Имеющий глаза - да увидит

      ...Как два костра, глаза твои я вижу,

Пылающие мне в могилу — в ад, —

Ту видящие, что рукой не движет,

Умершую сто лет назад....

...Сказать? — Скажу! Небытие — условность.

Ты мне сейчас — страстнейший из гостей,

И ты откажешь перлу всех любовниц

Во имя той — костей.

Марина Цветаева

("Тебе - через сто лет")

      Широкие шаги отмеряют бесконечные ли: он мечется взад и вперёд по собственной спальне, словно зверь по своей клетке, не находя себе места. Взбудораженный, раздражённый, он давно не знает ни сна, ни покоя. Лишь нервное возбуждение и голод - вечные спутники его.       Его шицзунь мёртв. Мёртв уже давным давно. Так давно, что мягкие ткани успели истлеть и обратились в прах, оставив лишь куцый скелет с клочьями засохшей кожи и плоти здесь и там, с пучками ломких волос, жалкими островками всё еще торчащими из практически неповрежденной кожи головы.       Ни рук, ни ног. Только череп, шея, позвоночник, грудная клетка, таз, а внутри, в провале меж потемневшими ребрами, — осколки разбитого меча.       Он оставил тело там же, где обнаружил. Не смог заставить себя прикоснуться к останкам. Не хватило духу. Водная тюрьма навечно стала могилой Шэнь Цинцю.       В носу засел тёплый сладковатый привкус. На губах вкус — ещё слаще. Пальцы впитали тепло чужого тела. Тяжким бременем ощущается маленькая косичка в его кудрях. Его ци бурлит: демоническая и не только. Синьмо нашёптывает ему. Ужасные вещи.       Жажда, которую он тщетно пытался утолить телами своих жён, так и осталась неутолённой. Он удалился от всех, заперся в своих покоях, потому что не доверяет себе.       Он не знает, была ли то воля меча, или же его собственные тёмные побуждения, но в постели, глядя на маленькую Хозяйку Дворца под собой, он едва удержался, чтобы не вонзить ей в грудь Синьмо.       Он держится подальше от Нин Инъин, от Лю Минъянь, от Ша Хуалин, — от всех жён и наложниц, к которым когда-либо испытывал хоть малейшую привязанность. После того, как стало ясно, что приступы неконтролирумой ярости повторяются, он начал избегать даже тех, к кому почти ничего не чувствовал.       Это не то, чего он хотел.       О, он знал это! Знал уже тогда, когда в первый раз оторвал шицзуню руку, и тот вскрикнул, и заплакал, и закусил губу, и кровь стекала по его коже — бледной, как молоко — но затем поднял глаза и посмотрел на него этим своим презрительным, холодным взором. Равнодушным. Не изменившимся даже тогда, когда он снова вставил его руку на её законное место.       Он осознал это ещё яснее, когда нашёл тело, и вместо того, чтобы почувствовать облегчение, ощутил ярость, какой не испытывал со времён своих скитаний по Бездне.       Однако сейчас всё стало ещё хуже, когда фантомные тепло и мягкость того, другого шицзуня всё ещё ощущались на его коже, а вкус — на губах.       Он хотел наказать Шэнь Цинцю, хотел забраться ему под кожу, залезть внутрь и сожрать всё хорошее в другом человеке, пока тот не почувствует себя таким же несчастным и обделённым, как и он сам когда-то, — и ему это удалось. Он видел это в его глазах, когда швырнул осколки Сюаньсу на землю перед ним — и всё же он остался неудовлетворён.       Голод внутри него, голод, который он чувствовал с детства и от которого не было спасения, не утихал. Он думал, что наконец насытится, когда упивался страданиями шицзуня…       Очевидно, он ошибался тогда, но в чём?       Он хотел сломить этого человека, но Шэнь Цинцю сломался только в самом конце и после этого сделал всё, чтобы умереть как можно быстрее, так что, конечно, никакого удовлетворения он не ощутил. Он бы решил, что в этом и была причина его беспокойства. Если бы не тот, другой шицзунь...       Ничего этого не произошло бы, если бы его учитель был способен хоть на крупицу человеческой доброты. Если бы этот человек не был бы монстром, садистом, гадиной… — Он не ошибся? Неужели он всё это время жаждал лишь того, чтобы шицзунь прижал его к груди, заключив в свои объятия и проявил к нему хоть каплю великодушия? Что ж, это наконец свершилось. За исключением того, что это был не его учитель. Это был какой-то другой, странный и чужой шицзунь.       Слишком мягкий. Слишком милый, влюблённый в это недоразумение, эту плаксивую версию его самого. Такую же странную и мягкую, без единой женщины в его жизни — как будто один мужчина смог бы заменить собой... — скольких? — он вдруг осознаёт, что понятия не имеет о точном размере своего гарема. В какой-то момент он потерял счет, — Много женщин, одним словом.       Он, очевидно, хорош в постели. Трахать его, должно быть, — неимоверное, ни с чем не сравнимое наслаждение, иначе как объяснить всё это? — он гонит от себя эту мысль. Она воскрешает былое: его собственные лихорадочные фантазии, когда ещё будучи подростком, мающимся от томления в собственном взрослеющем теле, он вдруг слишком ясно осознал, что чудовище, отравлявшее его жизнь на пике в дневные часы, обладало столь несравненной красотой — тонкими руками, длинными стройными ногами, тонкой талией, большими выразительными глазами и изысканным лицом, — что его образ не давал ему покоя ни днём, ни ночью.       Он так никогда и не узнал: были ли те сны его собственными, или то были грёзы, навеянные Мэнмо, чтобы изводить его.       Учитель в те дни всегда был усладой для глаз, даже если пялиться на него и было рисковано. С тех пор утекло много воды и, в конце концов, от былого великолепия почти ничего не осталось. Не было больше конечностей, глаз красивого разреза остался только один, тело иссохло до состояния кожи и костей, волосы посеклись и стали на ощупь ломкие, словно солома.       А вот тот, другой шицзунь…       Это всё равно, что, прогуливаясь по улицам города, вдруг учуять запах любимого блюда из невозможного и невозвратимого прошлого.       Ему следовало бы всё делать не так с самого начала. Да! Да, он должен был действовать иначе! Захватить шицзуня и сделать его наложником! Он сроду не был насильником, да ему это было и ни к чему, но учитель... Совсем другое дело. Он - не женщина. Терпеть нежеланные прикосновения служанок, готовящих его к ночи любви, было бы лучшим из способов сломить его, лучшим из методов залезть ему под кожу, посмотреть и потрогать его везде и досыта, при этом причиняя боль, унижая и ломая, но не толкая к самому краю, не давая возможности сделать последний, непоправимый шаг.       Он мог отомстить. Возможно, он мстил бы до сих пор. И наслаждался местью при этом, ведь он так и не получил в итоге удовлетворения: ни от убийства Юэ Цинъюаня, ни от разрушения горной школы Цанцюн, ни от доведения шицзуня до самоубийства, — ладно, возможно, убийство Мин Фаня было чистым удовольствием, — но всё остальное...       Он делает глубокий вдох, с отвращеним выдыхает и падает обратно на пустую кровать. Где-то на задворках сознания он чувствует поднимающееся беспокойство, Мэнмо шепчет: — Что ты собираешься с этим делать, глупый мальчишка? — Но старый паразит достаточно мудр, чтобы излишне не давить, особенно, когда он чувствует себя столь нестабильно. Синьмо тоже шепчет, призывает к крови и разрушению, сексу и смерти, но прямо сейчас он не может поддаться мечу, не может дать ему волю, иначе разрушение грозит постигнуть всё, что осталось от этого мира.       Цена власти...       Он никому не признался бы в этом, но ни он, ни меч по отдельности никогда не имеют полного контроля один над другим: они тандемом мчатся по жизни, словно экипаж без возницы, запряженный обезумевшей лошадью, несущейся вскачь с крутого холма, и непонятно, кто из них ведущий, а кто ведомый: "лошадь" или "повозка".       Меч способен на вещи, превосходящие всё, для чего он когда-либо его использовал, он знает это. Среди искушающего шёпота можно различить намерение перенестись не просто в пределах реальности, но пронзив само время.       Отмотать. Вернуться назад. Чтобы попробовать ещё раз.       Поступая по-другому… Он — Император, Повелитель всех миров. Должен же он быть хозяином и своих собственных желаний? Конечно, если он в итоге решит, что всё впустую, то ему следует использовать свой меч для чего-то более стоящего, чем возвращение в то время, когда шицзунь был жив, и попытка удовлетворить свой грызущий голод подневольной плотью этой хладнокровной змеи.       Тот, другой учитель, всё ещё существует там: сладкий, податливый, так приятно пахнущий и так чудесно ощущающийся в руках — он мог бы попробовать ещё раз, он мог бы — но тот шицзунь не хочет его, и тот шицзунь был таким мягким и нежным, что тёмное желание отступало, и при одной мысли о том, чтобы взять его силой, накатывала волна отвращения. Он не мог так поступить с тем шицзунем. Тот шицзунь не сделал ему ничего, достойного наказания.       А вот его учитель…       Мог ли он действительно сотворить с ним такое? Конечно мог бы... но должен ли? Его внутреннее чутьё кричит, что ему следовало бы уцепиться за эту тень сомнения, как за соломинку, но его рука уже призывает Синьмо, и едва успев подняться с постели, он шагает в прорезь в теле мироздания, распахнутую его мечом.              Попробовать. Просто попробовать. Не думай о том, что это навсегда: позже можно будет всё изменить…       Дикий взгляд алых глаз отражается в его собственном. Другой, юный он, вскакивает из-за того самого письменного стола, который занимает почётное место в его собственном кабинете, как две капли воды похожем на этот. Он мельком бросает взгляд на то, что лежит на столе. Ларец. Вместо этого он наносит удар: не для того, чтобы убить, нет, — чтобы вырубить, пока он сам не разберётся в том, чем чреваты созданные им изменения в пространственно-временном континиуме.       На его стороне элемент внезапности. Вероятно поэтому всё получилось так легко. А может быть, это из-за живущего в нём голода, — голода, который он, будучи моложе, не может ощущать так, как он нынешний. Он, младший, всё ещё тщится надеждой утолить этот изводящий голод чем-то другим. Этому юнцу не знаком аромат, вкус, жар затяжной тоски по шицзуню.       Когда младший из них, наконец, без сознания — связанный, обездвиженный и надёжно укрытый вне поля зрения в одном из своих многочисленных, на совесть смастерённых шкафов — он приближается к тому, что стоит на столе. Младший оставил крышку открытой. Когда он появился здесь, тот разглядывал содержимое — он это помнит — но взгляд на то, что лежит внутри шкатулки, вызывает у него чувство дежавю. Там, на подушке из красного шёлка, сплошь облепленной оберегающими талисманами, которые он, помнится, снимал, когда наконец отправлял их в конечный пункт назначения, лежит пара бледных, словно нефритовых, ног, согнутых в коленях, под размер их вместилища. Сверху они — ошмётки багровой плоти, кости суставов обнажены там, где он вырвал их. Они не выглядят мёртвыми, они не похожи на мясо: талисманы сохраняют их такими же свежими, какими они были, когда всё ещё находились на своих местах.       Сколько раз они играли с шицзунем в эту игру, где только он имел право на выигрыш: оторвать часть тела учителя, сохранить её, пока он сам насмехается и мучает шицзуня, затем попытаться заставить Шэнь Цинцю умолять прикрепить оторванное обратно и снова в очередной раз разочароваться, когда шицзунь этого не сделает, но всё равно вернуть всё на своё место в надежде, что в следующий-то раз его упрямый учитель даст слабину. Поддастся и снизойдёт. Станет тем, что можно, наконец, ощутить. Он протягивает руку прежде, чем осознает своё намерение, кладет ладонь на шелковистую, ещё тёплую кожу. За время своего заточения шицзунь сильно похудел, притом, что изначально был стройным, поэтому бедро под горячей ладонью — костлявое и тощее, без малейшей мясистости, без намёка на восхитительную аппетитность тела того, другого шицзуня… Быстрый жест — и крышка захлопывается.        Он хватает шкатулку и уходит стремительным шагом, прижимая её к груди, не замечая мелькающих по пути жён, наложниц и слуг. Словно они — призраки. Они кажутся выцветшими фрагментами, а не людьми. Даже Нин Инъин, даже Минъянь — самая близкая по положению к роли императрицы — он не заинтересован в них сейчас: в том, чтобы задерживаться, говорить с ними, трогать и трахать. Он идёт, видя перед собой лишь свою единственную цель, с твердым намерением её добиться. И как только все понимают, куда он направляется, то, кажется, — тают и растворяются в воздухе, словно тени.       Он спускается в подземелье дворца, прокручивая в голове свою будущую речь.       Дай мне то, что я хочу, — и я не буду отправлять их Юэ Цинъюаню.       Дай мне то, что я хочу, — и я не буду заманивать его на смерть.       Дай мне то, что я хочу, — и я не брошу перед тобой осколки разбитого Сюаньсу.       Дай мне то, что я хочу.       Дай. Мне. Себя.