солнцезащитные очки, которые начали сползать с острого склона его носа. — Почему ты носишь солнцезащитные очки? — выпалил Азирафаэль. Это было первое, что пришло ему в голову и что могло нарушить тишину, сохраняя при этом разговор на безопасной, дружественной территории. — Я никогда раньше не спрашивал. Кроули барабанил пальцами по деревянной стойке. — Мне их прописали. Когда я упал, сотрясение мозга сильно повредило мои глаза. На большинство видов света они реагируют, как… — он рассеянно махнул рукой, как будто мог подобрать нужное слово из воздуха. — Как будто что-то очень болит. И у меня также сильная мигрень. Сердце Азирафаэля колотилось. — О, Кроули. Я и понятия не имел. Это звучит ужасно. — Нет, давай без этого. Мне не нужна твоя жалость. — Он кашлянул и почти беспечно пожал плечами. — Плюс, знаешь, что. Они выглядят круто, так что это не так уж и плохо. Азирафаэль улыбнулся. — Верно, конечно. Они молчали еще несколько секунд, хотя атмосфера в воздухе нагнеталась из-за всех невысказанных слов. Кроули какое-то время продолжал барабанить пальцами по стойке, затем надул щёки и медленно выдохнул. — Зачем ты здесь, Азирафаэль? — спросил он наконец. Его тон не был недобрым, хотя и казался напряжённым. Азирафаэль понял, насколько жестоко было сначала позвонить ни с того ни с сего без какой-либо конкретной причины, а затем без предупреждения зайти на работу Кроули, снова, по-видимому, без какой-либо цели. Он нервно облизнул губы и указал на бар. — Не мог бы ты, ах, подойти на эту сторону, пожалуйста? Я чувствую себя слишком похожим на посетителя. Я буду волноваться о том, что ты можешь меня перебить, — добавил он, стремясь к легкомыслию, но промахнулся на милю. Кроули пожевал внутреннюю часть щеки, по-видимому, опасаясь расстаться со своим физическим барьером, но в конце концов согласился. Одним плавным движением он перемахнул через стойку, хотя мог бы легко обойти ее. Он выпрямился, затем скрестил руки на груди, снова пытаясь защитить себя. Его грубые попытки уменьшить свою уязвимость заставили сердце Азирафаэля сжаться от боли. Азирафаэль подвинулся и посмотрел на свои руки. —Ах, я хотел извиниться. За то, что я сказал. Та ночь. Это было совершенно неуместно, и мне очень жаль, если я задел твои чувства. Кроули пожал плечами. — Всё в порядке. Действительно, глупо с моей стороны, ведь ты священник и все такое. Ну, тренируешься быть священником. Полусвященник. В любом случае. Я должен был знать, что это оскорбит твои тонкие католические чувства. Азирафаэль покачал головой и сделал шаг вперед. — Однако это совсем не так. Я не обиделся, Кроули. Я был… ну, если тебе интересно, то мне было страшно. Кроули передвинул руки, потянувшись одной рукой почесать ухо. Выражение его лица было плоским, и его невозможно было прочитать, из-за чего желудок Азирафаэля скрутился в тугой узел. — Во мне нет ничего страшного, Азирафаэль. Я ужасно крут и суров, но не страшен. Азирафаэль снова посмотрел на свои руки, которые он теперь бесполезно крутил перед ним. — Нет, это не так, — сказал он тихо. — Прости, я делаю это неправильно. Не так я себе это представлял. — Ага, значит, я не единственный, у кого есть воображение, — сказал Кроули. Его голос снова приобрел знакомую дразнящую нотку. — Что-нибудь еще, связанное со мной, о чём ты думал? Азирафаэль попытался засмеяться, но всё, что у него вышло — это жалкий, надломленный звук. Он чувствовал, как его глаза начинают наполняться слезами, и знал, что не сможет остановить их. —Пожалуйста. — Его голос был грубым, прерывистым от желания, разочарования, печали и влечения. — Пожалуйста, Кроули. Я хочу… Он наблюдал, как Кроули подавлял свою естественную склонность продолжать дразнить, и, ох, если бы он уже наполовину не был влюблён в него, это бы помогло. Он снял солнцезащитные очки, и от серьёзного вида его янтарных глаз захватывало дух. — Чего ты хочешь, Азирафаэль? Это был серьёзный вопрос. Он хотел так много всего, что было трудно понять, с чего начать. Он хотел ясности, какого-то объяснения того, как что-то, что казалось таким чистым и естественным, могло быть таким неправильным. Он не хотел беспокоиться о том, что его церковь, его любимая церковь повернётся к нему спиной. Он хотел, чтобы кто-то объективно сказал ему, правильный ли он выбор сделал или нет. Он хотел послать Габриэля куда подальше. Но одно желание возвышалось над остальными, пихалось, толкалось и локтями пробивалось вперёд, так что всё остальное бледнело в сравнении. — Ты. Я хочу тебя, наверное, больше, чем когда-либо чего-то хотел в своей жизни. Губы Кроули приоткрылись, выпустив крошечное «ох». Его взгляд смягчился, а выражение чистой нежности на его лице вызвало у Азирафаэля желание растаять в лужу. Ему потребовалось несколько долгих секунд, чтобы обрести голос. —Нгк. — Он откашлялся и провёл рукой по волосам. — Правильно, так, окей. Ага. Ну, хм, если это так, то тебе, вероятно, следует кое-что знать. Желудок Азирафаэля упал. Неужели он ошибся? После всего этого, разве Кроули не хотел его в ответ? В его горле начал образовываться ком, и он почувствовал, как ранее образовавшиеся слезы начали стремиться наружу. Глаза Кроули расширились. — Ох! Нет, о, пожалуйста, не плачь. — Он бросился вперед, обхватив лицо Азирафаэля руками. — Я просто собирался сказать, что ты должен знать, что я принадлежу тебе с того момента, как ты сказал мне, что отдал свое чёртово пальто. Я всё это время уже был твоим, я просто хотел выложить все свои карты на стол. Азирафаэлю казалось, что от этого разговора он может получить травму. — Ты… ох. Какой ужасный способ для предисловия ты выбрал! — Вероятно, это расстроило бы его больше, но большие пальцы Кроули с нежностью смахивали его слёзы. — Я знаю, мне жаль. Мне очень жаль, — сказал Кроули. — В моей голове это звучало так романтично и учтиво, что я даже не подумал. Я очень плох в этом. Вероятно, тебе сразу следует знать, что я просто ужасен в этом всём. На самом деле… — Ты правда имел это в виду? Кроули остановился. — Что? — Что ты… с момента нашей второй встречи? — Ах, да. Я именно это имел в виду. Это… — Кроули замолчал, ища на лице Азирафаэля признаки отказа. — Это ведь не проблема? Азирафаэль слегка кивнул, и ощущение прикосновения ладоней Кроули к его щекам вызвало у него лёгкую дрожь. — Всё более чем хорошо, — он мягко улыбнулся. — Исполнение требует доработки, но сама идея довольно романтичная. Крошечная застенчивая улыбка Кроули осветила тёмный паб, когда его взгляд скользнул к губам Азирафаэля. Он начал наклоняться вперед, но заколебался, и на мгновение Азирафаэль задумался, не передумал ли он. Но нет, понял он мгновением позже, он ждал действий со стороны Азирафаэля. Это должен был быть его выбор — сломать этот последний барьер. Азирафаэль поднял руку между ними, удивившись, увидев, что она не дрожала. Его пальцы скользнули по острой скуле Кроули и вниз по склону его челюсти, остановившись прямо под губами. Он посмотрел в глаза Кроули, такие широкие, открытые и доверчивые, и наклонился вперёд. Прежде чем он успел усомниться в себе, он прижался губами к губам Кроули, немедленно проглотив тихий стон другого мужчины, и почувствовал, как весь остальной мир тает. Кроули слегка подвинулся, опустив руки на талию Азирафаэля. Азирафаэль ахнул и обвил руками шею Кроули, притягивая его ещё ближе. Единственным звуком, который он мог слышать, был стук его собственного сердца, которым часто пренебрегали, могучий рёв, который, казалось, дал голос только что разрушенному барьеру. Он подумал о Давиде и Голиафе, о стенах Иерихона и открыл рот, чтобы впустить Кроули еще больше. В глубине души он знал, что будут последствия, что он буквально отказывался от своего будущего в церкви. Но когда Кроули поднял руки вверх и начал поглаживать его рёбра, Азирафаэль обнаружил, что не может заставить себя волноваться. Он не знал, что ждёт его в будущем. Он не знал, кем будет работать, где будет жить и даже сможет ли продолжать ходить в церковь как прихожанин. Во многих отношениях он теперь был ещё более потерян и растерян, чем когда переступил через порог бара. Но теперь была одна неотъемлемая истина, в которой он был уверен: он был не одинок. Он и Кроули были командой, и что бы ни случилось на их пути, они справятся с этим вместе.