Любовь на литавры

      Каждая мышца в теле натянута до предела, в горле неумолимо сухо, и его стенки ещё больше раздражает внезапная щекотка паники. Нова дышит тихо, с замиранием души, но неподъёмно-тяжело — нервов не хватает, она в таком ужасе, словно находится на войне. И она на войне.       Ей поручили не самый большой отряд, но она волнуется так, словно впервые сбежала из дома, будучи подростком. Сбежала, зная, что отец её найдёт, наругает, посадит под домашний арест и отберёт у неё небо, свободу. Всучит взамен Псалтирь и потуже затянет на запястьях наручники навязанной веры. Но сейчас Нова не дома. Сейчас вокруг не давящие тёмные стены кабинета отца, сейчас он не нависает над ней в своих строгих очках. Вокруг Новы — бойня, настоящая и ужасная, подавляющая и лишающая жизней.       Лео, простой чернокнижник, изучивший и покоривший пламя ещё в семнадцать, моложе неё года на три — по крайней мере, так кажется. Его пальцы в копоти, рыжие волосы особенно сильно взлохмачены, а тело с удивительной гибкостью выкручивается всякий раз, когда Магистериум пытается его прижать. Молодой, буйный, чрезмерно идейный — наверняка бы понравился Веспер. Но не Нове. Он бросается на очередного квестора, когда тот направляет на него стрелковое, вытягивает ладони, кричит на латыни нечто короткое и несдержанное и выпускает огонь. И поглощает им не меньше четырёх врагов разом, коптя и сжигая тела — человеческие, заживо. Кожа моментально плавится, трещит, лопаясь некрасивыми шрамами по всему телу, обугливается, и от неё разносится удушливый запах жжёных волос и плоти. Водоворот воплей, наполненных поистине животным ужасом, хлещет Ловчую по щекам. В воздухе не пахнет тёплым, сладким маем — пахнет революцией: порохом оружий, резиной подошв и бесконечной, въедающейся в ноздри кровью.       Нова падает на колени прямо на землю — быстро, едва ли не разбивая их о твёрдую поверхность — и горбится. Её начинает нещадно рвать: каждый орган, а в особенности желудок, выворачивает с такой силой, что её трясёт. Она съела слишком много, чтобы набраться сил перед восстанием, и это теперь сыграло с ней злую шутку. Выходит всё: утренний несвежий хлеб с корочкой из сыра, обеденная буженина, почти цельные куски картофеля — всё смешивается на земле в некрасивую, неаппетитную коричневую жижу, которая лишь больше провоцирует приступ рвоты. Ей начинает казаться, что кишки мнутся внутри её тела, что душат каждый ближайший орган, норовясь вырваться из её рта вместе с пищей. Кто-то подбегает к ней, хватает за волосы, чтобы не измарались, и быстро цепляет пальцами за плечо, отдёргивая назад, чтобы Нова не упала носом в свой непереваренный обед.       — Командир, Вам плохо? Вставайте, пожалуйста!       Командир. Кто — она? Чёрта с два ей хватит сил и совести, чтобы отдавать непримиримые указания Другим. Указания лишать жизней: затаптывать рёбра до хруста, сжигать плоть и разрывать животы, разглядывая вываливающиеся органы, словно кусочки разбитой на пазлы мозаики, собрать которую уже никогда не получится. Нова отползает от той грязи, которая из неё вышла, подносит ладони к лицу и рассматривает забитую под ногтями кровь. Она ещё никого не убила, но этого красного цвета повсюду так много, что он напитает каждого, останется неотстирывающимися пятнами на одежде и засядет в волосах отвратительным запахом на много-много недель. И, даже если вымоется со временем, всё равно будет мнимо мелькать в носу, раздразнивая его на воспоминания об этом ужасе.       Нова поднимает глаза, когда чья-то рука протягивается к ней, чтобы помочь подняться. Так это Илария — простая ведьма из Неаполя. Тоже молодая. Как горько осознание того, что каждый из них вынужден бросать свою жизнь в чёрный дым войны, который поглотит и даже имени за собой не оставит. И как горько слышать вой бесчисленных квесторов Магистериума, каждый из которых обречён на муки возмездия. Мысли атакуют новой — сильной и вскруживающей голову — вспышкой паники, где-то в подсознании собственный шёпот обвиняет, унижает, говоря: «Это ты виновата. Это ты дала им силу». Нова сглатывает очередную порцию подкатывающей к горлу тошноты, когда в голове плывут размазанные, нечёткие картинки того, как она прикладывает собственные ладони к груди каждого Другого. Каждого. На это ушло полных три дня, чтобы дать им частичку силы Источника, которым распоряжаться может только она. И теперь она об этом жалеет.       В спину Иларии подло влетает огромная горячая пуля, и она падает прямо на Нову. Трупом. Всё, как Ловчая и полагала: девушка умерла в своей бесконечно красивой молодости, и вся эта красота в итоге распласталась на земле, в остатках вышедшей из Новы еды. Несправедливо и мерзко. И у Новы проступают признаки накатывающей истерики: подрагивающий подбородок, напряжённые плечи и поджатые в невозможности кричать губы. И тряска, нескончаемая тряска в запястьях и пальцах.       Но её хватают слишком быстро, прежде чем она успевает разорвать глотку рыданиями. Вновь чьи-то руки — сколько уже прикоснулись таких за сегодня? — протискиваются подмышками, рывком дёргают наверх, грубо разворачивают тело к себе. А потом бьют её прямо по лицу — сильно, — чтобы пришла в себя. Девушка даже откидывает голову в сторону, ощущая на щеке разгорячённое покалывание, пока в ушах отражается звон удара.       — Что ты делаешь?! Веспер доверила тебе людей, идиотка! — женщине приходится кричать, чтобы голос сумел перекрыть звуки выстрелов и воющего Присутствия.       Нова не находит ответ — её хватает только на выражение человеческой нужды в объятиях, чтобы почувствовать рядом кого-то живого. Даже если это Назима. Та не обнимает взаимно — лишь цокает, закатывая глаза, но не отказывает Ловчей.       — А я говорила ей, что ты ещё зелёная совсем, — Назима бурчит. Хочет добавить что-то колкое, но только крепко хватает девушку и падает с ней на землю, прямо к трупу, когда над их головами пролетает вспышка чьей-то молнии, находя место на груди ещё одного квестора. Население Рима с каждой секундой стремительно падает. — Приди, наконец, в себя, Ловчая! Знаешь, что Веспер со мной сделает, если тебя прикончат?       Веспер. Нова просыпается.       Она с силой отталкивает от себя Назиму, опирается на руки и встаёт на жутко вялые, бескостные ноги. Проводит тыльной стороной ладони под носом, чтобы стереть отвратительный запах, но лишь размазывает копоть по лицу, потому что обоняние, как назло, подводить совершенно не хочет. Но женщина права: Веспер доверила ей такую ответственность, Веспер возлагает на неё надежды и Веспер ничуть не сомневается в ней. А значит, Нова не подведёт.

***

      Запад был завоёван слишком быстро: Веспер не особо церемонилась с вставшим на пути Магистериумом, чётко и выверенно продвигаясь от границ к самому центру. Северо и юго-западную часть ей помогали отвоевать отряды Беа и Оникс. Вампиры целиком взяли север города и с особой жестокостью выгрызали глотки каждому инципиату. Шен вёл за собой Восток: медленно, но уверенно, хотя половина его отряда погибла на вторые сутки.       Территория завоеваний постепенно уменьшалась, но каждый новый шаг по напитанной кровью земле был невероятно труден — больше морально, чем физически. Единственное, что могло бы порадовать, поднять дух и частично успокоить беспокойную душу, — встреча со своим фамильяром. Но и то выходит излишне плачевно.       Нова замирает на месте, когда замечает вдалеке отряд Оникс. Рассматривает силуэт, не шевелится и не дышит. Видит, как она заваливает очередного простого квестора — уже безоружного, уставшего. Мурашки изрезают кожу Ловчей, когда она ощущает каждую эмоцию Оникс. Смотрит на неё: издалека не видит слёз, но чувствует их. Квестор кричит ругательства — ртом — и просьбы о прощении и пощаде — душой. А Оникс только вжимает его в землю, душит — так сильно, так отчаянно, что её хвост напрягается и вытягивается вверх — и наблюдает разноцветными глазами за бессильным и напуганным взглядом мужчины. Он дёргается, пытается выбраться, но сам понимает неизбежное: кислорода почти не осталось, пыль и запах пота заставляют задыхаться ещё больше, он почти синеет. Больше не кричит, не говорит ничего — лишь сдавленно хрипит. И Оникс со слезами на глазах заставляет себя его прикончить.       Нова дёргается от бесконечно ноющей боли в сердце — так ощущает этот момент Оникс. Момент, когда она отнимает чью-то жизнь, когда глаза квестора закатываются, а с губ сходит последний вздох. Оникс остаётся сидеть на нём, роняя голову и уже не сдерживаясь совершенно: плачет громко, надрывно, с криком, которого в жестоком противостоянии кружащихся вокруг тел никто не слышит. Плечи потрясываются от каждого всхлипа, уши опускаются в стыдливом сожалении за содеянное. Ещё одна маленькая девочка, которую котёнком бросили в голодную пасть революции. Это чудовище пережуёт её, проглотит свежее мясо и показушно похрустит костями в своём безобразном рту, а потом выплюнет ошмётки прямо на землю, на память друзьям.       Нова срывается с места. Вокруг неё летают вспышки чужой магии — красные, синие, жёлтые, — пули и ножи, но она не замечает этого, не беспокоится ни о чём, кроме Оникс. Их отряды сражаются за очередную городскую церковь, пока Магистериум с рычанием не позволяет пробиться к ней. Священники прячутся за её стенами, дрожат, словно поминальная лента от лижущего надгробие ветра, читают свои молитвы, просят Бога прийти. И Бог приходит к ним.       Нова в несколько мгновений оказывается рядом с Оникс, падает рядом на колени, рывком обнимает. И фамильяр в ответ впивается пальцами в её спину так отчаянно, что становится больно, что на и без того зацелованной синяками коже останутся новые отметины. Обеим страшно и обеим негде спрятаться — ужасное ощущение. Сердце Оникс плачет не менее громко, скребётся о рёбра, стонет, норовясь замереть в любую секунду; сердце Новы скрывает все аналогичные чувства и стремится успокоить. Хотя само скоро разорвётся.       Ловчая против воли бросает взгляд на квестора, но не может, не хочет смотреть на его лицо. Что она увидит? Очередного мертвеца с мимикой исключительной боли и мучения, с распрыснутой на щеках сукровицей, вместо играющей покойной улыбки на губах. Янтарь накрывается пеленой горечи — густой, туманной, почти белой, — когда глаза находят на его руке, на крупном измаранном копотью пальце кольцо. Простое и тонкое, золотое, без излишеств. Но за этим незаметным украшением стоят наверняка преданная и любящая жена и парочка таких же смелых, как отец, ребёнка. Нова вдруг представляет, как приходит к ним домой, как приносит его шеврон и леденящим, пустым голосом произносит одно слово: «Погиб». От руки её близкого человека, на её глазах. А как бы она смотрела в глаза ещё не совсем понимающих значение этого слова детей, она не знает.       Нова долго рассматривает мужчину, пока Оникс находит утешение в её объятиях и с таким неимоверным трудом начинает дышать легче. Ловчая тихо сглатывает. На нём стандартная форма Магистериума: чёрная, как её военный костюм — на каждом сегодня цвет траура. Каштановые волосы квестора потные, взъерошенные, на концах слипшиеся от крови. От кожи пахнет чем-то въедливым, грязным, кислым, и Нова понимает, что от её — тоже. Как же он похож на неё — как минимум, внешне. Это осознание бьёт по ней, заставляет трястись — и теперь она вжимается в Оникс всем телом, а не наоборот. Точно такой же человек, как Нова, — и мёртв. Ещё один. А их сотни, тысячи. Как ненависть могла растравить их так сильно? Кто породил это?       Таллис победно кричит Другим, что ещё одна небольшая церковь захвачена, но ни Нова, ни Оникс этому не радуются. Обе глотают скорбь, безмолвно общаются и безотрывно смотрят друг на друга, словно в зеркальное отражение. Разноцветные глаза — всё ещё влажные, покрасневшие — с заботой просят Ловчую остаться рядом, не поворачивать голову, не оценивать обстановку. А Нова не может: она должна видеть, должна прочувствовать это настолько сильно, чтобы хоть раз за эти два дня нескончаемой бойни вспомнить, наконец, где она находится.       Ловчая выпускает из своих всё ещё добрых, безгрешных рук Оникс. Решительно встаёт на ноги, набирает в лёгкие побольше воздуха — всё такого же тяжёлого, зловонного — и разворачивается. Перед ней — раскиданные тела мужчин, женщин, молодых и зрелых; земля засеяна зубами, волосами, оторванными от чего-то целостного конечностями. Кожа на многих из них перекручена вместе с мясом, разорвана и отходит от мышц. А у кого-то и мышцы отходят, обнажая плечевые кости или трахею в заляпанной чем-то тёмным и кошмарно пахнущим шее. И Присутствие — крайне яркое, ослепительное — почти взрывается на её лице против воли. Все они — Её дети, кто смеет такое с ними сотворять?       Священников почти гонят из церкви особенно рьяные Другие. В глазах каждого страх, всепоглощающий ужас и обречённость, на губах — бессвязные молитвы, выходящие изо рта жадно, почти со слюной. Лишь бы Он услышал, лишь бы Он помог. И они внезапно замирают полутвёрдыми статуями, несмотря на толчки в покорные спины. Он слышит их зов, Он прямо перед ними.       Трое священников рассматривают Нову, словно произведение искусства. Она не слишком близко, но им доступен её свет, они видят его: вплоть до мерещущегося на голове венка из терновника, до благоговейной ауры вокруг. И лишь один видит, как под шипами проступает кровь, как протягивается по её лбу липкими лучами и как в конце концов заливает всё её лицо. Поистине жуткое наваждение. Он слышит в ушах крики, нескончаемые вопли страданий — с каждой новой секундой вибрация разрывает его перепонки. И крест на груди начинает нагреваться с такой силой, что он сам начинает кричать. Лжец, лжец, лжец. Смотри, как Я страдал за каждого из вас, смотри, как Я существовал, смотри же, наконец: Я существую и Я пред тобой.       — Как ты мог предать Меня? — Нова неосознанно подходит к нему — выверенными, уверенными шагами.       Взгляды остальных священников наполнены смятением, неверием, но нечто иное, движимое ими под грудью, откликается уважением и покорностью. Этот голос — не её: он звучит мягко, безопасно, но сотрясает тело лжеправедного так сильно, что тот падает на землю и бьётся в почти физически ощутимых муках адского пламени. Он орёт, плачет, царапает пальцами землю, и она ошмётками закатывается ему под ногти, въедается под пластину, смешивается с мясом. А сердце — грязное, лицемерное — накачивается кровью так сильно, что в какой-то момент не выдерживает и разрывается прямо внутри клетки рёбер. И его муки, наконец, заканчиваются тяжелейшим выдохом и обездвиженным в руках холодной смерти телом.       Нова наклоняется к мужчине. Смотрит на него долго, изучающе, пока такие же взгляды — священников, Других — прикованы к ней самой. Ладонь ложится на спину, настойчиво давит между лопаток, словно пытаясь не выпустить его душу из тела. И глаза Ловчей, всё ещё завоёванные ослепляюще белым Присутствием, поднимаются к трём фигурам в чёрных сутанах. Голос звучит так же ровно, но создаёт эхо от каждой произнесённой буквы:       — Имя его было?       — Лазарро, — тихо, робко отвечают священники, сжимая трясущимися влажными ладонями свои кресты — прохладные, успокаивающие.       Нова чувствует его душу: она треплется где-то под её рукой, ноюще ласкается о неё, просит прощения. Это даже не душа — душонка, какого-то серого, почти прозрачного цвета. Не имеющая определённой формы, совести, веса — эфемерный сгусток энергии, который лишь перед смертью тела начал наполняться хоть чем-то. И девушка вгоняет её обратно в тело. А тон наполняется снисхождением и истинной — божественной — величественностью, когда она взывает:       — Лазарро! Иди вон.       Мужчина с громким стоном дёргается, его рот замирает в немом крике, а тёмные глаза распахиваются, почти выкатываясь из век. Он не шевелится ещё с десяток секунд, пока не ощущает, как его грудь вздымается от каждого жадного вдоха, как возвращается возможность видеть — страшное, кровавое поле боя, — как трупный запах сотни смертей возвращается к его носу и колом стоит в нём. Он снова чувствует. Он живой. Мужчина медленно, с застывшими в глазницах слезами, поворачивает голову за плечо. Видит Нову, но одновременно смотрит с расфокусом, сквозь неё. Крест больше не жжётся, а от девушки мерещится только свет — ровный, нежный, согревающий.       — Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет, — она произносит это одними губами, но он слышит отчётливо. — И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек. Веришь ли сему?       — Верю, Господи! — слёзы отбирают у него возможность говорить внятно, но он упорно пытается быть услышанным Богом, повторяя из раза в раз одно и то же. — Верю. Верю. Верю.

***

      Веспер стоит на пьяцце Сан Пьетро, прямо у белой полосы на каменной укладке площади. За её спиной ведьмы, чернокнижники, анимаморфы и более редкие Другие, способные подчинять, дематериализоваться, управлять некоторыми уровнями гравитации. Вот только Ловчей времени и её бессменного фамильяра всё ещё нет. Но Веспер вынуждает себя сложить руки на груди, приподнять подбородок, пока собственное Присутствие щекочет его, бурлит на коже, и оценивает взглядом фигуры швейцарских наёмников. Они смотрят точно так же: решительно и угрожающе, намекая, что не отступят, даже если их засосёт в воронку безудержной магии тысячи Других. Они не боятся.       Бояться начинают, лишь когда прибывает немаленькая стая вампиров. Веспер даже не поворачивает голову: ждёт, смотрит на крохотную армию Ватикана, изучает её. Такие доблестные воины, как швейцарцы, наверняка сумеют унести бесчисленное количество жизней Других, несмотря на их очевидно проигрышное положение. Но Верховная ведьма готова к этому — они все готовы. Они не боятся. И бояться не начинают.        Константино подходит к ней, становится у плеча, тоже с выжиданием смотрит в глаза не менее десятка наёмников, прежде чем озвучить результаты по завоеванию последнего района в городе. Эту информацию ждёт каждый: Веспер нетерпеливо шевелит губами, ватиканские гвардейцы — сжимают влажными холодными ладонями оружие, дышат с придыханием, с натянутыми кадыками, с жаждой. Спины взмокли, колени напряжены, а глаза медленно, с интересом и предвкушением, осматривают нечестивых. Константино ровным, но достаточно громким голосом, произносит:       — На третий день Рим пал, — чтобы услышали все: каждый дрожащий Другой, каждый напряжённый швейцарец.       И Веспер не менее спокойным, твёрдым тоном отдаёт решающий указ:       — В атаку.       Сражение начинается слишком быстро, словно по щелчку пальцев. Другие с ликующими криками пересекают белую черту площади, врываясь на границу Ватикана. Ватикан держит отчаянное сопротивление, стреляет в них, полосит ножами, некоторых — рвёт голыми руками. Присутствие сотен ведьм складывается в одну гигантскую сокрушающую пелену, проглатывая, поглощая и расплавляя в себе силуэты гвардейцев. Бьются насмерть: каждый за свою идею, каждый за свой долг. Вопят, вгрызаются зубами в мягчайшую, эластичную человеческую кожу, царапают её, разрывают по швам. Словно дикие звери, выжирающие печень друг друга, плюющиеся ядом ненависти и страха, слизывающие кровь с собственных ран.       Гвардейцы насаживают тела Других на ножи: быстро, профессионально, рывками. Порят им животы, замахиваются и бьют лезвиями прямо по лицам: попадают остриём в брови, в носы, в глаза, выкалывая их из глазниц и получая брызги красного на собственные щёки. Другие — выжигают кислород над их головами, душат голодной, злой магией, прижигают тела друг к другу, пронзают их раскатами Присутствия. Веспер морщится, её ноздри сужаются, а горло раздражается коротким кашлем из-за запаха. Как же отвратительно воняют кишки, особенно если их топчут. Война пахнет поистине ужасно.       Где-то там, за пределами бойни, в Апостольском дворце, молится Папа Римский — пред ним монотонно, повторяя каждое слово, читают молитву кардиналы. Мужчина уже стар, немощен, ему не хватает запала на разгорячённый шёпот, не хватает воздуха всякий раз, когда он с запинкой выговаривает: «Господи». Сердце в груди трепещет, каждая из четырёх камер сжимается одновременно и больно, колюще. Дрожь ломает руки, мурашки рассыпаются на коже пятнами: под шеей, на пояснице, над лопатками; обнимают за плечи и сковывают его тело, шепча, что он не сбежит. На затылке неприятным холодком ощущается дыхание смерти — неизбежной, роковой, скользкой. И он бросает незаконченную молитву, сухими пальцами хватается за воротник белоснежной сутаны, тянет за него с силой. И начинает дышать, как умирающая от бешенства псина, глотку которой перегрыз волк — волчица. Папа бросается к окну на слабых ногах, пока сердце продолжает рвать сосуды. Он что-то шепчет про себя, снова взывает к Богу, но уже моля о покое, об истинном спасении. Он так устал.       В момент, когда его руки с усилием открывают окно, он поднимает взгляд в небо. И на отдающим пеплом небосводе ему мерещатся янтарные глаза: такие чистые, спокойные; такие, какие он всю жизнь мечтал увидеть и постичь — Божьи глаза. И Господь прислушивается к нему, дарует желанное спасение. Сердце Папы замирает, но он до последней секунды выдерживает зрительный контакт с самим Господом. А затем его тяжёлое тело с громким ударом о пол падает на глазах ста пятнадцати кардиналов. Белый дзукетто слетает с головы и в два перекатывания по полу оказывается перед ногами Бароне. Он сглатывает слюну, пока остальные шокированно охают, и громким голосом произносит:       — Конклав!       Остальные вторят ему, панически качают головами, продолжают коротко молиться про себя. Ещё несколько секунд не двигаются, а затем шквалом начинают ломиться в двери, бежать с лестниц, выкатываться на улицу, словно мячи, прыгающие невпопад, в разные стороны. Напоминает залитый кислотой муравейник. Там, на площади, за их никчёмные жизни положили свои головы уже полсотни гвардейцев. И через какой-то жалкий час не останется ни одного защитника Святого Престола.       Кардиналы пересекают маленькую улочку между зданиями, ненарочно — или всё же? — толкают друг друга, придерживают цепкими скрюченными пальцами полы одежд, пока Другие пробираются к собору Святого Петра. Веспер по-змеиному, выжидая в тени, наблюдает за тем, как трясётся земля под ногами воинов, как в каждый удар, в каждую вспышку магии вкладывается неумолимая доблесть. Швейцарцев остаётся не более двадцати, когда над её головой пролетает белый голубь — одинокий и чистый, — взмахивая крыльями мягко, размашисто. Нова. Здесь. Женщина нетерпеливо разворачивается.       Ответ на вопрос, почему Ловчая так задержалась, открывается прямо перед глазами. Нова ступает впереди — твёрдыми, уверенными шагами, — а за Её спинами следуют два отряда Других. И куча священников. И некоторые служители Магистериума — уставшие, израненные, но покорные, верные и беспрекословно слушащие отныне лишь Её. И Она ведёт их, подобно мессие, по Своему новому земному пути, чтобы показать истину: они все Её дети — от священника до ведьмы, — и Она их с заботой примет. Каждого. В их глазах Она возведена в абсолют.       Верховной ведьме начинает казаться, будто на голове Ловчей, не изрезая, а величественно покоясь, лежит терновый венец, играет шипами в волосах, заменяет корону. Веспер смаргивает. Это всё ещё её Нова? Девушка подходит к ней ближе, смотрит прямо в глаза — пускай те и перекрыты густым Присутствием, — и она понимает: да, всё ещё её, но уже Всеблаженная, Вездесущая, сильная. И такая любимая.       — Почему я вижу? — Веспер поднимает многозначительный взгляд к макушке Ловчей. Понимает, что это лишь морок, но не может его прогнать.       — Это Я дала тебе жизнь. Ты несёшь Мою волю, — голос полуэхом врезается в уши, но Веспер не больно — приятно. — Я создала Себе сына, несущего свет утренней звезды: послушного, равного мне. Но он отрёкся, предал, — Нова протягивает одну ладонь к лицу женщины, прикладывает к её щеке — ласково и уверенно — и любуется, гордится. — Ты несёшь вечерний свет в мир, становишься закатом многих судеб. И тем не менее ты до последнего верна Мне, ты выбрала Меня, благодаря тебе Я могу вершить истину в этом мире.       Верховная ведьма затаивает дыхание. Её собственное Присутствие успокаивается под чужим прикосновением, безукоризненно сходит с тела. Она поднимает свою руку к руке Новы, чуть разворачивает к ней голову, целует во внутреннюю сторону ладони — мягко, уважительно, с чувством глубокой любви и нежности. Не отводит губ, согревает кожу своим дыханием и чувствует себя в максимально правильном месте. Дома.       — Отныне и вовек имя твоё — Веспер. И место твоё — рядом со Мной.       — Всегда, — твёрдо отвечает она. Ей без разницы, куда поведёт её Нова: в рай или земную жизнь, будет желать её бессмертия или дарует освобождение, отняв его и давая прожить человеческий век. Пусть только будет рядом. Веспер не уподобится Люциферу, не отречётся.       Их прерывают чрезвычайно нагло: откуда-то сбоку, будто из-под земли, внезапно появляется Люсьен. Почти задыхается, непривычно несдержанно, ревностно произносит новость:       — Папа мёртв. Кардиналы в Сикстинской капелле, мы застали их в избирательной комнате. Один из них, пользуясь всеобщим стрессом, подталкивает остальных к избранию нового Папы, — Люсьен почти чеканит слова, его полная форма крови пугает и восхищает одновременно. Вампиры уже там — наверняка перегрызли добрую половину верующих стариков. Веспер прерывает его поднятой ладонью.       — Веди.

***

      Появление Новы на несостоявшемся конклаве ослепляет кардиналов. В большой комнате мрачно и всё так же — как надоело, честное слово — пахнет кровью, стекающей липкими каплями по телам нескольких из них. Вампиры загнали их, как трусливых шавок, некоторым порвали горло и с огромным удовольствием отхаркивали невкусную, гнилую кровь прямо на пол. Нова в гневе, и это начинает ощущать каждый: вампиры чувствуют внезапную ломоту в телах, горбятся, стискивают зубы; кардиналы жмурятся от раздражающего слизистую глаза света — уже угрожающего, невыносимого, — искривляются, слышат в ушах нарастающий звон страданий Христовых. Ради кого Нова брала на себя все грехи в прошлом воплощении — ради них? Не ценили — пусть слушают, как Она стонала в прошлый раз, как вопила, прося Отца простить людей, погрязнувших во грехах.       Огромные золотые кресты на широких грудинах начинают выжигать их одежды — не каждому мужчине, но большинству из них. Отвернувшиеся от истинной веры, стремящиеся лишь занять нагретое место Папы, чтобы править таким жалким клочком земли и попадать в объективы камер. Позорище — и эти люди мнят себя теми, кто несёт Её священное Слово в мир? Кардиналы падают в пол — все, кроме одного, — бьются лбами о бетон, плачут с надрывными стонами. Кричат, взывают к Ней же, в один голос произносят: «Господи!» А она не может, не хочет бросать их души в ад, не хочет слышать раскаты сотрясающих горло мучений Своих же созданий. И успокаивается: возвращает себе тёплую благоговейную ауру, снимает со священных крестов неприкосновенность, и те больше не сопротивляются лежать на грудных клетках мужчин, не обжигают. Они ещё искупят свой грех, вверуют в Неё.       Нова вытягивает руку, указывая пальцем на вжавшегося в противоположную стену кардинала. Единственный, кто не искупит, кто не отмоется, кому нет прощения. А Ей так хочется простить.       — Ты смел мнить себя выше Меня. Забрать жизнь — Мою, — она не подходит, но наблюдает, как он стискивает зубы и тихо шипит — его крест вибрирует; прожигает слои ткани, липнет прямо к груди, норовясь оставить на ней след; почти раскалывается, трещинами разверзнув золото. — Prodidit bis Me, Judas: в прошлой жизни и сейчас.       — Нет, — Бароне силится сделать полный вдох, но его кожа так больно принимает на себя тяжесть пламенного креста, который лишает его этой возможности. — Нет, Господи! Не предавал Тебя! Не знал, не знал, что это Ты.       — Я предупреждала: Я давала тебе попробовать Свою кровь, когда ты поднимал в голове мысль о Моём убийстве. Лишила возможности обращаться к Себе в этот момент.       — Не понимал, Господи, не понимал Тебя, — Бароне вспоминает, как сбивался на крохотной молитве, сидя в мягком кресле Иль Планктона, и это осознание терзает его голову, всаживается в мозг острыми, беспощадными иглами.       — Нет тебе прощения, — ровным, пустым, бесцветным голосом произносит Нова.       — Боже, Ты милостив, позволь мне отмолить грехи мои пред ликом Твоим, — мужчина опирается о стену, чтобы устоять на ногах: колени подкашиваются, не держат, морщины напитываются потом.       Веспер напрягается, стоя за спиной Ловчей: её тело против воли вытягивается, мышцы под чёрной военной формой кормятся гневом, становятся твёрже. Зрачки сужаются, открывая ещё большую площадь такого неимоверно холодного, стального полотна в радужке. На коже выступает неровным змеиным хвостом зелёная дымка. Ещё секунда, и она не сдержится.       — Ты есть Добродетель.       Женщина стискивает зубы — так сильно, как только может, — пока дёсна не начинают болеть. Руки рефлекторно сжимаются в кулаки — медленно, незаметно даже для неё самой, — ногти приятной болью продавливают ладони. О, ещё хоть одно слово, хоть одна мелкая манипуляция, и Веспер просто разорвётся.       — Ты не можешь отнять жизнь у творения Своего, Господи.       Гнида. Веспер хватает Нову за плечо, несдержанно и чуточку грубовато отталкивает её в сторону, порывистыми шагами выступает вперёд, быстрой и нетерпеливой походкой идёт к его скрюченной фигуре.       — Зато могу я.       Фраза шипит вместе с её Присутствием, когда оно вспыхивает на теле зелёной волной магии. Это происходит в одну секунду: она набрасывается на него, как изголодавшееся животное на кусок брошенного под нос мяса. Зелёный стягивающим, удушающим дымом охватывает его фигуру, передавливает почти в линию, ломает силой сжатия кости. Несколько из них прорезают мышцы прямо изнутри с рвущим кожу треском, который перебивает визгливый вопль, звенящий и бьющий криками в потолок. Вот так, ещё сильнее, ещё больнее, пока он не рассыпется на песчинки отвратительнейшего праха.       Нова наблюдает за этим с удивительным равнодушием. Кардиналы закрывают лица, прячут их в собственных ладонях, отползают к стенам. Вампиры следят за ними, словно надзиратели за преступниками в полосатых робах, но это не нужно — они уже своё получили, они точно уверовали в Неё — все до единого. У Бароне тошнотворно лопаются глаза, обливая веки особенно тёмной кровью, которая поглощает каждый сантиметр щёк, забиваясь в морщины. И Нова наконец встряхивает головой, будто пробуждается. Да, что-то любимая увлеклась.       Девушка неторопливо проходится по замаранному брызгами полу, подкрадываясь к Веспер сзади — мягкими, напоминающими падение пера, сопротивляющегося гравитации, шагами. Опускает ладонь на её плечо, поглаживает аккуратными круговыми движениями. И Верховная ведьма выпускает из объятий своего Присутствия тело мужчины — уже мёртвое, изуродованное, — даже не замечая, что он уже давно не кричит, не дышит.       Веспер разворачивается одним движением — пылко, нервно, — и двумя руками хватает Нову за талию, чтобы дёрнуть к себе ещё ближе. Остатки бушующей ярости нужно куда-то вылить, и она находит самый красивый способ. Вжимается в губы Ловчей с порывом, с неуязвимой в своей силе страстью, хмурится от крепкости этого поцелуя. А тело, повинуясь бесконтрольным эмоциям, немного наклоняется вперёд. Нове приходится чуть отклониться, спина под натиском чужого веса так идеально выгибается, что с губ сходит короткий стон. Прямо у всех на виду, на слуху — ей плевать, это Её мир, и в нём будут действовать только Её правила.       Нова поджимает шею, хватается в ответ за спутанные светлые волосы, тянет за них, не понимая — прекрасно понимая, — что распаляет лишь сильнее. Её собственные ответные поцелуи начинают больше напоминать укусы: не болезненные, но почти алчные, ненасытные, напоминающие какую-то сумасшедшую тяжёлую зависимость. И у неё однозначно вот-вот случится передозировка. Дыхание сбивается окончательно, когда губы Новы встречаются с чужим языком и приоткрываются, когда поцелуй становится таким глубоким, что уже ни один звук, ни один стон не может пробиться сквозь него.       На осколках разбитого вдребезги Ватикана, на горе из тысячи передавленных, сожжённых, изрезанных трупов стоят две женщины. Стоят и целуются, цепляются друг за друга нетерпеливыми, дрожащими руками, пока знамя революции развевается над их головами. Веспер завоевала Рим. А Нова завоевала Веспер.