Замерзшая свобода

Прошла еще одна неделя. Холодная, бесконечно долгая неделя. С того момента, как Гоуст и Кёниг попали в плен, прошло больше двух недель. Надежда угасала с каждым днем, как слабый свет лампы в темном, сыром подвале. Кёниг оказался прав. После того, как он избил Иоанна, пытки только усилились. Были дни, когда их возвращали в камеру едва дышащими, покрытыми синяками и кровью. Иногда они даже теряли сознание, что, как ни странно, казалось милосердием. Иоанн исчез на несколько дней, но когда вернулся, стал еще более яростным. Его удары были безжалостными, каждое Движение словно вымещало старую обиду. Но Кёнига хоть немного утешало то, что Гоуст не винил его за случившееся. Единственным светлым пятном стало то, что теперь они действительно начали разговаривать. Пусть это были лишь обрывки воспоминаний о доме, любимых вещах или мелких раздражениях — всё равно это было важно. Разговоры стали их ритуалом, слабым утешением в бесконечной тьме. Каждое слово помогало хоть ненадолго забыть, где они находятся, отвлекая от боли и страха. В этих словах было больше, чем просто общение. Это была связь. И в таком месте она стоила многого. Так проходила еще одна неделя. Их похитители, возможно, и не слышали разговоров, но наблюдали за ними через камеры. Было ясно: кто-то наверху это не одобрял. Однажды Мёрк вошел в камеру в одиночку. Его тяжелые шаги эхом разнеслись по бетонным стенам. Не говоря ни слова, он схватил Гоуста за плечо и потащил в другой угол. Там, прижав его к стене, приставил пистолет к голове. На лице похитителя застыла хищная усмешка. Он что-то прошептал, слова, которые Кёниг не мог расслышать, но от которых по коже пробежал холод. После этого Гоуст больше не произнес ни слова. Кёниг не мог выбросить из головы то выражение, которое мелькнуло на его лице. Всего на секунду он увидел что-то, что казалось смесью страха и боли — прежде чем привычная маска холодного безразличия вернулась на место. Когда Мёрк вышел, лейтенант молча опустился на пол в углу камеры, обхватив голову руками. Он не смотрел в сторону Кёнига, не отвечал на вопросы. Его молчание было тяжелее, чем любой удар, который им приходилось выносить. После того как одно из одеял оказалось испорчено, они вынужденно делили оставшееся. Лежали спиной к спине, но теперь всё изменилось. Гоуст держался как можно дальше. Его не волновал ни пронизывающий холод, ни то, что он дрожал ночами. Казалось, его не волновало вообще ничего. Сон приходил редко, но, когда он всё же засыпал, его настигали кошмары. Это было и раньше, заметил Кёниг, но теперь стало намного хуже. Ночные крики и дрожь выдавали ту боль, которую он старался скрыть наяву. Каждый раз, когда кошмар вырывал Гоуста из сна, он сидел, тяжело дыша, словно выбирался из удушающего мрака. Полковник больше не пытался говорить. Десять неудачных попыток оставили его в тишине. Но даже тогда, в редкие мгновения сна, он накрывал лейтенанта одеялом, стараясь сделать хоть что-то, что не требовало слов. Они провели здесь уже больше четырех недель. Не было слов, но оба знали — в глубине души они задавались вопросом, не считают ли их уже мертвыми. Они надеялись, что нет. Это бы означало, что за ними не следят, что они — просто забытые тени, оставленные на произвол судьбы. Это значило бы, что их жизнь закончится здесь, или даже в худшем месте. Идея побега? Она казалась такой далекой и безнадежной, что мысль о нем утратила всякую надежду. Бежать было нечем. Операции не было. Только ожидание. Маленькая камера была как собственный бункер, став личной тюрьмой для обоих мужчин. И теперь единственный источник утешения Кёнига исчез. Их тюремщики не могли позволить ему даже этого. Австрийцу было любопытно, что Мёрк же рассказал Гоусту, но любые попытки расспросить об этом заканчивались тем, что британец либо рычал, что это не его дело, либо просто игнорировал его. Но, несмотря ни на что, они продолжали лечить раны друг друга. Раны становились все хуже. Раньше это были просто побои теперь это переросло в пытку водой. Пытка водой привела к порке, а порка к ожогам. Так вот поступили с Кёнигом. Гоуст не проронил ни слова об этом. Он не стал делиться тем, что с ним делают. Полковник не был уверен, что он хочет об этом знать.

***

Саймон яростно дергал наручники, гортанный рык вырывался из его груди. «Оставайся на месте», произнесла женщина в белом халате и хирургической маске. Ее голос не был злым или раздраженным. Он был холодным, безучастным. Гоуст не слушался. Он бился, пытался вырваться, пока трое мужчин не схватили его и не удержали. Его сердце колотилось так сильно, что, казалось, вот-вот вырвется из груди, дыхание было коротким и прерывистым. Паника захлестывала его, как непреодолимая волна, и он не мог вырваться из этого безумного ужаса. Нет, нет, нет, только не это. Они знали все. Все, что с ним сделала Роб. И теперь, снова, они принуждали его пережить это. Сначала, когда Мёрк сказал ему, что они знают, он всё ещё надеялся, что это ложь. Но очень скоро понял — русский не лгал. В первый день, когда они снова открыли его шрамы, стало ясно: они знали. Знали каждую метку, каждый след. Знали всё. Если кошмары и ужасы, преследовавшие Гоуста, были невыносимыми раньше, то теперь они стали почти непреодолимыми. Он не мог нормально говорить, не мог спать, не мог даже есть. Мысль о том, что они знают, что с ним сделали, была слишком тяжела и подавляющая для его и без того сломленного разума. Лейтенант мог надеяться только на одно: что они не знают всего. С ним проделали вещи, о которых не написано ни в одном отчете. Вещи, которые Гоуст больше не хотел переживать. Прошла неделя с того момента, как Мёрк рассказал ему. С того момента, как они избили его, порезали, даже повесили, но так и не довели дело до конца. Они оставили Саймона с тем единственным слабым огоньком надежды что они не сделают этого. Всё, кроме этого. «Скажи боссу, в следующий раз субъекта нужно будет подставить», — бесстрастно произнесла женщина, начиная готовить шприц. Шприц, который Гоуст прекрасно знал. Странно, как хорошо можно узнать ощущение, даже не зная название того, что оно вызывает. Он снова попытался бороться, но теперь, когда его держали, это стало бесполезным. И он остановился. Он пытался думать о чем-то другом. Как всегда. О доме, своей команде, блять, даже о своем гандоне-отце — о чем угодно, чтобы не думать о том, что должно было случиться дальше. Гоуст знал, что такая диссоциация не приведет к хорошему, но что еще оставалось делать? Он пропустил момент, когда его руку привязали к стулу, продезинфицировали и подготовили к инъекции. Но не мог игнорировать момент, когда игла вошла в его кожу. Боль, раскаленная до бела, мгновенно прокатилась по венам, как удар молнии, возвращая его в реальность. Он закричал. Химикаты, которые ему ввели, оказались хуже, чем он помнил. Можно ли вообще пережить такую боль? Ему казалось, что его разрывают на части, варят изнутри. Он ощущал, как кости начинают плавиться. Каждое движение было адской пыткой, но каким-то образом он не мог остановиться — продолжал извиваться, бороться с тем, что ограничивало его. Кожаные ремни, казалось, были сделаны из кислоты, медленно плавящей его кожу. Он не мог перестать кричать. Нет, нет, нет, нет. Опять. Не снова. Гоуст не мог дышать. Каждый вдох был пыткой. Его сердце, казалось, вот-вот вырвется из груди. Ему было жарко и холодно одновременно, как если бы его тело находилось в состоянии абсолютного кипения и замерзания. Но боль — теперь она была всем, что оставалось. «Обратите внимание, что испытуемый испытывает боль на уровне не менее семи по шкале от одного до десяти только при первой дозе», — сказала женщина в халате. Рядом с ней стоящий ученый что-то записывал в блокнот. Первая доза. Нет, нет, нет... Не может быть. Когда он подумал, что боль не может стать сильнее, в его вены ввели второй шприц. Он практически ощущал, как его кожа слезает, как каждый нерв в теле пронзают тысячи игл. Крики сменились всхлипами и рыданиями. Гоуст больше не видел женщину. Всё перед глазами становилось мутным, размытым, искаженными тенями. Он плакал. Слезы катились по его лицу, оставляя холодные следы. Лейтенант чувствовал их, когда они падали на подбородок. Он чувствовал себя жалким. «Обратите внимание, что боль возросла по меньшей мере до девяти». Голос повторился. Он не мог понять, была ли это та же женщина. Всё вокруг сливалось в одну пелену, приглушённую его собственными криками. Боль не была девяткой. Это было больше, гораздо больше — по меньшей мере сотней. По крайней мере, они его не тронули. «Ввожу последнюю дозу. Дайте знать, что это экспериментально и что противоядие подготовлено на случай чрезвычайной ситуации». Гоуст не мог больше протестовать. Когда в его тело ввели последнюю дозу, всё исчезло. Он больше не мог чувствовать. Всё стало пустым, будто его разум поглотила тьма. Боль утихла, и сладкое освобождение наконец-то коснулось его. Он больше не слышал голосов. Не видел лиц. Он умер? Может быть. Это было похоже на смерть. Он хотел умереть, чтобы боль прекратилась. Один единственный момент. Единственное ощущение, которое он почувствовал, это укол в предплечье. И вот он снова здесь. Вернулся. Назад в свой личный ад. «Он вернулся. Пульс слабый, но ровный. Противоядие подействовало». Гоуст не мог больше кричать. Он просто тяжело дышал, отчаянно пытаясь впустить воздух в свои легкие. Он едва осознавал жалкие звуки, вырывавшиеся из его горла. Его лицо всё ещё было мокрым от слёз, которые продолжали течь. Боль всё ещё была там, но уже не такая мучительная, как мгновение назад. Всё ещё оставалось ощущение, будто его внутренности сгорают. Саймон просто хотел, чтобы это прекратилось. «Тест не удался. Верните субъекта в камеру», — сказал голос, холодный и безразличный, как всегда. Для них он был просто объектом для их извращенных экспериментов. Они сняли с него путы. Видимо, учёные решили, что он слишком устал и слишком болен, чтобы сопротивляться, поэтому не стали надевать на него наручники. Хотя, по сути, они не ошибались. Ноги Гоуста подкосились, когда его подняли. Боль была слишком сильной. Дыхание — коротким, поверхностным, и его зрение стало размытым. Он дрожал, как в лихорадке, слёзы медленно стекали с его широко открытыми глазами, когда охранники вошли в комнату. Он едва осознавал, что его передают им, всё ещё корчась от боли. Последнее, что он успел увидеть перед тем, как его утащили, — маленькая камера в углу комнаты. Свет мигал красным. Он наблюдал. Саймона бросили в камеру на холодный бетон, и двери за ним с громким стуком захлопнулись. Его тело тут же свернулось в позу эмбриона, как бы пытаясь создать барьер между собой и миром, стремясь подавить пульсирующую боль внутри. Стоп. Стоп. Стоп. Он не хотел больше чувствовать эту боль. Это было пиздецки невыносимо. Каждый вдох давался с трудом. Он не мог пережить это снова. «Эй, ты в порядке?» — раздался слабый голос, когда Гоуст почувствовал, как кто-то осторожно обхватил его за поясницу и поднял. Лейтенант бы снова рухнул, если бы не чьи-то руки, усадившие его у стены. Рука прикоснулась к его лбу, и из уст этого кого-то вырвался вздох беспокойства и раздражения. Это прикосновение обожгло кожу Гоуста, заставив его заскулить от боли. «Мне жаль, мне очень жаль... Ты в безопасности. У тебя паническая атака. Просто вдохни и выдохни». Рука сразу отдернулась. Гоуст узнал этот голос. Это был голос Кёнига. Он попытался следовать указаниям австрийца. Это было тяжело. Каждый вдох отдавался болью, как будто его кожу живьем сдирали. «Вдохни и выдохни. У тебя лихорадка. О Господи, что они с тобой сделали? Я слышал твои крики а ж до сюда». Полковник пытался говорить лёгким тоном, но невозможно было не заметить тревожный подтекст в его голосе. Саймон посмотрел на него. Возможно, это были ещё свежие слёзы в его глазах, или что-то другое, но это заставило взгляд Кёнига сразу смягчиться. Австриец наклонился немного ближе, раскрывая объятия. Обычно он этого не делал, но сейчас, когда Гоуст был на грани, он не мог не предложить ему утешение. Гоуст не сопротивлялся. Он просто потянулся к нему и, наконец, зарылся в объятия австрийца, сжимая его футболку в кулаках. И тут же почувствовал, как руки Кёнига обвили его, прижимая голову к его шее. «Я не смогу перенести это снова... Я не хочу... Я не могу!» — слова Саймона были приглушены плечом Кёнига. Это был первый раз, когда он позволил кому-то увидеть себя плачущим за долгие годы, но теперь ему было всё равно. Он был полон гнева, страха и боли. Он просто хотел, чтобы это прекратилось. «Это не повториться. Я им не позволю. Просто дыши». Прежде чем лейтенант успел что-либо понять, его завернули в одеяло и прижали к груди Кёнига. Тепло тела австрийца как бы смягчило его страдания, давая хоть какую-то передышку. Гоуст всё ещё трепещал, как осенний лист, но теперь, по крайней мере, у него было что-то, что его поддерживало. «Что они с тобой учинили...?» Правильно. Что они с ним сделали? Гоуст даже не был уверен, что ему вводят. Всё было настолько жалким — не знать, что именно причиняет ему такую боль. Это просто изводило его, но, с другой стороны, он знал, что это лишь начало. То, что будет дальше, может быть ещё хужим. Тест оказался неудачным. Что это всё значит? Они собирались продолжать, пока не добьются успеха? Сука, что вообще с ним должно было случиться, чтобы тест прошел успешно? Мысль о том, что ему придется снова и снова переносить инъекции, вызывала у него тошноту. Что они ещё с ним сделают? «Спокойно. Ты снова паникуешь». Кёниг снова повторил, но теперь его голос был почти шепотом. Гоуст был удивлен, что полковник не отстранился. Напротив, он почувствовал, как его сжимают ещё крепче. Это должно было бы быть неловко, но, почему-то, это не было так. Наоборот, это ощущалось как нечто естественное, хотя оно и пересекало некую границу. «Это, сука, как в мясорубке...» — пробормотал Саймон, уткнувшись лицом в футболку полковника. Он не лгал. В его венах словно кипела кислота, посылая дрожь и волны холода по всему телу. Одеяло немного помогало, давая чувство тепла и защиты в этой холодной, ледяной комнате. «Пожалуйста, расскажи мне, что они с тобой наделали. Может, я смогу помочь». Голос Кёнига звучал с искренней озабоченностью. Это было почти неожиданно, учитывая, что они знали друг друга всего месяц — на самом деле, меньше, чем Гоуст предпологал. «Ничего не поделаешь. Мне что-то вкололи, придется подождать, пока я это переварю». Саймон вздохнул, все еще ознобив от боли. Он хотел остаться в таком состоянии хотя бы еще немного, несмотря на свою гордость, которая не позволяла попросить об этом. К счастью, Кёниг, похоже, понял намек и не отпустил его. «Я плохо переношу плен», — еле слышно прошептал Саймон. «Я заметил.» «Что это значит?» Вздох вырвался из его груди, когда он закрыл глаза, пытаясь сдержать неутихающие страдание. Удивительно, но разговор немного помог. «Я видел, как ты себя ведешь ночью... Тебе снятся кошмары. Ты часто теряешь связь с реальностью. Я просто подумал...» «Да, мне бы хотелось, чтобы этот кошмар происходил только тогда, когда меня держат в плену». Австриец некоторое время молчал. Гоуст чувствовал, как тот пристально смотрит на него, будто пытаясь понять, что ему сказать. «О чем ты мечтаешь?» — наконец спросил Кёниг. Может быть, ему было просто любопытно, но как по команде, разговор начался. Саймон был благодарен за это. «В основном о прошлом. Мне однажды промыли мозги, это было... не очень приятно». Лейтенант не знал, зачем он сказал это. Может, это было потому, что они могли не выбраться отсюда живыми, или потому что у них не было никого кроме друг друга, или, возможно, это было что-то еще. Но факт оставался фактом: он рассказал. Теперь Кёниг замолчал. И это раздражало Гоуста, ведь, когда отвлечься было нечем, боль вернулась с удвоенной силой. «Как ты выжил?» — спросил Кёниг, его взгляд ощущался, как весомая тяжесть на затылке Саймона. «Не знаю», — ответил он, чувствуя, как его грудь сдавливает болезненная тяжесть. Тишина снова поглотила их. «Это было много лет назад, а эти сраные кошмары все равно продолжаются. Как сильно они на меня влияют», — Гоуст горько усмехнулся, слегка наклонившись в сторону Кёнига, надеясь, что тот не заметит или, по крайней мере, не станет комментировать. «Нет, это не так», — прошептал Кёниг, его голос стал более мягким, чем обычно. Саймон не знал, что думать. Он не хотел думать о том, что полковник действительно переживает. В его голове было более вероятно, что тот просто жалел его. Но, несмотря на это, было приятно хотя бы ощущать иллюзию беспокойства. «Как скажешь. У такого большого парня, как ты, наверное, нет слабостей. Идеальный солдат», — с горечью пробормотал Гоуст, слегка обвиняя его, но уже не беспокоясь о том, что именно говорит. Боль слишком сильно мучала его, чтобы заботиться о словах. Он издал сдавленный стон, его пальцы, сжимающие плечо австрийца, втянулись в кожу с такой силой, что казалось, даже кости будут трещать. Химикаты, что медленно проникали в его кровь, истончали силы, но не обещали скорого избавления. Боль была невыносимой, её тяжесть сковывала каждую клетку, каждую мысль. «У меня социофобия», — голос Кёнига звучал с оттенком неуверенности. Гоуст на мгновение замер, его взгляд скользнул по австрийцу, и хватка ослабла. Он был сосредоточен, как всегда в таких моментах, но его глаза не скрывали интереса. «Ты не любишь людей?» «Не совсем так», — мужчина усмехнулся, прижимая спину к холодной бетонной стене. «Всё дело в том, как они меня видят… в том, что они думают обо мне. В армии это — проклятие, да и вообще, по жизни. Но это не делает меня слабым. Ты не слабак, Гоуст.» Британец некоторое время молчал, глядя на него с холодным вниманием. «Ты беспокоишься о том, что я о тебе подумаю?» «Да.» Лейтенант тихо ответил: «С тобой всё в порядке». Боль отступила, оставив лишь тяжесть усталости, которая безжалостно впивалась в тело. «С тобой тоже всё в порядке.» Саймон улыбнулся, но это была скорее тень улыбки, чем настоящее выражение облегчения. Он вырвался из объятий австрийца и сел рядом с ним. Они сидели молча, в тишине, только звуки их дыхания нарушали тишину. Это был момент покоя, которого не часто удавалось найти в их жизни. «Я собираюсь спать», — произнес Гоуст, высокий мужчина кивнул. Он оставил Саймону своё одеяло, заявив, что тому оно нужнее. Лейтенант не возражал — с того самого момента, как вырвался из рук полковника, его тело будто утратило всю способность к согреву. Он закутался в плед, прижавшись к холодному полу. Это было неудобно, но ему нужно было хоть немного восстановить силы. Кёниг устроился рядом с ним в углу, его тело сжалось в компактную позу, глаза закрылись, и он погрузился в тишину. Сила усталости давила, но сон так и не приходил. Прошло пятнадцать минут. Тело Гоуста продолжало знобиться, его мышцы были напряжены, а холод проникал в самую душу. Он не мог уснуть, не мог найти даже краткую передышку. Почему в России, или где бы то ни было, было так до дуба холодно? Британец развернулся, его тело сдвинулось на несколько дюймов, и он оказался лицом к лицу с Кёнигом. Мужчина лежал в нескольких футах от него, его дыхание было ровным, почти незаметным. Он спал… или, по крайней мере, казалось, что спал. В этих условиях, где холод проникал в каждую клетку, где ничто не могло даровать расслабление, было по-настоящему впечатляюще. Саймон тихо вздохнул. Он знал, что Кёниг был тем, кто мог дать ему то тепло, которого он так отчаянно жаждал. Хотя он и ненавидел признавать это, но он не мог игнорировать то, как сильно его тело тянулось к теплу австрийца. В этом моменте, в этих холодных условиях, где каждое дыхание давалось с усилием, его присутствие было чем-то большим, чем просто согревающим телом. Он жаждал этого тепла, даже если сам не мог себе в этом признаться. Его лицо сильно загорелось от своих мыслей. Вот он, в плену у какого-то психопата, и, несмотря на все, жаждал оказаться в его крепкой хватке. Он, Саймон «Призрак» Райли, желающий защиты и утешения. Почему он страдал больше из-за того, что его гордость не позволяла просить о помощи? Кёниг тоже должен был замерзнуть, и это могло бы помочь им обоим. С этими мыслями, к своему удивлению и разочарованию, Гоуст двинулся и прижался к Кёнигу, накрыв их обоих одеялом. Прежде чем он успел осознать, что происходит, сильные руки обвили его еще крепче, притянув к широкой груди мужчины, чуть не раздавив его. Гоуст загорелся ещё сильнее, ощущая растущее раздражение от своей реакции, но, несмотря на это, обнял полковника. Тот подложил руку под его голову, превратив её в импровизированную подушку из своего бицепса. Пиздец, этот человек был как турбина. Глаза Кёнига оставались закрытыми, но Саймон знал, что тот ещё не спит. Он вздохнул, впервые за последний месяц сумев расслабиться. Даже сама боль теперь не беспокоила его так сильно. Он прислонился ближе, уткнувшись лицом в плечо австрийца. «Спасибо...» — тихо пробормотал он, прежде чем закрыть глаза и провалиться в лёгкий, но крепкий сон.

***

Глаза Гоуста открылись, когда стало трудно дышать. Руки австрийца выжимали из него воздух последние пять часов, и, наконец, это настигло его. Но он не пытался изменить положение. Боль давно отступила, и теперь было странно комфортно быть окружённым теплом, которое давал Кёниг. Лейтенант вдруг осознал, что прижимается еще сильнее к более крупному мужчине рядом с собой. Он знал, что ему будет неловко, если кто-то когда-нибудь упомянет об этом. Конечно, если они вообще выживут. Его глаза снова закрылись, и усталый вздох вырвался из груди, когда он снова устроился в объятиях полковника, надеясь вернуться в комфортный сон. Но тут он внезапно что-то услышал. Дверь открылась. Это не было чем-то необычным — скорее всего, кто-то принес им еду. Саймон был прав, когда так подумал, потому он вскоре услышал насмешку (похоже, кто-то посмеялся, увидев двух операторов, переплетенных на полу) и звук подноса, поставленного на землю. Через мгновение шаги стихли, и дверь захлопнулась. Звук исчез. Звук запираемой двери. Но мужчина не запер дверь. Он забыл? Электрический замок на двери обычно запирался автоматически, как заметил Гоуст. Их похитители порой просто закрывали дверь, не проверяя, и она запиралась сама. Он всегда издавал один и тот же звук. Так почему же сейчас замок не сработал? Не желая привлекать к себе внимание, Саймон остался неподвижен. Его взгляд скользнул в верхний угол комнаты. Свет на камере не мигал. «Просыпайся». Гоуст толкнул Кёнига в плечо и сел. Тот лишь развернулся, бормоча что-то бессвязное. «Блять да проснись!» На этот раз лейтенант ударил его по плечу. Это сработало — австриец зашипел и сел. «Что?» — спросил он, ещё немного сонный, его взгляд быстро метнулся по лицу Саймона. «Камера выключена, и я думаю, что дверь не заперта». Это сразу пробудило Кёнига: его выражение лица изменилось с усталого на настороженное за долю секунды. «Откуда ты знаешь?» — прошипел он, понизив голос, и сразу встал на ноги. Гоуст последовал за ним. «Я не слышал, как она запиралась. Что-то не так, Кёниг, я...» — сказал Саймон, подходя к двери, но его слова прервались, когда он попытался её толкнуть. Дверь открылась без усилий. Гоуст застыл, разинув рот, его сердце бешено колотилось в груди. Вот он. Их шанс на побег. Облегчение, охватившее его, было лучшим чувством, которое он когда-либо испытывал. Он взглянул на Кёнига, который выглядел не менее ошарашенным. В следующий момент облегчение сменилось чистым адреналином, когда Саймон схватил австрийца за лучезапястный сустав и потянул его через дверь. Наконец-то они выбрались из этой ебаной камеры и оказались в коридорах, по которым люди Мёрка тащили их под дулом пистолета, избивая и пытая. Но теперь не было никого, кто мог бы их удержать. «Пошли», - прошептал Гоуст, затаив дыхание. Кёнигу не нужно было повторять дважды. Они двинулись вперёд, тихо, как тени, без ясного направления, но с одной единственной целью убираться как можно дальше. Операторы уже слышали торопливые голоса русских солдат и стук их тяжёлых сапог по полу. Тот факт, что они знали о побеге Гоуста и Кёнига, только мотивировал их бежать быстрее. Ещё одно, что заметил Саймон, — свет был выключен. Ему не потребовалось много времени, чтобы понять, что им повезло с отключением электричества, которое отключило все камеры. Их похитители не могли отследить их. Вот и всё. Они в конце-то концов выбрались. Комплекс был огромным, зал казался бесконечным. Время у двух операторов истекало. Наконец они добрались до лестницы, но тут их встретили двое солдат. Яростный вопль, который они издали, увидев, что их пленники сбежали и освободились, только подстегнул адреналин Гоуста. Прежде чем они успели вытащить оружие, он уже был на них. Без всяких проблем он вырубил одного охранника, ударив его головой о стену, пока не убедился, что русский потерял сознание. Лейтенант уже готовился к атаке на второго солдата, но быстро заметил то, что Кёниг уже без всяких усилий вырубил того. Легко было забыть, насколько силён этот человек, когда он был таким тихим. Два оператора даже не успели взять оружие, ведь, прежде чем они смогли вытащить его, двое охранников хоть и потеряли сознание, но успели предупредить остальных о своём местоположении. Гоусту и Кёнигу нужно было поторопиться. Они взлезли по лестнице и повернули направо. Еще один длинный коридор, но на этот раз пол был деревянным. Значит, они выбрались с подземного уровня. Это был очень хороший знак. Они прошли ещё один зал и почти остановились, когда увидели окно. Это был их первый солнечный свет за месяц. Но времени на разглядывание не было — они уже слышали шаги охранников неподалёку, возможно, всего в следующем зале. Быстро выяснилось, что они не ошиблись, потому что в следующий момент появилась не менее дюжины вооружённых солдат, кричащих и ругающихся по-русски. Выстрелы пронзили воздух. Гоусту и Кёнигу пришлось укрыться за стенами. Чудо, что их ещё не задело. Два оператора снова повернули налево. Толпа людей Мёрка следовала за ними на расстоянии около 50-ти метров, но это уже не имело значения. В конце этого засранного коридора они увидели дверь. На той же стене были окна, и они сразу поняли, что она ведёт наружу. Но замки не работали. Они были так, так близки. Всего несколько шагов — и они потеряют охрану в заснеженном лесу. Ещё несколько шагов. Два оператора были быстрее. Ещё мгновение — и они выберутся из этой глаз режущей дыры. Гоуст уже почти чувствовал холод снега, которого он когда-то так боялся, а теперь так горячо приветствовал. Он толкнул дверь, и холодный ветер ударил ему в лицо. Ещё один шаг — и они окажутся снаружи. Но тут, из бокового коридора, появилась чёрная фигура. «Не делай ни шагу дальше». Голос Мёрка был таким же бесстрастным, как и всегда. Обычно Гоуст проигнорировал бы его и выбежал бы за дверь, но что-то в его тоне заставило его остановиться. И ещё — отсутствие Кёнига рядом с ним. Саймон был быстрее Кёнига. Не намного, но этого было достаточно, чтобы опередить его на несколько шагов. Когда он обернулся, то увидел, как Мёрк приставил пистолет к голове Кёнига. Его темные глаза были пустыми, но излучали холодное разочарование. «Если ты сдвинешься хоть на дюйм, я всажу ему пулю в череп». Сердце Гоуста вырывалось из груди. Он не смел пошевелиться. Свобода была так близка, но в то же время так далека. Ему было всё равно, что Кёниг шепчет ему слово «иди» - он не мог идти. Не один. «Иди сюда», — холодно сказал Мёрк, давая своим людям знак отступить. Саймон был окружён и имел только один путь к спасению, которым он не мог воспользоваться. «Я сказал подойди», голос русского стал ещё более раздражённым, когда он приставил пистолет прямо к виску полковника, отчего у Гоуста скрутило живот. "Ладно, ладно, только... только не стреляй в него". Саймону хотелось закричать, отходя от двери, от свободы. Последний шанс выбраться из их тюрьмы таял. «Встань на колени». Лейтенант проигнорировал молящие взгляды Кёнига, который пытался убедить его развернуться и убежать одному. Но по какой-то причине он не мог этого сделать. Он не был готов принести такую жертву. Медленно, с сдерживаемой яростью, он встал на колени, будто вонзая кинжалы в Мёрка. Он хотел насадить голову этого человека на пику за всё, что тот с ними сделал. Русский подал сигнал своим людям, и вскоре Гоуста толкнули в живот, наручники затянулись на его запястье с такой силой, что он не мог пошевелиться. Он видел, как то же самое сделали с Кёнигом, прежде чем грубая рука схватила его за волосы и заставила повернуть голову в другую сторону. Он мельком разглядел коридор, из которого появился Мёрк. Это был не просто коридор, а скорее небольшая комната, забитая ящиками. Лейтенант попытался разглядеть детали, но прежде чем успел что-то понять, в шею ему что-то вкололи, и всё потемнело. Он потерял сознание.