Ты любишь только однажды

Жаркий июльский день перевалил на вторую половину, когда в ворота города Дижона въехала значительного вида процессия. Отряд рыцарей, в полном боевом облачении, передвигался, сопровождая подводу, везённую шестеркой черных лошадей. Во главе, пропустив вперед только пару телохранителей, ехал собственной персоной Филипп де Валуа, с сентября прошлого, 1419-го года, герцог Бургундский. Правда, на душе у молодого – ему не было еще двадцати пяти – главы герцогства нельзя сказать, что было радостно. Хотя бургундская делегация возвращалась на столицу, достигнув желаемого на политическом поприще – заключив в Труа договор с англичанами, по которому наследником Карла Шестого французского становился Генрих Пятый английский, в обход дофина. С англичанами, которые еще год назад, пока был жив отец Филиппа, всё же считались противником! Но смерть Жана Бесстрашного, жестоко убитого на мосту в Монтро, изменила всё. Каждый раз, когда сын Жана вспоминал об этом событии, то чувствовал, как в горле у него кипит неустанная ярость. «Вероломно! Заманив в засаду, словно зверя! Позвав на встречу, чтобы, дескать, скрепить союз!!» - при этих мыслях у Филиппа начинали дрожать руки. «Хотя бедного отца предупреждали, что такое может случиться… Но он, как настоящий рыцарь… всегда предпочитал смотреть опасности в лицо! Не даром же его звали Бесстрашным…» Отца своего молодой герцог, тогда еще граф де Шароле, любил сильно, поэтому воспоминание о жизни родителя всегда вызывало на глазах у сына слёзы. «Мост, въезд на который, после того как все участники встречи собрались так, был закрыт. Свита по десять человек, вооружённых, у каждого – у отца, и у этого так называемого дофина, что мнит себя сыном безумца. Паритет, казалось бы, хоть и хрупкий. Равенство сил – сколько клинков у тебя, столько и у противника. Только безумный будет нападёт при таких условиях. Или тот, кто запланировал это изначально!» При последней мысли герцог дёрнул вожжи так нервно, что конь под ним сбился на мгновение с хода. «Отец всего лишь оперся рукой о рукоять меча, вставая с колена, которое преклонил перед тем, кого уважал за своего сюзерена. А это оказался не сюзерен, а предатель! Который только и ждал предлога, чтобы…» Тут руки Филиппа дернулись еще сильнее и конь под ним, решив, что господин хочет остановиться, замедлился. «… ждал только повода, ибо как иначе объяснить то, что это негодяй дю Шатель, не потрудившись ни спросить, ни сказать, сразу ударил отца топором! По лицу!! Ннно!» И скорее не отдавая себя отчёта в том, что делал, правитель Бургундии в этот раз пришпорил скакуна. «И начал кричать: ‘Бей! Убивай!’ И тут же оказалось, что со стороны арманьяков-то въезд на мост был вовсе не закрыт… Совершенно случайно, да? И сразу же оттуда на мост набежали вооружённые люди! И напали, накинулись в оружием на наших… на моего отца…» Воспоминание о том, в каком виде эта бойня оставила тело герцога Жана, заставило Филиппа жёстко стиснуть зубы. «Если его не убил сразу удар топором, то остальные тоже не пощадили…» Ибо ранений на теле покойного герцога, как рассказал сыну последнего Жан Сегина, секретарь, которому удалось спастись их той бойни, насчитывалось больше десятка. «А еще они отрубили ему, уже мёртвому, правую руку… как будто на знак, что…» Мысль о том, что его отца убили потому, что за двенадцать лет до этого по его приказу был убит Людовик Орлеанский, младший брат безумного короля Карла, была Филиппу неприятна, поэтому герцог быстро отогнал её. Вместо этого он заставил себя вспомнить тело родителя, каким оно предстало недавно перед его собственными глазами – с черепом, разрубленным до подбородка. Подписанный с англичанами договор в Труа позволил бургундцам взять Монтро, где бренные останки Жана нашли по первости упокоение, после чего Филипп распорядился о том, чтобы герцог был со всеми почестями перезахоронен в семейной усыпальнице, в Дижонском монастыре Шампмоль. И это – как надеялся сын Жана Бесстрашного – должно было хоть как-то утишить бушевавший в его душе огонь. Поначалу, впрочем, Филипп полагал, что уже подписание договора с англичанами, того самого, по которому им де-факто отходила большая часть Франции, принесёт ему облегчение. «Раз это ничтожество, что смело называть себя нашим кузеном, подписало смертный приговор моему отцу, то не видать ему теперь Франции, как своих ушей! Тем более, что его мать сама призналась, что родила этого своего сына не от мужа.» В последнем, впрочем - в том, что человек, именовавшийся дофином, не был на самом деле сыном Карла Безумного - Филипп был не совсем до конца уверен. Равно как и в том, чьи претензии на корону Франции – самих французов или всё-таки англичан – имели под собой больше оснований. Однако, что сын Жана Бесстрашного понимал верно так это, что выиграть в этой жестокой схватке, которая терзала Францию уже больше полстолетия, гораздо больше шансов было у того, кому оказывала поддержку Бургундия. И поэтому он, пылая ненавистью к «дофину» и к арманьякам, взял сторону их противников. Но пусть чернила на договоре уже почти два месяца как высохли, ненависть и боль в душе Филиппа не спешили утихать. «Вот увидишь, отец, я отомщу за тебя! Я уже…» отобрав Монтро у арманьяков и преклонив колени у места упокоения родителя, Филипп в первый раз за всё время, прошедшее с гибели Жана, почувствовал, что может «говорить» с ним. Впрочем, облечение, полученное в результате этого, не продлилось долго, и новый герцог понял, что не будет ему покоя, пока тело его предшественника лежит в чужой земле. И вот теперь в Бургундию возвращалась не только делегация, подписывавшая договор, но и печальный кортеж, вёзший забранные из Монтро останки. При этой мысли Филипп кинул взгляд назад, на подводу, где стоял катафалк, покрытый золотым покрывалом с крестом. Только вот Дижон, столица герцогства, встретил процессию совсем не так, как подобало, как того ожидал от города молодой правитель. Колокола не звонили, траурных занавесей на окнах не было видно. «Что это ни себе позволяют, а? Гонец мой что ли не успел предупредить прево, что я вернусь не один, что привезу отца?!» не замечая, как почтительно склонялись перед процессией встречаемые на улице горожане, негодовал в душе Филипп. «Быть не может!» - Пусть Ваша Светлость не сомневается, распоряжения Вашего Высочества были получены и приготовления к похоронам отца Вашей милости идут полным ходом, как и было приказано, - услышал вдруг герцог голос Жака де Руссе, одного из телохранителей. Что дало Филиппу понять, что в задумчивости он не только догнал ехавшую впереди пару герольдов, но и начал размышлять вслух. - Владельцы домов уже предупреждены о необходимости драпировки окон чёрным, - продолжал тем временем де Руссе, - а также… - Тогда почему я не вижу этого? – прервал его герцог. – Почему на улице нет никого, кто соблюдал бы траур?! — Это всё из-за погоды, Ваша Светлость! – отвечал телохранитель. – Жарко, горожане пооткрывали окна, вот занавесей не видно. А что касается одежды, то - осмелюсь поведать Вашей милости - не каждый из его подданых настолько богат, чтобы позволить себе одеяния чёрного цвета… «Вот как? Ну что ж…» не удостаивая де Руссе ответом, Филипп кивнул. Ибо, хоть объяснения звучали и убедительно, что-то всё-таки давало правителю Бургундии понять, что столица недостаточно хорошо подготовилась к их приезду. - Хлеб, свежий хлеб! Последняя на сегодня партия! - Рыбы, кому рыбы! Отдаю почти даром! - С рыночной площади, к которой процессия как раз приблизилась, стали слышны выкрики торговцев. «Уличный шум, вот в чём было дело!» осенило герцога. Раз колокола молчали, дижонцам было неоткуда узнать, что в столицу вернулся правитель. И город продолжал жить своей обычной жизнью. А ведь этот де Руссе сказал, что распоряжения были получены… - А не звонят по какой причине? Я плачу своим звонарям слишком мало, или им тоже стало слишком жарко? – хоть Филипп того не хотел, его вопрос прозвучал раздражённо. – Пусть берут пример с гвардии! И герцог кинул взгляд назад, на всадников, что, несмотря на жару, были одеты в тяжёлые доспехи. - Сейчас-сейчас, служба закончится – и тут же начнут звонить, - де Руссе оказалось сложно вывести из равновесия. - Пусть Ваша Светлость посмотрит на часы! «Часы? Это столько уже прошло от полудня?» осознав, что за размышлениями он несколько потерял счёт времени, Филипп заставил себя кинуть взгляд на фасад Нотр-Дам-де-Дижон. «А ведь и правда!» и глазам правителя Бургундии предстало, что минутная стрелка практически подобралась к двенадцати. А потом – бум! – стала в вертикальную позицию, что немедленно привело в действие руки звонаря. И – надо сказать – перезвон в этот раз был не обычным, не каждодневным, а громким и тяжёлым, вполне соответствующим серьёзности момента. И Филипп впервые с момента въезда в город почувствовал определенное удовлетворение. Однако это чувство не продлилось долго, потому как из собора наружу стали выходить люди. Которые, как оказалось, вовсе не горели желанием разделять с их правителем его печаль. Или, по меньшей мере, делали это не так быстро, как тому хотелось. Первой вышла бюргерша в огромном «рогатом» чепце, что вела за руки двух мальчуганов. Пользуясь тем, что от солнечного света мать зажмурилась, сыновья хотели было убежать от неё. И только вид процессии, остановившейся по причине того, что это сделал ведший её герцог, удержал шалунов на месте. Потом вышло две кумушки, в юбках столь яркого цвета – одна в красной, другая в жёлтой – что у Филиппа аж зарябило в глазах. «Денег, значит, на чёрные одеяния у дижонцев нет. А на такую пеструю – есть!» Следующая парочка, однако, оказалась ещё «хуже». Юноша и девушка, пусть были одеты скромно, если не сказать бедно, зато прижимались друг к другу и… посмеивались! Завидев такое, правитель Бургундии ощутил, как на его глаза опустилась красная, словно юбка у той прихожанки, пелена. И лишь только то, что парочка влюблённых, быстро осознав, кто стоит перед ними, замолкла и опустилась на колени, спасла их от герцогского гнева. Но если бы они сумели вдруг прочитать мысли, вызванные их появлением в голове Филиппа де Валуа, то несомненно были бы сильно удивлены этому. Ибо при виде обнимающейся парочки герцог вспомнил свою собственную супругу, принцессу Мишель Французскую. Как, узнав от Жана де Туази, епископа Турнэ, об убийстве своего отца, он, Филипп, упал на колени. Как вскрикнул как раненное животное. А потом, поддавшись следующему порыву, побежал в покои к жене, крича: «Мишель, твой брат убил моего отца! Моего отца! Твой брат!» Потому как Мишель де Валуа, герцогиня Бургундская, приходилась своему мужу троюродной сестрой, будучи дочерью короля Карла Безумного и сестрой дофина. Мишель, конечно же, была тогда поражена известиями о случившемся не меньше него самого. И точно так же, как супруг, затряслась в смятении и начала рыдать. В тот вечер они плакали у неё в комнате вместе, до изнеможения. Доведя себя до такого состояния, что пришедшие утром слуги чуть не приняли их за мёртвых. И это, можно сказать, была последняя ночь, которую Филипп провёл вместе с супругой. Потому как после… Нет, о том, что случилось дальше, правителю Бургундии не хотелось вспоминать. Вместо этого он предпочёл вернуться к разглядыванию выходивших из собора людей. А толпа, надо сказать, собралась к тому моменту немалая. Или производила впечатление такой, потому как каждый покидавший стены Божьего Храма, завидев остановившуюся процессию, не спешил прочь, а опускался на колени, прямо там, на площади. При этом люди всё продолжали выходить, плюс к ним присоединялись прохожие с улицы. Однако это сборище горожан, пусть склонившееся и молчавшее в почтении, по-прежнему не радовало их правителя. Слишком ярко одетые, с корзинками, полными продуктов с рынка – Филипп де Валуа водил по ним глазами и не мог найти хоть малейшей детали, что дала бы ему успокоение, что заставила бы остановить взгляд. Но наконец внимание герцога привлекло тёмное пятно. Человек, кто-то вышедший из собора, был-таки одет в чёрное! «Наверное, сам кюре пожаловал» промелькнула через сознание герцога мысль, и он заставил себя приглядеться к вышедшему внимательнее. «О нет, это не святой отец!» Ибо особой в чёрном была женщина, девушка! По меньшей мере, повязанный на голове белый платок – единственная не чёрная часть её гардероба – свидетельствовал о последнем. К тому же, в отличие от остальной паствы, покидавшей храм чуть ли не бегом, незнакомка вышла не спеша, опустив глаза. И не запамятовала – прежде чем опуститься на колени – перекреститься. «О, спасибо тебе, добрый Боже! За то, что в моём славном городе Дижоне остались еще люди, способные разделить со мной моё горе!» В благодарность Филипп поднял очи к небу. А произнеся здравицу вернув взгляд к прихожанам, немедленно принялся пристально рассматривать незнакомку. Потому как такое рвение, по мнению правителя Бургундии, несомненно было достойно похвалы. Разглядеть впрочем – по причине опущенной головы девушки – Филиппу удалось немного. Но длинную светлую косу, разметавшуюся – из-за того, что её обладательница стояла на коленях – по камням мостовой, герцог еще успел увидеть. Потому как дальше из дверей костёла вышел сам кюре и… … и мгновенно сориентировавшись, уделил правителю своего благословления. После чего герцогу уже сам Бог велел не задерживаться здесь далее. Хотя, по правде сказать, Филиппу этого уже и не хотелось. Необходимого для установления личности девушки в чёрном он уже увидел достаточно. Да и настрой герцога, благодаря появлению хотя бы одной особы в трауре, из яростной злости превратился в спокойную, тихую скорбь. И Филипп Добрый легонько пришпорил коня, давая этим процессии знак двигаться дальше.