До и после

Слышу эхо событий

В перестрелке часов.

Всё пытаюсь забыть их,

Но до конца не готов.

Всё предрешено, не случайно

Осень бьёт крылом.

Ты, мой Бог, ты даришь мне

Счастье с оттенком отчаяния…

Три сантиметра над землёй/Би-2

      Декабрь в этом году ещё вчера напоминал осень, а сегодня не щадил никого. За окнами тоскливо завывал ветер. На землю, прямиком на ковёр из опавших жёлтых листьев, оседали редкие, мелкие, колючие снежинки. Взошедшая над застывшим в сонном оцепенении пригородом Парижа луна освещала комнату слишком ярко, но Маринетт на проблески света не отреагировала ровным счётом никак. Она бесцельно смыкала веки и тысячу раз поправляла подушку, но сон упрямо не шёл. Вслушиваясь в белый шум, приглушённо шипящий из колонки, она жонглировала мыслями – сначала повседневно банальными, затем тревожными и даже пугающими. Она пыталась отыскать себя, но раз за разом терпела неудачи – уже привычные – и благодарила небеса за то, что проживала этот период не в одиночестве.       – Не спишь? – тихо спросила Маринетт, поворачиваясь на бок.       Она знала, что мужчина, ставший одновременно супругом и проводником по новой, незнакомой жизни, тоже страдал от бессонницы. Все её болезни и недомогания парадоксальным образом передавались ему, словно он заключил сделку с дьяволом и попросил способность забирать чужую физическую боль, но что-то пошло не так – страдали они оба.        – Ма-а-ри? – протяжно, растягивая каждый слог, шепнул он в ответ. – Что случилось? Шторы закрыть? Чай сделать?        Она обречённо улыбнулась этой безудержной готовности сделать её жизнь хоть чуточку лучше, но вереницу вопросов проигнорировала. Задала свой – тот, что не переставал волновать её долгие десять лет.       – Скажи, какой я была раньше?       – Самой лучшей, – последовал незамедлительный и крайне уверенный ответ, а за ним уютный поцелуй в макушку.       – Ты всегда так говоришь…       – Потому что это правда.       Маринетт вздохнула, чуть приподнялась и взбила ладонями подушку в тысячу первый раз за эту бесконечно долгую ночь.        Она понятия не имела, при каких обстоятельствах заработала амнезию, а знала лишь про какие-то беспорядки в городе, в которые умудрилась влезть. Почему из воспоминаний выпали не день-другой или даже не пара недель, а огромный пласт событий детства и прекрасной, должно быть, поры юности, ей тоже было неведомо. Жизнь превратилась в пустой альбом, на первом листе которого красовалась цветная картинка – немало взволнованный юноша с растрёпанными волосами, окрашенными в голубой, сжимал её тонкое запястье с расплывшимся кровоподтёком и покрепче затягивал узелок тонкого браслета-шнурка с бусинками в цвет своих прядей.        Его звали Лука Куффен. Он передал её в руки врачей и пообещал, что никогда не даст в обиду. Кем они приходились друг другу прежде, Маринетт не помнила. Знала одно – он, будучи двадцатилетним пареньком, безропотно бросился ей на помощь, когда она нуждалась в поддержке. Рядом с ним она из растерянной и до паники опасавшейся каждого шороха девчонки превратилась в спокойную, уравновешенную мадам и теперь с гордостью носила его фамилию.        Места для сомнений в чувствах Луки не находилось. Он не просто любил её больше жизни – она была его жизнью, хоть и не понимала, чем заслужила настолько трепетное отношение. Принятие пришло не сразу. Первые месяцы их тесного общения напоминали пытку. Маринетт не знала, куда себя деть от неловкости и даже испытывала отголоски вины за то, что лицо юноши, что дни напролёт проводил рядом с ней, было ей незнакомо. Потом его бархатный голос и обезоруживающая улыбка стали привычны, а в редкие часы отсутствия их в поле зрения сердце вдруг начало тихонько поднывать.        Ещё чуть позже с головой накрыло до странной теплоты в груди щемящее чувство – абсолютно однозначное осознание, что этот человек ей жизненно необходим. Маринетт этот миг помнила до мелочей. В тот день Лука вытащил с книжной полки «Вино из одуванчиков» и читал ей вслух про беззаботные летние приключения мальчишек целый день напролёт, а когда он перелистнул последнюю страницу, с её губ сорвалась тихая просьба остаться рядом. Не на один вечер – навсегда. Улыбку, что озарила обычно чуть меланхоличное лицо Луки в тот миг, она не забудет уже, наверное, никогда.        – О чём задумалась? – тихий голос заставил вынырнуть из воспоминаний.       – О первых днях рядом с тобой, – честно ответила Маринетт. – Ну-у, тех, что для меня стали первыми…       – Ох, – Лука притянул её ладонь к своему лицу и едва ощутимо коснулся губами, – кажется, затея с поездкой в Париж была дурацкой.        – Почему же? – Маринетт щекотнула палец об едва проклюнувшуюся щетину на щеке мужа.       – Тебе не спится. И мысли уж больно грустные лезут в голову. Разве у нас нет более приятных воспоминаний?       Были, конечно же. О том, как восторженно Маринетт аплодировала, когда Лука со сцены после каждого выступления во всеуслышание признавался ей в любви. О том, как она задувала свечи на праздничном торте и из года в год загадывала одно и то же желание – дальше идти рука об руку. О том, как кружило голову, когда Лука пронзительно шептал её имя во время близости. И если бы не проклятая бессонница, привносящая налёт отчаяния, жизнь даже с амнезией можно было бы считать приятным приключением.        Увы, терапевты и неврологи после старательной работы с непростой пациенткой разводили руками, и Маринетт рискнула внять простенькому совету из блога психолога с полумиллионом подписчиков. Верила ли она, что после смены обстановки память вернётся? Разумом – нет, сердцем – очень хотела поверить. В конце концов, в романах и сериалах именно возвращение к истокам шло на пользу героям, утратившим воспоминания. Так почему бы не рискнуть?       – Ты десять лет и не помышляла о Париже, – Лука снова мягко поцеловал пальцы Маринетт. – Может, для начала стоило воплотить все остальные задумки? Тебе же понравилось в Италии, а кроме Милана и Турина там ещё полно сказочных местечек. Мы ведь хотели отметить твой следующий день рождения в Венеции. Зачем ждать? Может, рванём прямо сейчас, м? Да, холод, знаю. Но наверняка рождественская атмосфера ничуть не менее очаровательная, чем в Париже. Или… давай на Бали, как в наш медовый месяц. Уверен, там ещё полно чудесных уголков, которые мы не исследовали, пока были заняты другим.       – Да, но… – Маринетт вздохнула, – успеется ещё. Я должна была хотя бы попробовать снова научиться дышать воздухом города, в котором выросла. Вдруг… это что-то изменит…       – Звучит многообещающе, но… – Лука тоже вздохнул, – чаще улыбаться ты пока не стала. И счастливой не выглядишь. Кажется…       – Откуда нам знать, как это всё работает? – Маринетт, дабы разубедить мужа, наметила улыбку, но вышла она грустной. – Может, слишком мало времени прошло. Может, мы и вовсе не теми критериями меряем уровень пресловутого счастья. Кто ж его разберёт? Вон сколько успешных и рыдающих в одиночестве. Сколько довольствующихся малым и неизменно улыбающихся…       – Но ты не сомкнула толком глаз, – возразил Лука, пожимая плечами. – А я понятия не имею, чем тебе помочь, и мне больно от этого. Снова тот сон, да?       Маринетт прикрыла веки в надежде, что сможет таким нехитрым способом спрятать навернувшиеся слёзы. Лука опять был прав. Опять наперёд знал причину её бессонницы – слишком часто этот пугающий сценарий повторялся. Стоило ей отдаться во власть сна, как первые безмятежные мгновения рассыпались прахом. Уют постели сменялся зловещей, липкой тьмой, из которой лился непрерывным потоком осуждающий голос.        «Ты виновата», – нашёптывал он: «Ты виновата…»        И Маринетт всё чаще узнавала в этом голосе свой собственный.       – Прости, – виновато пробормотал Лука. – Не хотел тебя тревожить ещё сильнее.        – Знаю...       Маринетт придвинулась ближе, ткнулась лбом в шею мужа, погладила подушечками пальцев причудливый шрам на ключице, что уполз выше и захватил плечо, и в стотысячный раз прокляла мотоцикл, на котором Лука умудрился когда-то давно, в той жизни, которой она не помнила, угодить в аварию.       – И всё же ты не совсем прав, – продолжила она. – Я счастлива проживать каждый день этой странной жизни рядом с тобой.        – Обещаю ещё тысячи таких дней, – Лука укрыл обнажённые плечи супруги одеялом и прижал её к себе покрепче. – Я избавлю тебя от кошмаров. До последнего вздоха буду рядом и стану оберегать тебя от любых опасностей. Обещаю, – он перешёл на шёпот, – слышишь?       – Слышу… и верю.       Крепкие объятия и обнадёживающие слова возымели эффект. Ближе к рассвету Маринетт задремала. Она не переставала вздрагивать, тяжело дышала, иногда внезапно резко хватала воздух ртом и замирала на несколько секунд, но бессвязный бред с её губ не срывался, как это часто бывало раньше. Лука довольствовался и этим.        Маринетт, его любимая Маринетт... Вот уже десять лет она жила без воспоминаний в бесконечных попытках собрать свою душу по кусочкам. Сам же он до мельчайших подробностей помнил день, поставивший жирную точку на его прошлой истории. Помнил бездонные синие глаза, что смотрели на него, как на чужака. В них не читалось ни паники, ни отчаяния – лишь патологическая пустота, которую отчаянно, до острой боли в груди, хотелось заполнить новыми счастливыми моментами. Увы, вернуть на законное место прежние, что были дороги, Лука не мог.        В своих намерениях подарить Маринетт счастье он был твёрд. «Вряд ли когда-нибудь она вас вспомнит», – твердили ему прежде врачи. «Не мучай себя. Ей слишком тяжело тебя принять, а нам… уже больно на смотреть на твои невзаимные чувства», – осторожно шептала мадам Чен.        Но Лука был не из тех кто сдаётся.        Он следовал за Маринетт всюду. Родители справедливо решили, что в пострадавшем от разрушений Париже ей будет нелегко, а тихая атмосфера городка Кассис, затерявшегося в Провансе, напротив, пойдёт дочери на пользу. Лука, едва услышав новости о переезде поближе к морю и виноградникам, наспех собрал дорожную сумку. Он оставил дом, семью, учёбу, музыкальную карьеру, чтобы всё начать с нуля. Он отрёкся от самого себя, выбрав заботу о растерянной девушке, лишь потому что знал две вещи: она нуждалась в поддержке, а он был способен её дать, не требуя ничего взамен.        Вселенная оказалась благосклонна и щедра. Бескорыстные старания были вознаграждены сполна. Лука прошёл через свой персональный ад, сжимая хрупкую, бледную ладошку, чтобы сегодня иметь шанс прикоснуться к Маринетт губами и назвать любимой девушкой. Женой. Будущей матерью их детей. И неважно, сколько обжигающей истины хранил он под заржавевшим замком в глубине своего работающего на разрыв сердца. 

***

      За утро погода окончательно испортилась. Ветер путался в голых ветвях и истошно завывал, пробираясь сквозь невидимые щели в окнах. Маринетт зябко поёжилась, выбираясь из ласковых объятий, и с сомнением покосилась на часы. Стрелки лениво ползли к одиннадцати утра. В голове зародилась мысль снова провести целый день в постели.       – Если хочешь, отменим все планы и останемся тут, – прошептал Лука, сбрасывая одеяло.       Умения читать мысли супруги у него было не отнять.       – Но отовсюду твердят, что полезно возвращаться в места, где ты любил бывать прежде, – возразила Маринетт. – Правда, погода дрянь.       – Вот именно, – Лука потянулся к её виску и наградил коротким, но тёплым поцелуем. – И как после этого верить синоптикам?       Крепкие руки Луки обвили плечи Маринетт, настойчиво призывая вернуться в уютный кокон одеяла и посвятить день друг другу, но не смогли сломить изначального настроя.       – Но иначе мы никогда не соберёмся, – она охотно приняла нежность и блаженно потянулась. – Оденемся потеплее. И, только представь, насколько приятнее будет обниматься вечером после прогулки…       – Ну, раз ты такая решительная сегодня, предлагаю не тянуть, а позавтракать и выезжать.       После сытной трапезы, объединившей завтрак и обед, Лука и Маринетт, по привычке держась за руки, вышли из дома и сели в машину. Их путь лежал из тихого пригорода, где они временно обосновались, чтобы не окунаться сразу в шум и гам, в самое сердце французской столицы.        Конечной точки маршрута не знал даже Лука. Он в банальные советы побороть амнезию, разгуливая по памятным местечкам, не верил, но рассчитывал, что небольшое путешествие благотворно скажется на состоянии жены. Некоторые из воспоминаний он и сам бы предпочёл позабыть, но, быть может, чуть наивно зацепился за возможность на время сменить обстановку и измерить шагами улочки города, куда его нога тоже теперь ступала редко – ради концертов и встреч с мамой и сестрой. Маринетт же и вовсе поездку воспринимала как экскурсию.        – Куда мы пойдём? – она поправила шапку и щёлкнула ремнём безопасности.       – Как и подобает правильным туристам, на Елисейские поля, – Лука тронулся с места и начал набирать скорость.       – Разве мы не должны отправляться в какие-то особенные для меня лично места?       Лука этого вопроса ждал. И готовился. Перебирал в голове десятки правдоподобных ответов – таких, которые были бы приняты Маринетт, но не сделали бы ей хуже. Памятных лично для неё мест на карте Парижа значилось множество. Тут были и площади с фигурными фонтанами, и уголки крыш, скрытые от посторонних глаз, и просторные сады, и мосты, перекинутые через тёмные воды Сены. Все эти локации были частичками тех самых утраченных безвозвратно воспоминаний. Тех, что ни при каких обстоятельствах не должны были вернуться к Маринетт.       Лука сам себе пообещал ограждать её от всего зла этого мира и клятву держал с достоинством. Так уж вышло, что мгновения прошлого и были для неё злом пострашнее монстров, о которых слагают легенды.       – Это вполне значимое для тебя место, – подавив голос совести, соврал Лука. – Ты часто там гуляла.        – Одна? С тобой? С друзьями? – вывалила ворох вопросов Маринетт. – Ты почти никогда не рассказывал про моих приятелей… Неужели я была настолько одинока, что со мной почти никто не попытался наладить общение после?..       После чего? Глуповато звучало, но Маринетт даже не знала, что с ней произошло. Помнила только россыпь ссадин на бледной коже да непрекращающиеся сплетни, что разносились по больнице. Все вокруг твердили о неведомых жутких происшествиях, что сотрясли Париж. В какую переделку её угораздило попасть? Что за шутки подкидывала ей судьба? Почему она из счастливой, наверное, девчонки, полной планов на жизнь, превратилась в существо с опустошённым, потухшим взглядом? Она никого не узнавала, хотела запереться в одиночестве, отгородиться от мира четырьмя стенами и… ждать чуда. Чуда не случилось. Пришлось выбираться из кокона на свет и пытаться заново познать жизнь.       – Как никто? – Лука изобразил искреннее удивление. – А Адриан? Кагами? Феликс? Джулека? Аликс?       Скудный список имён закончился, и Лука поспешил устремить сосредоточенный взгляд на дорогу, попутно отмечая, что разгоняться сегодня точно не следовало бы – асфальт покрылся тонкой, едва заметной наледью. Другие имена Лука тоже помнил, но слишком трагично сложились судьбы. С Маринетт он истории тех людей не обсуждал, потому что знал, что, пропуская через себя новую боль, пусть и чужую, она попросту сломается и прекратит борьбу за новую себя, и без того дающуюся нелегко.       – Видимо, я была не слишком общительной, – озвучила очевидный вывод Маринетт.       Лука спорить не стал, многозначительно качнул головой и покрепче вцепился в руль. Дальнейший путь прошёл в молчании.        Елисейские поля встретили сиянием огней и пробирающим до костей ветром. Шапки и шарфы помогали слабо, но Маринетт упрямо шагала рядом с мужем и пыталась осматриваться. Здесь всё казалось абсолютно чужим. Никакие доселе незнакомые чувства не всколыхнули сознание. Выходило, что тщетными оказались попытки взглянуть на прежний мир.       – Всё не то, Лука… – Маринетт внезапно остановилась. – Красиво, помпезно, торжественно… Но это явно не те ассоциации, ради которых мы сюда ехали.       – Тоже верно, – вздохнул Лука, чувствуя, как грудь разрывает изнутри.        – Здесь хорошо, – поспешила заверить мужа Маринетт. – Уютно. Хоть и холодно до жути.       Нет, кое-какое подобие чуда в этой жизни всё же снизошло на Маринетт. И имя ему было Лука Куффен.       – Иди ко мне, – он бережно обхватил её замёрзшие щёки ладонями. – Моего тепла хватит на нас двоих с лихвой.        И Маринетт нисколечко в этом не сомневалась. Жизнь без памяти вынуждала не разбрасываться эмоциями и настороженно относиться ко всему происходящему вокруг. Но любовь Луки, такая чистая, бескорыстная, всепоглощающая, потихоньку учила доверять и открываться. Жаль, что признаваться во взаимности Маринетт так толком и не привыкла. Лука будто видел, что слова давались ей тяжело, и сам старался говорить о чувствах действиями. Как сейчас.       Он наклонился ниже и коснулся её губ. Знал, что после долгих поцелуев на ветру они обязательно потрескаются, но остановиться не мог. Он целовал её и верил, что ухватился за нити души и тянул её к свету. Он верил, что они в силах сами написать сценарий их дальнейшей совместной жизни, и сюжет будет непременно захватывающим, а финал счастливым. Он верил и делился этой неугасающей верой с ней.       – Кофе хочешь? –  прошептал Лука, когда нехотя отстранился и поправил растрепавшуюся чёлку. – Раньше тут поблизости была отличная кофейня.        Маринетт согласно закивала. Кофе ей не хотелось, а вот согреться – очень даже. Ведь нельзя же так бессовестно долго целоваться на улице! Да и шагать мимо нарядных предрождественских витрин, сжимая одной рукой пальцы мужа, а другой – стаканчик с тёплым содержимым, казалось более заманчивой перспективой, чем просто дрожать на ветру.        Вручив Маринетт обещанный кофе, Лука утянул её куда-то вглубь квартала, подальше от шумного тротуара с толпящимися парижанами и туристами, и на пару минут ей показалось, что она обрела долгожданное спокойствие.       – Рождество скоро, – пробормотала Маринетт.       Она проводила взглядом очередного прохожего в нелепой, как ей казалось, шапке Санты. Отчего-то именно сейчас ей, не приемлющей всю эту праздничную атрибутику, да и вообще предпочитающей уединение даже в столь торжественные события, захотелось нацепить такую же. И мишуру попышнее на шею. И обязательно купить гирлянду, чтобы их снятая на несколько дней квартира в пригороде тоже засияла огнями, а не напоминала мрачное прибежище девушки без памяти и её верного мужа, которому давно пора получать диплом психолога.        – Вроде как ты у нас не сторонница праздничных гуляний, – осторожно напомнил Лука.       – Давай встретим его здесь, – невпопад ответила Маринетт. – Мы же можем продлить аренду? Или снять другую квартиру? Или дом? Давай дом! Я видела объявление в районе, где мы остановились.       Она и впрямь недолюбливала суету и считала Рождество уж слишком переоценённым. Зато это была отличная возможность не спать всю ночь и не слышать во сне проклятый голос, что неустанно обвинял её в неизвестных грехах.        – Идея с домом мне нравится, – поддержал Лука.       Ликования он не демонстрировал – боялся спугнуть уязвимое счастье. Открытая улыбка озаряла лицо Маринетт не так часто, как ему бы этого хотелось. Заливистый смех и вовсе почти забылся. Даже искры в глазах, те самые крохотные огонёчки, что когда-то давно побудили Луку взволнованно проговорить слова признания в чувствах, сияли в полную силу лишь изредка. Маринетт тех осторожных фраз не помнила. Может и к лучшему…       – Тогда к чёрту эти памятные местечки, – она дёрнула Луку за руку. – Нам нужны магазины, чтобы закупиться праздничной атрибутикой! Чем там положено украшать?       – Чем твоя душа желает, – на этот раз Лука не сдержал радостного смеха.         К стихийному шоппингу Маринетт подошла с невиданным азартом. На парковку возле торгового центра после четырёхчасового штурма магазинов с перерывом на обед она возвращалась, увешанная фирменными пакетами и сжимающая веточку омелы. Отчего-то традиция целоваться под несчастной веткой, что раньше казалась глуповатой, сейчас вдруг виделась невероятно романтичной. Это ли не повод, вдоволь искупавшись в тепле мужских губ, прошептать заветное «я тебя люблю»?       Украшениями для жилища Маринетт не ограничилась, а выбрала ещё парочку нарядов для себя и мужа, зачем-то убедила Луку купить дурацкий свитер с оленем, хотя для себя отыскала премилое платьице с пышной фатиновой юбкой, ещё прихватила подарки для родителей, сетку мандаринов и бенгальские огни. Лука плёлся к машине следом за ней с увесистой коробкой, наполненной гирляндами, свечами, венками из еловых лап и теми самыми колпаками Санты, с которых всё началось.        – Возвращаемся? – Лука стряхнул с шапки несколько снежинок, что не успели растаять, и завёл мотор. – Точно всё купили?       – Да, – Маринетт расслабленно откинулась на спинку сиденья. – Я чертовски устала, проголодалась и нуждаюсь в объятиях!       – Быстро доедем.       В машине тихо шуршало радио. Маринетт постукивала пальцами в такт задорным мелодиям, что заполонили эфир в преддверии праздников, и чувствовала, как оттаивают замёрзшие ладони. И оживает душа.        Лука сосредоточенно следил за дорогой. В городе то и дело из ниоткуда выныривали суматошные пешеходы, часто в неположенных местах. Очевидно, предпраздничная кутерьма действовала на многих слегка опьяняюще, а кое-кого и вовсе лишала напрочь инстинкта самосохранения. Расслабиться получилось, только когда городские огни остались позади. Впереди лежал путь до съёмной квартиры, которую вдруг захотелось назвать домом. Лука в очередной раз улыбнулся собственным мыслям и поблагодарил небеса за этот чудесный день.        Километры таяли. Дорога сузилась до двух полос. Сумерки наступили будто бы быстрее, чем обычно. Редкие фонари роняли свет на заледенелый асфальт. Лука краем глаза успел увидеть, что уставшая за день Маринетт задремала, но прикинуть, как лучше поступить – разбудить, чтобы не сбить окончательно ночной сон, или дать отдохнуть сейчас, не успел. Его ослепил свет встречных фар.        – Чёрт! Что за?..       Пальцы напряглись, сжав руль до боли в костяшках. Лука сбросил скорость, но притормозить на наледи толком не получилось. Времени на осмысленные поступки толком не осталось.       На него нёсся грузовик. Он успел рассмотреть в свете фар его контуры и торопливо огляделся. Слева ползла в сторону города забитая до отказа встречка, справа простиралось пожухлое от мороза поле.        «Успеть!» – запульсировало в голове. – «Успеть…»       Но с губ сорвалась лишь пара нецензурных ругательств. Машина дёрнулась. Маринетт, разбуженная резкими манёврами, испуганно взвизгнула. Лука концентрации не терял, хоть впору было паниковать. Яркая вспышка фар мгновенно превратилась в ослепляющее зарево, и напрасно было верить, что тот чудак, вылетевший то ли со встречной полосы, то ли в отворотки, то ли вовсе с обочины, одумается. Пальцы ещё сильнее стиснули руль. Казалось, все чувства сейчас сконцентрировались в этой хватке, разве что слух не до конца подводил – Лука слышал пронзительный крик испуганной Маринетт и ненавидел себя за то, что не мог её успокоить.       Единственное, что ему было подвластно – увести беду от любимой. У него в распоряжении остался один лишь шанс – подставить под удар себя. Ведомый мыслью уберечь жену любой ценой, он резко крутанул руль вправо и вдавил в пол педаль тормоза. Шины оглушающе заскрипели, машину занесло на коварной наледи словно она не весила тонну, а едва превосходила по тяжести пёрышко. Уходить от неизбежного столкновения времени уже не было, и Лука сделал то, что велело ему любящее сердце.       Эхо от удара разнеслось по всей округе. Маринетт от него очнулась окончательно. Сквозь собственный крик она слышала скрежет металла и звуки клаксонов, но уже ничего не видела: ни напрочь смятую кабиной грузовика левую часть салона их машины, ни бегущих на помощь людей, что побросали свои автомобили на обочине, ни бледного диска луны, ползущего по небосклону вверх.       – Лука… Лу… ка… – из последних сил прошептала она, когда почувствовала, что её вытаскивают наружу чьи-то крепкие, уверенные, но чужие руки.       Лука выполнил обещание – он остался с ней до последнего вздоха. Своего вздоха.