Имеющий глаза - да увидит

      Он просыпается и не может сообразить, где находится. Сердце бешено колотится, готовое выпрыгнуть из груди. Он замирает, каменея, пытаясь осознать весь ужас, что теперь ожидает его.       Последнее, что он помнит... Нет, он не хочет воскрешать в памяти свои последние воспоминания. Последнее, что он помнит, - постыдное подношение себя зверю в обмен на жизнь Ци-гэ, как зверь соглашается, а потом с силой вставляет на место одну из его оторванных ног. Должно быть, он потерял сознание от боли. Неудивительно.       Вместо того, чтобы висеть в воздухе, подвешенным к адскому орудию пыток, он чувствует, что лежит на чём-то мягком. Осторожно, боясь того, что увидит, он приоткрывает глаза. Взгляду предстаёт искусная резьба роскошного ложа. Он моргает.       Что?       С осторожностью он осматривает своё тело. Повсюду ощущается тупая боль, но не такая сильная, как в те дни, когда он впервые пересек порог Водной тюрьмы в качестве пленника. Больше всего болят бёдра, и он рад, что лежит на спине, потому что не уверен, что смог бы вынести малейшую нагрузку на них сейчас, но даже и эта боль – ничто, по сравнению с тем, что было в последний раз на его памяти. Рот больше не болит, а беглое ощупывание языком говорит о том, что сломанные зубы, похоже, каким-то образом удалось восстановить. Он осторожно пробует пошевелить пальцами левой ноги, потом правой – у него есть ноги... Он опускает взгляд, всматриваясь. У него есть ноги!       Его ноги облачены в исподнее из прозрачного красного шелка. Это всё, что на нём надето. Комплект полупрозрачных шелковых одеяний, не скрывающих ни единой детали его тела.       В панике он вскакивает, морщась от звона в ушах, судорожно хватает одеяло, пытаясь укутаться в него, и тут замечает демоницу, стоящую на коленях неподалёку, подняв на него взгляд. Желание швырнуть в неё чем-нибудь почти непреодолимо, она наверняка видела его обнаженное тело сквозь мантию, но под рукой, как на зло, нет ничего подходящего. Приглядевшись, он вскоре понимает, что она, должно быть, служанка, и чувство вины вытесняет ярость и злобу.       Она не похожа ни на жену ни на наложницу чудовища. Одета опрятно, в добротную, но простую одежду, не изукрашенную драгоценностями и не испещрённую богатой вышивкой, а её лицо... Не безобразное, но слишком уж невыразительное, и торчащие изо рта загнутые клыки, а также россыпь задиристо выглядящих коротких рожек, нелепо обрамляющих её лицо, не делают его краше. По его мнению, в ней течёт кровь различных демонов, среди которых он с первого взгляда может определить вепревидного, козло- или овцеобразного, а также ещё кого-то с чешуёй. Зная наклонности Ло Бинхэ, он готов поспорить, что только отсутствие красоты уберегло её от внимания полукровки.       Надо отдать тому должное: вместо того, чтобы просто волочиться за женщинами, овладевать ими, а потом бросать, он имеет репутацию человека, предоставляющего каждой без искючения "счастливице", с которой он когда-либо переспал, место в своём гареме, — как бы чрезмерно и гротескно это ни выглядело.       — Господин проснулся, — говорит она, её голос неожиданно нежен и странно красив, почти напевен (возможно, в роду был какой-то птичий демон). – Эта сообщит императору, – не дожидаясь его ответа, она поднимается на ноги и подходит к стене, которая раскрывается перед ней, выпуская наружу, а затем вновь бесшумно закрывается.       Стены тоже окрашены в красный. В комнате нет никакой мебели, кроме кровати. Нет дверей. Нет окон. Единственный свет исходит от талисманов, прикрепленных высоко под потолком и имитирующих свет масляных ламп.       Он сидит, стараясь успокоиться. Понимает, что вымыт, а значит, его кто-то мыл. Поднимает руку и нерешительно дотрагивается до своих волос — они тоже чистые и смазаны маслом, но всё равно ломкие и на ощупь напоминают солому. Наконец рискует приоткрыть кокон покрывала настолько, чтобы взглянуть на своё тело — худое, с выпирающими костями и скудной плотью. Итак: его исцелили, вымыли, вроде как одели и принесли в эту комнату. На этом, вроде бы, всё. И, надо полагать, с тех пор прошло не так уж много времени.       От всего этого несёт грубым и бесцеремонным вторжением в его личное пространство, но ведь после того, что он пообещал Ло Бинхэ, в его жизни станет ещё больше грубой бесцеремонности, не так ли?       Если зверь всё еще хочет получить то, что он предложил, ему придется...       Теперь, когда угрозы и страхи остались позади, а с его бессознательным телом так фамильярно обошлись, он больше не уверен, что сможет совершить задуманное. Начиная с неуверенности в собственных силах. Вервия бессмертных исчезли, и он наконец худо-бедно ощущает свою ци, но её запасы ужасно малы, меридианы повреждены ещё сильнее, чем прежде, и он подозревает, что малейший дисбаланс может спровоцировать отклонение ци. А вот чудовищу это будет как раз на руку. Перед глазами встаёт лицо демона, а он сам в это время впадает в искажение ци, когда тварь вставляет свой член в...       От одной этой мысли по телу проходит волна дрожи. Сможет ли он пройти через задуманное? Забудет ли он в нужный момент о своей слабости и ущербном совершенствовании, удастся ли ему справиться с тем, что от него требуется, чтобы успешно осуществить свой план?       По правде говоря, он понятия не имеет. Прошло так много времени, и он поклялся себе никогда больше не делать этого. Обещал, что ни один мужчина никогда больше не прикоснется к нему подобным образом.       Но прошлое не отпускало. Он пережил Цю Цзяньло. Он пережил У Яньцзы. И в этот раз всё будет точно так же, как и тогда. Ло Бинхэ желает его не больше, чем любой из этих двоих. Для Цю Цзяньло он был способом "выпустить пар", удовлетворив свои садистские наклонности, и эрзацем сестры, на которую тот ещё не успел наложить свою грязную лапу. Для У Яньцзы – лишь средством достижения цели. Так же, как и для Ло Бинхэ.       Он должен думать о себе, как об инструменте. Понять, что то, что происходит, творится только с его физическим телом. Он должен абстрагироваться...       Сейчас лучшее, что он может сделать, – это помедитировать. Ему нужно сконцентрироваться, собрать все оставшиеся силы для того, что, вероятно, вскоре предстоит. Это трудно, почти невозможно - он использовал техники медитации, чтобы пережить время и пытки в Водной тюрьме, но тогда ему, подвешенному и бьющемуся в агонии, почему-то было легче погрузиться в нужное состояние, чем сейчас. Почти голый и чисто вымытый, на огромной кровати в этой маленькой комнате, он не в состоянии успокоить свой разум. Слишком уж хорошо он осознает собственное тело.       Будет больно — конечно, это всегда больно — но он надеется, что Ло Бинхэ будет больше похож на У Яньцзы, чем на Цю Цзяньло: с первым боль была сопутствующим явлением, а не целью. Он пытается напомнить себе, что даже в худшем случае — с Цю Цзяньло — та боль не шла ни в какое сравнение со страданиями, которые причинял ему Ло Бинхэ своими пытками. Всё будет хорошо. Он переживал и не такое. Главное — не нужно паниковать, плакать и молить о пощаде. Пощады он не получит, и меньше всего ему хотелось бы, чтобы зверь увидел его самый потаённый страх: тот, что таится в глубине его сердца.       Если это сработает, то что будет потом? Если предположить, что демон сдержит слово и оставит Ци-гэ и школу в покое, что будет с ним? Вернут ли его обратно в Водную тюрьму на муки, или Ло Бинхэ просто убьёт его? Лучше бы зверь его убил... Конечно, зверёныш может снова захотеть его услуг. Совершенствование У Яньцзы вряд ли полностью восстанавливалось после одного раза, а если и так, то с каждым новым разом становилось всё сильнее и сильнее. Неужто зверь в конце концов оставит его здесь: не как наложницу, не как постельную игрушку, а как некое подспорье в заклинательстве? Всё могло бы быть и хуже, полагает он — если только он сможет сохранить свою отрешенность от тела, если только всё будет так, как было с У Яньцзы, а не как с Цю Цзяньло — но его всё равно не покидает мысль, что смерть была бы предпочтительнее.             Он должен был уничтожить себя ещё тогда, когда из дворца Хуаньхуа появился зверь и принялся швырять ему в лицо обвинение за обвинением, или, по крайней мере, в тот момент, когда он, взглянув на своих боевых братьев и сестёр, увидел в их глазах осуждение и убеждённость в его виновности, увидел, что они не собираются ничего говорить в его защиту и пытаться его спасти, — вот тогда ему следовало бы разрушить себя.       Он мог бы бежать, мог бы бороться, но после всех обвинений, после того, как он увидел выражение лица Ци-гэ — когда тот поверил, что он действительно такая мразь, какой он представал в обвинениях зверя — что-то внутри него, что ещё каким-то образом цеплялось за их общее прошлое все эти несчастные годы, наконец надломилось и рухнуло. И с тех пор так и осталось навсегда лежать в руинах. Он не может заставить себя хотеть жить. Не представляет, как вернётся к прежней жизни, даже если зверь отпустит его после этого. Он давно жаждал смерти, просто по какой-то причине ему было отказано судьбою в этом утешении.       И даже в мыслях о нём отказано ему. Прерывая его размышления, стена вновь открывается, и в комнату ступает зверь. К его поясу приторочен чёрный меч. В руках он зачем-то держит поднос, с которого в воздухе разливается приятный, изысканный аромат еды и свежезаваренного чая.       Он настороженно наблюдает за приближающимся зверем. Стена позади того снова бесшумно закрывается, оставляя их один на один в ловушке судьбы.       С торжественным видом ему преподносят яства: – Этот ученик приготовил завтрак для шицзуня.       На подносе белое, нежное, посыпанное зелёным луком конджи. Над чайником вьётся лёгкий ароматный пар заваренного по всем правилам чая. При виде всего этого у него сводит желудок. Если в миске и есть острые камни, то они хорошо замаскированы, а если чай заваривали в подогретой моче, то он не чувствует её вони.       Переведя взгляд с еды на стоящего рядом бывшего ученика, он напоминает себе, что нужно быть дипломатичным, осторожным, стараться не гневаться и не провоцировать зверя.       — Я слишком давно ничего не ел. Благодарю за заботу, но сейчас для меня это слишком много. Мне станет плохо, если я столько съем.       Его желудок будет сводить судорогой, его будет бросать то в жар, то в холод, — в общем, не то состояние, в котором он хотел бы оказаться, выполняя роль котла для зверя.       На лице того появляется сложное выражение, и он видит, как руки, держащие поднос, начинают подрагивать: – Всего пару глотков.... Конечно же, шицзунь сможет съесть всего пару глотков конджи, которую так заботливо приготовил для него этот ученик?       Это не просьба. Это явно не просьба.       Если бы его всё еще держали в Водной тюрьме, он бы, пожалуй, продолжил отнекиваться, но сейчас всё иначе, и на кону жизнь Ци-гэ, а он сам — здесь, одетый вот так, в ожидании всех тех ужасных вещей, которым Ло Бинхэ не собирался его подвергать, пока он висел на цепях.       — Пару ложек, — соглашается он. Ждёт, пока поднос с едой поставят на кровать, чтобы потянуться за ложкой, но не успевает: зверь выхватывает её у него из-под носа, зачерпывает немного конджи и с нетерпением подносит к его лицу.       Неужели от него ждут, что он покорно позволит себя накормить? Очевидно, так оно и есть.       Монстр нависает над ним, ложка оказывается прямо перед его губами. Он нехотя открывает рот, ожидая, что кушанье окажется приправленным ядом или толчёным стеклом, а то и кислотой, или что зверь воткнёт ложку глубоко в его горло, чтобы причинить боль, но Ло Бинхэ действует осторожно, и блюдо, деликатно растекаясь по языку, оказывается божественным на вкус.       В первое мгновение он даже не хочет глотать, закрыв рот и смакуя первую драгоценную порцию, позволяя изумительному вкусу впитаться в каждый цунь рта, который так долго не пробовал ничего слаще крови демона.       — Вкусно, шицзунь? — спрашивает зверь, на дне полыхающих красным глаз затаилось какое-то тёмное удовлетворение. Учитель кивает, проглатывая, давая зверю то, что он хочет, и с готовностью открывает рот для следующей порции.       В общей сложности, он принимает от зверя целых три ложки, а затем предупреждающе поднимает руку, останавливая следующую попытку его накормить. Чересчур красивое лицо напротив хмурится:       – Шицзунь всерьёз намерен отказаться от завтрака, который приготовил для него этот ученик?       Чувствуется, как вокруг начинает сгущаться демоническая ци, готовая выплеснуться неконтролируемой вспышкой ярости. Только не сейчас, не снова! Ему никогда не нравилось играть в нежность, притворяться мягким и соблазнительным существом без "колючек", чьи острые углы отшлифованы и сглажены. Обычно одной мысли о том, что кто-то может хотеть этого от него, было достаточно, чтобы заставить его действовать с точностью до наоборот. Но в данный момент у него нет выбора.       – Вкусное конджи, – говорит он и наблюдает, как хмурый взгляд светлеет и сменяется удивлённым. С таким выражением лица зверь выглядит совсем юным. Он вспоминает, как это было в конце, перед Собранием Союза Бессмертных, когда он был глуп, самодоволен и почти любил мальчишку, до того, как его прежние опасения подтвердились, и все нелепые, бесполезные чувства, которые он питал к мальчику, вернулись к изначальным: страху и отвращению.       — Я не врал, когда говорил, что мне будет плохо, если я съем слишком много, — добавляет он, возвращаясь мыслями в реальность. — Я съем ещё немного, чуть позже, если хочешь. Сейчас я просто больше не могу.       — Неужели шицзунь считает, что ученик посмеет кормить его остывшей едой?       Это похоже на ловушку. Учитывая, что прошло уже несколько недель с тех пор, как ему предлагали хоть что-то отдалённо похожее на еду — а он не хочет вспоминать о том, что именно его заставляли есть и пить — он сомневается, что зверь жаждет услышать честный ответ. Всё ещё стараясь выглядеть миролюбиво, он отвечает: — Я буду благодарен за любую нормальную еду.       Кажется, это приемлемый ответ, потому что на лице зверя появляется что-то наподобие улыбки: — Этот ученик будет рад готовить для шицзуня снова... А теперь, как насчет чая?       Глядя то на чайник, то на человека перед собой, он говорит себе, что если чай будет горьким, перепревшим и отвратительным, то он просто улыбнется и похвалит его. Ему было хорошо известно, как сильно зверь не любил, когда ему на голову выливали чай. (Как чувствителен-то, оказывается, надо же! Ло Бинхэ не продержался бы и месяца на Цинцзин во времена его собственного шицзуня. Сколько раз ему выливали чай на голову? Сколько раз его шицзунь сдирал кожу с его спины дисциплинарным кнутом? Может, он и не испытывал к нему нежных, сыновних чувств, но у него хватило ума, чтобы быть благодарным учителю за возможность вырваться из кошмарного подневольного прошлого и создать что-то новое по собственной воле. Пока всё это трагически не кануло в Лету...)       — Конечно, — отвечает он, наблюдая, как зверь наполняет чаем его чашку. У чая светлый золотистый цвет и тонкий аромат. Он берет протянутую чашку и подносит к губам... Ну вот, наконец-то зверёныш научился правильно заваривать чай.       — Как шицзуню нравится чай? — зверь ищет похвалы, критики или повода причинить ему боль? Он делает ещё один глоток, не в силах подавить мелочное искушение заставить зверёныша ждать...       — Очень хорошо, — говорит он наконец. И снова улыбка в ответ. Кажется, демон слишком уж рад его похвале. Что происходит?       Чувствуя неловкость, он сосредотачивает внимание на чае. Чашка небольшая, из тончайшего фарфора такого качества, о котором даже мечтать не могли в семье Цю.       Он не уверен, что справится с предстоящим испытанием, но мягкое обволакивающее тепло растекается в сведённом судорогой желудке и, кажется, немного помогает расслабиться.       Сколько ещё будет продолжаться этот фарс? Сколько времени пройдет, прежде чем они приступят к делу?       Он не позволял себе слишком тщательно обдумывать детали, но сейчас ему пришло в голову... Он снова поднимает взгляд на зверя и видит, что тот зачарованно наблюдает за ним. Он сдерживает дрожь и желание втянуть голову в плечи.       — Если... – начинает он, но голос его подводит. — Если тебе нужно привести сюда женщину, чтобы она помогла тебе подготовиться, я... — он сглатывает, молится в пустоту, прося вселенную, чтобы Ло Бинхэ действительно оказался в большей степени У Яньцзы, чем Цю Цзяньло. — Я бы предпочел, чтобы ты выбрал ту, с которой я не знаком, — он не думает, что сможет вынести, если зверь выберет Нин Инъин.       Самым худшим из обвинений для него было то, которое выдвинула против него она. Это обрушило весь его мир: всё то, что ещё оставалось не разбитым в его душе. Его до сих пор коробит от воспоминаний о её словах. О том, как она говорила, что он вёл себя с ней неподобающе, что он вожделел её, заставлял чувствовать неловкость и опасаться... Другими словами, — был для неё более мягкой версией того, чем был для него самого Цю Цзяньло.       Это замазало грязью все светлые воспоминания о его жизни на пике Цинцзин. Уничтожило все крупицы гордости за себя, хотя их и так было негусто.       Нин Инъин была сиротой, в этом мире у неё не осталось никого, кроме любящей тётушки, но на порог к ней племянницу не пустили, потому что муж тётушки мог взять её к себе только наложницей, едва она достигла бы брачного возраста. После того, как их семья пригласила его в качестве заклинателя для уничтожения разбушевавшегося призрака одной из почивших наложниц этого жуткого человека, тетя взмолилась бессмертному, чтобы тот взял девочку с собой, дабы уберечь от посягательств её мужа. Он так и сделал и вскоре всей душой полюбил малышку. Она была ему как дочь. Ему причиняли боль мысли о том, что она могла не чувствовать себя в безопасности рядом с ним. Что была вынуждена подумать о своём теле, как о средстве, доставляющем порочное удовольствие взрослому мужчине, что он мог быть в её представлении этим самым мужчиной, и что его действия заставили её страдать.       Некоторое время, когда его впервые привезли в Водную тюрьму, он думал об этом, вспоминал, пытался понять, чем же он так её обидел. Он до сих пор этого не понимал. Наверное, ему было слишком комфортно с ней, слишком по-домашнему уютно, и он слишком расслабился, но в его чувствах к ней никогда не было похоти, никогда не было вожделения или какой-либо непристойности, ведь он видел себя в её жизни не чем иным, кроме как родительской фигурой.       Что бы ни говорили злые языки, какие бы слухи ни ходили о нём, — он никогда в жизни своей не возжелал ни одной женщины.       Он подозревал, что на самом деле он, вероятно, был "обрезанным рукавом". И был бы им, если бы мог подавить в себе отвращение к чужим прикосновениям. Немногочисленные проблески влечения и плотского желания всегда пробуждались в нём исключительно мужчинами. Правда вскоре они сменились тошнотой и страхом при одной мысли о том, что он может захотеть, чтобы ему снова причинили такую боль. И всё же, сейчас он здесь и снова предлагает себя мужчине в подобном качестве.       – Зачем мне женщина? – растерянно спрашивает зверь, выглядя искренне обескураженным.       Он осторожно ставит пустую чашку обратно на поднос и на мгновение замирает, прежде чем заставить себя ответить, и слова при этом звучат более нерешительно и неуклюже, чем ему хотелось бы.       — То, что я тебе предложил — одностороннее парное совершенствование — возможно только в том случае, если ты... — он сглотнул, запинаясь. Во рту пересохло, слова не шли наружу, застревая в горле, — если у тебя будет эрекция.       Пожалуйста, будь больше похож на У Яньцзы, чем на Цю Цзяньло. Ни один из них не привлекал его: он был лишь инструментом, функцией — тем, что мог им предложить. У Яньцзы иногда возбуждался во время драки или после особо мерзкого насилия, но само по себе причинение боли его не возбуждало. Он избивал его дочерна, издевался, хлестал кнутом, резал, применял к нему всевозможные унизительные демонические практики, но, в отличие от Цю Цзяньло, это само по себе не возбуждало У Яньцзы и не трансформировало порыв к насилию и жестокости в сексуальный.       Иногда его превращали в котёл после битвы, но чаще всего У Яньцзы уводил его в бордель, где нанимал куртизанку, чтобы она возбудила его до нужного состояния, и он смог бы воспользоваться своим человеческим котлом. В лучшие времена, в самые добрые, ему позволяли отдохнуть на руках у женщины, пока У Яньцзы использовал его. В этом даже была своя сладость, какое-то утешение. Как и в тех случаях, когда мужчина кончал, а потом оставлял его одного в комнате, наняв работницу, чтобы присматривала и заботилась о нём, пока он был слишком слаб, чтобы двигаться. Слабость обычно длилась в течение нескольких дней после ритуала, а его так называемый мастер всё это время развлекался в соседней комнате.       Зверь издаёт смешок: горький и издевательский. Он отступает назад, не в силах скрыть оскорблённое самолюбие.       — О, шицзунь, — говорит демон, — поверь, что у этого ученика не будет с этим проблем.       Возможно, так оно и есть. Монстр, похоже, способен на секс в любых обстоятельствах. Тем не менее, если зверёныш имеет в виду, что намерен возбудиться, созерцая его мучения...       — Если мне будет слишком больно, я не смогу сконцентрироваться, чтобы выполнить свою часть сделки.       — Шицзунь считает, что этот ученик не способен ублажить своих жён и наложниц? — ухмыляется он, и в выражении его лица проступает что-то тёмное, странное и неразборчивое. — Я не новичок в спальне. Я знаю, что делаю.       Звучит шутливо, но ему не до смеха.       Это — игры разума, не более. Разумеется чудовище не намерено обращаться с ним как с одной из своих многочисленных женщин, так же, как и он не намерен вести себя словно наложница. Удовольствие никогда не было частью этого опыта, и вряд ли он ожидает или хочет его сейчас.       Не получив ответа, зверь издаёт тихий смешок, затем берёт с кровати поднос и ставит его на пол... Неужели это случится сейчас? Он не готов. Он не готов!...       Зверь подходит ближе, и ему остается только не дрожать, и... и... Рука, большая и теплая, накрывает его лицо, тянет его вверх и...       Губы. Чужие губы накрывают его рот.       Его никогда раньше не целовали...       Он замирает, широко распахнув глаза, уставившись на красивое лицо зверя, которое сейчас так близко к его собственному, а жаркие губы прижимаются к его губам.       Не в силах остановиться, он втягивает в себя воздух и чувствует, как горячий язык проникает в его приоткрый рот.       Нет! Нет!!! Ни за что!!!       Вся сдержанность, всё самообладание вмиг покидают его, и он отталкивает зверя, прежде чем успевает себя сдержать и судорожно прикрывает рот обеими руками. Это было какое-то недоразумение. Это было какое-то недоразумение. Это было какое-то...       Зверь смотрит на него — изумлённый и юный — в его глазах проскальзывает обида... Нет. Нет. Он не хочет быть избитым за отказ отдать хозяину то, что он... Какой ещё хозяин? Это всего лишь Ло Бинхэ. Монстр, но не его хозяин.       Заставив себя убрать руки от рта, он начинает говорить спокойным и ровным тоном, хотя сердце бешено колотится где-то в горле.       — Боюсь, я не совсем правильно объяснил... Мне нужно сосредоточиться, чтобы это сработало, так что я буду просто лежать здесь и делать, что от меня требуется, а ты... ты сделаешь всё необходимое, чтобы соединить нас. Хотя это и похоже на двойное совершенствование, это всё же не оно. Поцелуи не требуются, как и всё остальное подобного рода.       — Значит, ты намерен валяться здесь, как дохлая рыба, пока я буду пыхтеть над тобой, как пахарь над целиной? – огрызается демон, выглядя странно раздражённым.       — Я намерен разобраться с проблемами, которые вызывает у тебя твой меч. Мы так и договаривались, — он морщится от того, как грубо это прозвучало.       Зверь открывает рот, словно собираясь протестовать, но тут же сдувается, принимая жалкий и недовольный вид: — Полагаю, ты прав. Умный шицзунь, раз предложил такое... – выдыхает демон, а затем вновь поднимает на него глаза и смотрит: холодно и бесстрастно. — Тогда тебе лучше раздеться, шицзунь. Дохлой рыбе ни к чему шёлковые тряпки... А когда снимешь их, — ляг и раздвинь ноги. С этим пора заканчивать.       Ло Бинхэ сердится на него. Это видно. Он... Он не хочет, чтобы ему причиняли боль. Ему так надоело терпеть боль. Ему просто нужно... Ему просто нужно двигаться. Сделать то, что хочет этот человек... Почему так трудно себя заставить? Он чувствует, что словно заледенел. Зверь мог бы с таким же успехом оторвать ему все конечности, насколько они онемели.       — Шицзунь? — голос рядом доносится, словно сквозь толщу воды: – Шицзунь?!